Работа Т. де Лауретис «Практики любви: лесбийская сексуальность и перверсивное желание» [18] стремится на новых теоретических основаниях осмыслить возможности соотношения феминистской теории с психоанализом, а также с эксцентричными политиками современной культуры. Целью исследования является определение основных понятий позитивной теории миноритарной женской сексуальности, и в первую очередь концептуализация лесбийской гомосексуальности, субъективности и желания с позиции интеллектуальных практик, не укладывающихся в репрессивные схематизмы гетеросексуального дискурса. Свою концепцию Т. де Лауретис строит на основе эдипальной психоаналитической теории, выступая против утопических трактовок лесбийской сексуальности как ностальгии по потерянным доэдипальным отношениям между матерью и ребенком («лесбийский континуум» А. Рич) и утверждая, что возможный доступ к доэдипальной фазе неизбежно опосредован эдипальной. При этом основные термины классического психоанализа приобретают новое содержательное измерение: например, де Лауретис утверждает, что в основе лесбийской сексуальной фантазии лежит не Фаллос, но фетиш как отсутствие объекта желания женского тела и субъективное желание по отношению к нему. В результате «лесбийское желание определяется не по отношению к фаллосу, но по отношению к фетишу — неприсваиваемому, потерянному объекту» [7, 196]. Таким образом, означаемым лесбийского желания являются не генитальные анатомические образования, а фантазматические образования — объекты или знаки. Учитывая, что Т. де Лауретис выстраивает свою теоретическую модель на основе концепции сексуальности Лакана, в которой гендерные дифференциации воспринимаются как символические конструкции, такой вывод представляется вполне объяснимым и методологически оправданным.
Э. Гросс — еще одна известная неофеминистская исследовательница, которая разработала альтернативную и более радикальную версию экспериментального лесбийского желания на основе шизоаналитических терминов «поверхности» и «эффектов поверхности», вступив в оппозицию по отношению к психоаналитической концепции queer-желания Т. де Лауретис [18]. Основное отличие концепции лесбийского желания Э. Гросс [15] от концепции Т. де Лауретис заключается в том, что если вторая понимает структуру лесбийской сексуальности как экономию нехватки, то первая — как экономию производства, иными словами, если в психоаналитической концепции Т. де Лауретис прочитываются лакановские идеи об измерении отсутствующего объекта, то у Э. Гросс лакунарность утопического опыта (Реальное Лакана) представлена в качестве самопроизводства бессознательных машин желания. Гросс считает, что используемая Т. де Лауретис для описания лесбийской сексуальности модель «желания к желанию» воспроизводит гегелевское определение желания, оставаясь метафизической (по Гегелю, обеспечить желание объектом — значит уничтожить его, а следовательно, единственным объектом желания является другое желание). Такая структура желания воспроизводит традиционную гендерную дихотомию как основную характеристику фаллоцентризма, несмотря на то, что отказывается от ее биологического обоснования: момент нехватки или неудачи желания маркируется как доминанта феминного, а момент реализации желания — как доминанта маскулинного. По этой причине Гросс отказывается рассматривать лесбийское сексуальное партнерство через модели нарциссического удваивания или дополнительности. С ее точки зрения, в структуре лесбийского желания необходимо рассматривать ассамбляж взаимодействующих частей в противовес бинарным оппозициям. Желание, понятое в контексте интенсивностей и поверхности, является скорее сферой расширения или дистрибьюции интенсивностей, которые соотносятся друг с другом, превращаясь в «нечто другое», становясь «чем-то еще», никогда не обретая цель или стационарную идентичность.
Перформативная субъективность и гендерная неопределенность
Для того чтобы понять особенности теоретической революции, произошедшей в социальной науке и гендерной теории в контексте отказа от утверждения метафизической парадигмы мышления, мы обратимся к двум наиболее репрезентативным концепциям последнего времени, пересматривающим методологические основания и концептуальный аппарат классической гендерной теории, — концепции «перформативной субъективности» Дж. Батлер и концепции queer-идентичности И. К. Сэджвик, утверждающих принципиальную нестабильность любой сексуальной или гендерной субъективации относительно контекста общественной реальности.
В своих работах Дж. Батлер осуществляет последовательную критику понятий философского языка феминистской теории, что открывает возможность преодоления классической феминистской парадигмы. Батлер анализирует политики репрезентации мультиплицированного гендера в современном обществе, развивая постструктуралистскую проблематику и используя методологические положения деконструктивизма, что позволяет ей в первую очередь избавиться от тех контрпродуктивных стереотипов ранних версий феминистской теории, которые вытекают из метафизической интерпретации понятия «гендер».
Конструкция «перформативной субъективности» основывается на отказе признания «предискурсивного я» в структуре идентичности. Гендер перформативен постольку, поскольку идентичности конструируются в самом акте представления. По мнению Батлер, перформативное действие процессуально и безосновно, может совершаться вне актов корреляции с трансцендентальным ego (примером служит бессознательное поле субъективности, не оформляющееся в сознательное «я»). Гендер — процессуальный общественный и лингвистический конструкт, в матрице которого возникает эффект «я». Если традиционный метафизический механизм порождения желания и гендерной идентичности в субъективной структуре (гендерная поляризация и бинаризм «изначальной гетеросексуальности желания») строится в ракурсе заранее определенного дискурсивного порядка, исключая все маргинальные, нонконформистские его проявления, то перформативность, напротив, допускает вариабельность форм порождающегося желания и гендерной идентичности во времени и пространстве, радикально проблематизируя традиционную структуру субъективности.
Основная идея Дж. Батлер заключается в том, что бинаризм и иерархизация содержатся в традиционной оппозиции «пол versus гендер» (предискурсивная данность — социальный конструкт), недопустимой для современной феминистской теории. Для Батлер и гендер, и пол в равной степени являются продуктами реализации властных стратегий, которые не могут описываться исключительно в негативных терминах. Уместно привести цитату из «Гендерного беспокойства» для прояснения сомнения в устоявшихся концептуальных определениях: «Если гендер представляет собой культурные значения, которые присваивает себе тело определенного пола, то это лишает нас права утверждать, что он каким-то образом происходит от пола… Предположение о бинарной гендерной системе скрытым образом поддерживает веру в миметические отношения между полом и гендером, посредством которых последний отражает пол или же ограничивается им. Когда сконструированный статус гендера рассматривается как полностью независимый от пола, пол, в свою очередь, становится неопределенным искусственным изобретением» [1, 306]. Мы не можем отсылать к «предзаданному» полу или гендеру, предварительно не изучив то, как и посредством чего задается пол и/или его культурная интерпретация. Пол — часть регулятивной практики, которая производит тела и управляет ими, он присваивается субъектом в процессе идентификации. Гендерная поляризация накладывает отпечаток на биологический континуум генов, хромосом, гормонов и физиологических функций, составляющий пол как таковой. Батлер считает, что выходом из проблемной ситуации является постановка вопроса о том, как переформулировать понятие гендера таким образом, чтобы зафиксировать властные отношения, которые производят эффект додискурсивности пола и скрывают саму деятельность дискурсивного производства.
На данном этапе можно было бы отметить, что вульгарные редукционист-ские доктрины социального конструирования гендера имплицитно содержат в себе мнимую оппозицию додискурсивного пола и дискурсивного гендера, а потому не способны мыслить социальное производство и производство субъективности в формате нестабильного, взаимообусловленного творческого становления. Например, отнюдь не случайно теоретические версии социального конструирования гендера Т. Парсонса и Р. Бэйлза [20] и даже драматургический интеракционизм Э. Гофмана [14] содержат эссенциалистские тезисы, рассматривая половые различия на уровне социального взаимодействия как выражение натурализованной половой сущности индивидов. «Гендерная игра», осуществляемая в социальных взаимодействиях, становится здесь якобы «естественным» проявлением социально организованной сущности биологического пола актеров. Половые различия наделяются социальным смыслом в соответствии с принципами институциональной рефлексивности, которая рассматривается как встроенность гендерных стереотипов во все институты общества. Поздние теории конституирования гендера П. Бергера и Т. Лукмана [4], а также этнометодология Г. Гарфинкеля [13], напротив, избегают редукционистских трактовок отношения природного и культурного измерений, подчеркивая деятельностный характер усвоения опыта: субъект создает гендерные правила и отношения, а не только воспроизводит их. Впервые потребность в пересмотре вульгарных теорий гендерной социализации возникла в связи с проблематизацией изменения дискурса о гомосексуализме; другим фактором явилось обсуждение проблемы транссексуалов. Наконец, третий вызов был связан с осмыслением новейших биологических исследований, согласно которым однозначное приписывание пола по хромосомным и генетическим признакам затруднительно. Все явления, прежде рассматривавшиеся как перверсивные или патологические аномалии, в постсовременном постметафизическом дискурсе нашли место как выражение многообразия жизни; и сегодня становится все более очевидным, что даже категоризация по половому признаку может осуществляться лишь в интерактивном процессе взаимодействия индивидов, но не является следствием априорной установки.
Отказ от тотального субъекта классического феминизма влечет за собой критику установок уникальной женской субъективности, радикально отличающейся от мужской (и наоборот). Напротив, постдисциплинарный субъект не может интерпретироваться как стабильный и унифицированный. Прежде всего, необходимо определить пространство дискурса, внутри которого субъект создан. Перформативность в понимании Батлер — результат воспроизводства регулятивных социально-культурных норм в обществе, она ретроактивно конструирует эффект некоей «истинной» женской или мужской «сущности». Отказ от додискурсивной идентичности открывает возможность использования альтернативных стратегий поведения и говорения, обретения идентичности вне эссенциалистских обоснований. Перформативность пола — это цитатность закона власти, т. е. идентификация, надетая на тело. При этом Батлер не признает существования властного закона как априорного по отношению к перформативному действию субъекта (как это имело место в классическом психоанализе З. Фрейда), но понимает социальный закон в качестве производящегося через систему «цитатности» параллельно с производством самой субъективности.
В целом концепция Дж. Батлер является показательной в том плане, что эксплицирует изменения, произошедшие в современной феминистской и гендерной теории в последние десятилетия, и как «транс-дискурсивная позиция» (М. Фуко) открывает фактом своего прецедента в культурной среде определенную традицию исследовательских практик. Совокупность стоящих перед гендерным дискурсом вопросов, по Батлер, такова: 1) каким образом гендерная политическая теория должна дискурсивно реагировать на новые условия функ-ционирования дисперсной, нелокализуемой власти? 2) какие виды активности возможны внутри критической позиции, которая сегодня работает вне понятия универсального субъекта или стабильного «я»? 3) может ли существовать деконструктивная политика вне онтологического основания единой гендерной категории? 4) если становится понятным, что политический дискурс может иметь различные и меняющиеся сигнификации (в том числе симулятивные, ложные или бессознательные), то каковы в таком случае политические последствия как для теории феминизма и феминистских практик, так и для мужских практик деконструкции традиционных маскулинных идентичностей?
Отвечая на эти вопросы, Батлер отмечает, что представление о структурно расширенном субъекте позволяет осуществлять критику традиционных политик идентичности; кроме того, если субъект перманентно субъективируется, не являясь окончательно заданным, то он выступает в качестве потенциала ресигнификативных процессов, т. е. не поддается означивающему механизму власти. Попытки придать нормативный универсальный контекст категории «женщина» или «мужчина», заранее коннотируя гарантии солидарности, не приведут к интегрирующему основанию освободительного движения. Любые групповые обозначения в новом логическом и политическом контексте должны допускать множество различий и быть открытыми к перманентным изменениям. Поэтому основным теоретическим вопросом должен стать вопрос о том, на основе каких механизмов исключения и дискриминации «женщина» и «мужчина» сконструированы как категории внутри различных дискурсов.
Другой яркий пример концептуальной проблематизации классической гендерной теории, ее аргументативных метафизических стереотипов и универсалистских политических притязаний представляет работа И. К. Сэджвик «Эпистемология чулана», переопределяющая эту теорию с точки зрения исследования миноритарной queer-идентичности и субъективности. По мнению автора, многие из основных позиций мышления и знания в западной культуре ХХ столетия выстраиваются в контексте эндемического кризиса в дефинициях гомо/гетеросексуальности. При этом утверждается, что гомо/гетеросексуальное разделение, имеющее фундаментальное значение для современных политик идентичности и социальной организации, влияет на культуру посредством нестираемых определений бинарных категорий. Дефинитивные оппозиции культуры, подорванные деконструктивистской критикой, не позволяют вести речь об их нейтрализации в свободной полисемантической игре — они остаются политически нагруженными: по словам Сэджвик, «понимание их неразрешимой неустойчивости всегда имело место и постоянно придавало дискурсивную власть как антигомосексуальным, так и гомосексуальным культурным силам нашего века» [12, 17]. Это важное замечание необходимо принимать во внимание при обсуждении сексуальной и гендерной политики, масштабность которой велика именно по той причине, что «категории гендерного угнетения могут обладать структурирующей силой для мыслительных построений, для основ культурной дискриминации, тематически не связанных с гендером» [Там же, 39].
Важный методологический вопрос, который решает автор, — вопрос о концептуальных отношениях «сексуальности» и «гендера» (который в прагматическом плане позволяет конкретизировать проблему взаимосвязей между (нео) феминистской и queer-теорией, а также прояснить противоречие в интерпретации гомосексуального выбора в качестве порогового или сепаратистского). Интерпретация гендера, осуществляемая И. К. Сэджвик, вытекает из пересмотра классической бинарной концепции гендерного производства, которая, в свою очередь, имеет основания в некорректной и необоснованной натурализации бинарной схемы хромосомного пола, поэтому для деконструктивной работы автор прибегает к нейтральному концепту «сексуальность».
Причины легитимности порядка гендерной поляризации кроются в его самозамкнутом, аутопойетическом характере, бесконечно производящем свои собственные симулятивные эффекты в качестве несуществующих онтологий и референтов (в данном случае таковой является хромосомная оппозиция). Более того, морфологические различия женского и мужского тела в нулевой степени, не подвергнутого культурным интерпретациям и социальным искажениям, гипотетически могут быть отнесены к двум (по определению противоположным) классам, но пол «XX» не может быть противоположным полу «XY» в смысле биологического кода. Это обстоятельство заставляет нас вступить в полемику с рядом классических феминистских движений, которые выстраивают свою аргументацию, некритически заимствуя положения социально-конструктивистской методологии. В частности, когда С. Бем в «Линзах гендера» [3] заявляет, что анатомические и репродуктивные критерии различения полов не должны оказывать влияние на их социальные определения и культурные коннотации, в качестве возражения можно указать на способность последних перформативно обосновывать аутентичность биологических различий. Выход из теоретического тупика заключается в радикальной проблематизации оппозиции означающее/означаемое, знака (тела) и его денотата, т. е. в деконструкции всех классических дефиниций пола и гендера, дающих возможность исследования гибридных субъективностей в постсовременной социальности.
В указанном контексте становится понятной теоретическая мотивация И. К. Сэджвик, которая вслед за Г. Рубин отмечает, что область сексуальности (совокупность действий, ожиданий, нарративов, удовольствий, актов формирования идентичностей и знаний) «невозможно расположить на карте, ограниченной феминистским обозначением пол/гендер» [12, 35]. «В том смысле, в каком она (сексуальность) концентрируется или отталкивается от определенных физических позиций, действий и ритмов, связанных (пусть условно) с рождением потомства или его возможностью, “сексуальность” может сопрягаться с “хромосомным полом”… Но в той степени, в которой, как доказывал Фрейд и предполагал Фуко, природа человеческой сексуальности стремится превосходить примитивную хореографию воспроизводства или отличаться от нее, “сексуальность” может оказаться прямой противоположностью того, что мы изначально определили как (базирующийся на хромосомах) пол: она скорее может занимать, даже более чем “гендер”, полярную позицию относительного, социального/символического конструкта, переменной величины, репрезентативного» [Там же].
Денатурализованное понимание сексуальности, а также ее включение в контекст дискурсивных и властных отношений дает возможность обнаружить «поистине удивительный факт, что из множества аспектов, на основе которых генитальная деятельность одного человека отличается от другого, именно гендер предпочитаемого объекта остается важнейшим обстоятельством, определяемым сегодня как всеопределяющая категория “сексуальной ориентации”» [Там же, 15]. Анализируя проблему гомосексуальности и ее осмысление в различных дискурсах Нового и Новейшего времени, И. Сэджвик отмечает в этой связи, что понадобилось время, прежде чем культура, а также научное и медицинское сообщество стали истолковывать сексуальную инверсию скорее как патологию сексуального влечения, чем как гендерную патологию: «Этому концептуальному сдвигу от гендера к полу способствовали изменения в социальных реалиях, в том числе отказ от разделения жизнедеятельности на мужскую и женскую сферы, а также возрастание сексуализации западной культуры» [Там же, 131]. Однако, несмотря на то, что появились отдельные исследовательские традиции, изучающие гомосексуальность, с одной стороны, как сексуальную ориентацию, а с другой — как гендерную идентичность, которые помогли немногочисленным защитникам гомосексуальности доказать, что однополая сексуальность не должна восприниматься как патология, они ни в коей мере не смогли подвергнуть сомнению результаты длительного сотрудничества науки и культуры в области гендерной поляризации. Соответственно «обе вышеупомянутые научные традиции 20 века, выросшие из концепции инверсии, продолжали признавать законным как преимущественное положение гетеросексуальности, так и культурное требование, чтобы пол тела соответствовал гендеру психики» [12, 132]. Что же касается непосредственных травматических последствий метафизики половой и гендерной поляризации (идентичных в смысле мотивированной корреляции означаемого и означающего), то они имеют отношение в первую очередь к транссексуалам, вынужденным подвергаться тяжелым хирургическим операциям по перемене биологического пола. С. Бем справедливо отмечает, что «правильнее было бы рассматривать транссексуализм как оборотную сторону социального процесса гендерной поляризации, который формирует абсолютно традиционных мужчин и женщин. В конце концов, в культуре, менее склонной к гендерной поляризации, отсутствие жесткой связки между личностью, поведением индивидуума и гендерно-поляризованным комплексом, соответствующим его или ее биологическому полу, не имело бы столь большого значения» [Там же, 161].
Мы видим, что понятие «сексуальности», используемое Сэджвик, позволяет обосновать понимание «различия» в расширенном формате, в отличие от категорий классической гендерной теории. Имплицитно присущая послед-ней метафизическая концепция гендера содержит в себе, в частности, предубеждение в отношении гетеросоциальных или гетеросексистских установок, которое «может встраиваться в любую гендерно основанную аналитическую проекцию в том смысле, что гендерные дефиниции и гендерная идентичность должны быть взаимосвязаны внутри самих гендеров — то есть в любой гендерной системе женская идентичность или принадлежность конструируется
11-09-2015, 00:47