Рассуждения о демократии, упоминания этого слова к месту и не к месту буквально заполонили речь политиков, пропагандистов и отдельных граждан не только у нас, но чуть ли не повсюду в мире. Рассчитывать, что при этом «все и так понятно», по меньшей мере наивно. Апелляция к этимологии ничего не проясняет. Что на самом деле означает власть (или правление?) народа? Все зависит от того, что же для нас власть, что правление и что народ. Кроме того, важно, как мы понимаем их взаимодействие и соединение. Это также далеко не риторический вопрос.
Словом «демократия» обозначаются и некий политический принцип, и особый тип власти, и система правления, и разновидность политического режима, и определенная политическая культура, и довольно неоднородный идеологический комплекс, даже некая мировоззренческая установка и жизненный стиль. В этом не было бы большой беды — в конце концов многозначность понятий свободы, чести или справедливости только идет им на пользу. Если бы мы связывали демократию только с неким принципом и мировоззренческой установкой, все •казалось бы не столь запутано. Демократию, по аналогии со свободой, честью и справедливостью, можно было бы рассматривать как по природе сущностно оспариваемое понятие, одновременно многозначное и аксиоматичное, обладающее потенциалом политического мифа — самоочевидной исходной посылки. Однако коль скоро концепт демократии связан с системой правления, режимом и политической культурой, а тем самым оказывается в практической сфере искусства политики, необходимо уточнить родословную и содержание понятия «демократия» с учетом его операционных аспектов.
Концептный анализ1 приходится начинать с времен, когда еще не существовало ни малейшего понятия не только о демократии, но и о политике, хотя зачатки и того, и другого проявились уже вполне четко и явственно. На древнейшем этапе развития человечества прообразом власти народа стала власть рода или родовая (непосредственная, военная) демократия. Политические системы и процессы эпохи архаики тяготеют к закрытости, предзаданности, для них типична политическая культура образца. Идеал этих политических систем — автократия (самодержавие) с господством единого и гомогенного (тоталитоидного) этоса. Они вырастают прямо из родовой демократии и достаточно органично трансформируются в деспотию. Автократия — это и есть неразделенность непосредственной родовой демократии и деспотии 2 .
Соединение родов на основе принципа синойкизма (сожития) и перерастание деспотий, а также союзов полисов в империи знаменуют переход к следующей политической эпохе, которую обычно именуют промежуточной — имеется в ВИДУ ее положение между первобытностью и современностью 3 . Здесь уже в условиях эллинского полиса возникает само понятие демократии. Это не означает, конечно, что вне античного полиса никакой демократии не было. Родовая демократия предыдущей эпохи трансформировалась в связи с общим характером политической организации новой эпохи либо в полисную демократию различных типов, либо в переросшую родовую военную демократию — власть полков-народов, когда всеобщая вооруженность препятствует деспотизации 4 .
Свойственные промежуточной эпохе политические системы и процессы характеризуются открытостью. Они тяготеют к выдвижению универсальных целей, толкающих их к экспансии, к расширению своей гегемонии. Правление рода распространяется на чужую, «варварскую» среду и начинает принимать черты политического режима, подкрепленного законом, равно обязательным для всех свободных граждан. От непосредственной демократии осуществляется переход к различным формам опосредованного правления. Полисная демократия, как и власть полков-народов, формализуется и институционализируется. Прямая родовая демократия при этом не отбрасывается, а наследуется хотя бы в форме народных собраний (греч. ekklesia, сканд. ting) . Одновременно в них вписываются или надстраиваются различные институты, позволяющие упорядочить и регулировать делегирование власти.
Гражданское достоинство политейи. Античная Эллада дала Европе, а тем самым и миру формализацию гражданских (полисных) отношений {politeia} и субъекта этих отношений — гражданина-политеса (polites}. Само слово «политейя» означало прежде всего принадлежность к полису, т. е. гражданство и гражданскую честь — участие в политике через единство прав и обязанностей. Затем слово получило также значение политического устройства и, шире, самой целостности полисного «совершенного общения». Аристотель в «Политике» определяет политейю как «совокупность обитателей или граждан полиса» (1274Ь: 38, 1275а : 1), а затем (1278Ь : 8, 1290а : 7) отождествляет ее с «распорядком полисных должностей» и образом управления (politeyma). В «Никомаховой этике» (1160а : 35) он указывает на использование этого понятия «большинством», к которому сам присоединяется, для обозначения особого типа государственного устройства — «правления на основе разрядов» (аро timematon), или тимократии.
Данная форма правления становится в известном смысле общезначимой из-за упора не на отдельное частное основание, например тип авторитета (властитель, лучшие, народное собрание), а на универсальный принцип политического порядка и участия. Тимократия — не только власть определенной конфигурации разрядов (timema}, но и чести (time), а значит — политического участия как такового. Честь равнозначна достоинству гражданина, единству и взаимообусловленности его прав и обязанностей. Бесчестие (atimia) означает также и прежде всего лишение гражданства и гражданских прав. Соответственно, мерой чести как раз и выступает разряд — слова однокоренные, но с упором в случае тимемы-разряда на формальную оценку, суждение-взвешивание, а в случае тиме-чести — на оценку этическую. В результате организация разрядов оказывается сущностью всякой политической системы, а не только политейи как смешанной системы разрядов, допускающей в качестве отдельных специфических тимем существование авторитета монарха, лучших и множества (oi polloi), организованного в горизонтальные разряды-тимемы или в вертикальные народы-демы (demoi).
Происходит двукратное удвоение смысла. Политическое целое отождествляется со своим устройством. Затем эта пара отождествляется со своей идеальной копией: совершенное политическое общение (целое), в котором есть (смешано) все, а также принцип смешения различных частных устройств. Это позволяет на формальных основаниях включить в политейю противопоставленные ей типы как ее же части и частности. Закрепляется же это двукратное удвоение за счет того, что наиболее абстрактный и формальный принцип чести или политического участия гражданина служит исходным моментом для определения самого политического целого как совокупности граждан, обладающих честью-разрядом.
Возникновение прафеномена демократии можно по праву связать с кольцевым логическим ходом от политического целого (народа) к отдельному гражданину (народу же) и обратно. В нем — отказ от признания только политического целого или только политического индивида безусловной отправной точкой. И личность, и полис равно «первичны» и взаимообусловливают друг друга. Это открывает возможности для развития, усложнения и обогащения политической практики и мышления в сравнении с их деградацией, упрощением и обеднением в результате односторонней догматизации первенства государства перед личностью или личности перед государством. Но такое повышение планки требований создает немалые трудности. В их числе необходимость постоянно воспроизводить и с огромными усилиями поддерживать почти неуловимый баланс единоразличия гражданина и государства.
Смешанное правление вполне очевидным образом оказывается связано с демократией. В какой-то степени это можно объяснить тем, что само понятие «народ», «демос», было для Аристотеля и его соотечественников многозначным. Этим словом обозначалось и народонаселение в целом, и простонародье, и, что особенно важно, дем — функциональный эквивалент и фактическая замена прежнего рода. Соответственно, возникают «разные» демократии — власть всех, власть простонародного большинства, власть формально организованных в демы граждан. При этом Аристотель различает два типа политического равенства:
количественное, или распределительное, и «равенство по чести». Принципиальное значение в этой связи получила разработка гражданской равноправности (isopolitid) , реализуемой через равенство перед законом (isonomia), и равенство в праве на законодательную инициативу (isogoria). Последнее — также аналог современной свободы слова.
Любая идеальная модель, в том числе и различные модели демократии в узком смысле (или только всевластие-анархия, или власть большинства, или власть простонародья, а тем более толпы-охлоса, или даже система правления исключительно через демы) сами по себе, как считал Аристотель, очень опасны своей односторонностью, возможностью и вероятностью сбоев. Отсюда его предпочтение смешанным формам правления. На практике сбалансирование различных принципов и соединение моделей обеспечивались уравновешиванием воли большинства в народном собрании, верховенством закона через самостоятельную систему судопроизводства и, наконец, особым институтом обжалования законности {graphe paranomon}. Он предполагал возможность пересмотра или недопущения любого решения, выражаясь современным языком, «как неконституционного» при условии протеста под присягой перед народным собранием и вынесения вердикта тут же отобранной по жребию коллегией присяжных. Это было сдержкой против своеволия большинства. Сдержкой же против наиболее активных и авторитетных индивидов служил институт остракизма. Создание таких сдержек было обусловлено вписанностью в политейю частных политических строев-укладов: демократии, аристократии и монархии в их различных версиях и разновидностях.
Таким образом, политейя оказывается не просто смешанной политической формой, но всесодержащей, поистине универсальной. Эта ее всеобщность делает демократический аспект не только необходимым, но в определенном смысле основополагающим, ибо всесодержащим может быть лишь то, что исходит от всех и устремлено к благу всех и каждого 5 .
Подобную же трансформируемую, а потому универсальную политическую организацию римляне концептуализировали как республику, т. е. общее благо (res publica), в противоположность частному благу (res privatd}. Латиняне при этом прежде всего обращали внимание на форму и субстанцию общего блага. Формальная сторона, а тем самым устойчивость, жесткость, статуарность системы, выражается как ее состояние, образ, сложение. Субстанциональная сторона представлена прежде всего как множество, а также как общественное благо, польза, здоровье. Здесь заключена еще неочевидная пока связь с последующей концептуализацией современных понятий гражданского общества, массы, класса.
Имперская «прививка» свободы. Обретение индивидуумом самостоятельных политических ролей происходит так или иначе, в более или менее отчетливых формах фактически повсеместно на протяжении промежуточной эпохи. Очевидным и закономерным этапом имперского развития, экспансии становится эмансипация политической личности — хотя бы через образование вольного по-граничья, разбойничью или пиратскую вольницу. Таким образом, имперская организация способствует развитию политической личности, слободской автономности и корпоративных свобод. Нежелание замечать это существенно обедняет общественное мнение последних лет, а параноидальная подмена и смешивание имперского начала и деспотии второго поколения (общее между ними только в выделении самостоятельной и нередко профессиональной военной силы) резко и фатально деформируют отечественное политическое мышление. Империя как раз предполагает установление режима мира и законности, например Pax Romana. В соответствии с замечательной формулой Вергилия («Энеида», VI, 847—853) миссия Рима, точнее, достоинство римских граждан, заключается в том, чтобы, во-первых, «вводить обычаи мира», во-вторых, «милость (т. е. относительную автономию и внутриполитическую свободу) покорным давать» и лишь в последнюю очередь «войною обуздывать гордых». В отличие от силового навязывания произвольного режима, основанного на личном, групповом или «демократическом» чувстве справедливости, что характерно для модели завоевания или самозавоевания вторичной деспотией, империя ограничивает себя формализованным правовым режимом, который создает пространства свободы для корпораций, слобод и разного рода федератов. При этом общее правовое пространство включает частные правовые ареалы. Получают развитие институты договора и арбитража, что помогает вписывать в усложняющуюся политическую систему наследуемые ею демократические институты и нормы. Империя оказывается республикой более высокого порядка, в идеале универсальной, «поднебесной».
Происходившее на протяжении всей промежуточной эпохи укрупнение политических образований было немыслимо без активного использования договорных отношений. Этот феномен также наблюдается повсюду. Однако наиболее четкое выражение, к тому же в контексте ключевой дифференциации сакрального и мирского порядков, договорный принцип получил в виде Завета (ковенанта) между избранным народом и Богом. Этот принцип был воспринят христианскими и мусульманскими теократиями 6 .
При панорамном взгляде на переходную эпоху бросаются в глаза дифференциация, усложнение политических систем. От перезревших, разбухших деспотий осуществляется переход к протоимпериям, держащимся силой вооруженной руки. Начинает вырисовываться пространство «вчинения» (im-perium) политического режима из властного центра. Это пространство постепенно заполняется коммуникационными цепями, а затем и сетями. Возникают бюрократия, регулярный и упорядоченный сбор налогов, архивы, письменная кодификация законов и установлении, судопроизводство и т. п. И наряду с ними продолжают развиваться и обогащаться демократические принципы и процедуры на самых разных уровнях — от куриальных собраний и встреч братств ветеранов до дискуссий в сенате. Наконец, возникает вертикальная теократическая составляющая, которая также обладает немалым демократическим потенциалом, ибо образуется вокруг стержня отношений «Вседержитель—народ», где любые правители, монархи или аристократы — всего лишь посредники в осуществлении Завета (ковенанта, договора), связи между народом и универсальным конституционным императивом горней державы.
Западноевропейская вертикаль. Христианская Европа осуществила важную новацию — создала политический порядок, который можно было бы охарактеризовать как вертикальную империю. В горизонтальном разрезе западный христианский мир в течение столетий представлял собой пространство политической раздробленности несмотря на безуспешные объединительные попытки Карла Великого, а затем некоторых властителей Священной Римской империи. При отсутствии горизонтального порядка вертикальная составляющая империи была в полной мере сохранена и даже укреплена. И дело здесь не только и не столько в роли католичества и папского престола, сколько в том, что на протяжении веков как безусловная политическая реальность воспринимался «империум» — унаследованная от Рима общая и высшая всеевропейская (всехристианская или католическая) власть, «мистическое тело», по определению средневековых юристов, которое в то же время было отправным моментом, источником построения политического и правового порядка в каждом отдельном королевстве, княжестве или городской коммуне. Властители здесь как бы брали на себя частичное осуществление «империума».
Противопоставление республики (политии) деспотии (патримониуму) не позволяло сохранявшим культурную преемственность европейцам признать варварские королевства республиками. Оросий отмечал, что готы не способны соблюдать законы из-за необузданного варварства, а потому никакая республика невозможна. Папа Григорий Великий в письме к ромейскому императору Фоке подчеркивал принципиальное различие между королями язычников (reges gentium) и императорами республик (reipublicae imperatores), поскольку первые господствуют над рабами, а императоры подлинных республик — над свободными 7 .
Варварские королевства — образцы вторичной деспотизации — самими их создателями концептуализировались с заметно более низкой степенью рационализации в понятиях родовой (общинной) стихии. Вполне естественно, что обобщения высокого уровня абстракции (типа политической системы) попросту ускользали и воспринимались через высокоиндивидуализированные понятия — конкретные и осязаемые: королевство франков, датская марка, город св. Петра и т. п. Конечно, в отдельных национальных языках и политических традициях находились определенные компенсаторные решения. Однако в масштабах Западной Европы можно говорить, пожалуй, лишь о сохранении несколько упрощенного и редуцированного концепта республики в юридической латыни. Затем, в каролингские времена, республика начинает связываться преимущественно с субстанцией общего блага. Формальная же сторона обеспечивается властителем. Он придает республике политическую форму в виде заботы, управления, а также служения 8 .
В средние века республикой, равно как и империей христиан, именовался весь западнохристианский мир, однако данное слово могло быть отнесено к любому сообществу и поселению 9 . Именуются республиками и корпорации. В знаменитом студенческом гимне «Гаудеамус» об университете поется: «Да здравствует республика и те, кто в ней царит». Ремесленные цеха, купеческие гильдии, рыцарские ордена, монашеские братства и, особенно, республики ученых не просто наследовали демократический генотип, но совершенствовали его и обогащали многообразием форм организации, обычаев и традиций.
Понятие «политическая система» нашло эллинизированную форму «полития» с переводом аристотелевской «Политики» на латинский, осуществленным в середине XIII века Вильемом ван Мербеке. Одновременно с ним это слово ввели в употребление Альберт Великий и Фома Аквинский. Представитель следующего поколения схоластов Уильям Оккам не просто пользовался для обобщающей характеристики политической целостности словом «полития», но уже наметил тонкие различия: «Общество есть множество граждан, его населяющих, порядок коего называется политией» 10 . Таким образом, при сохранении представления о политической целостности в ней вновь начинает прорисовываться цицероновское различение людского множества и его организации. Общество здесь еще слито с политией, но фактически уже намечены их последующие дифференциация и противопоставление — в качестве государства и гражданского общества.
Другая и в перспективе не менее важная особенность трактовки Оккамом понятия политии связана со стремлением отделить формы властвования частичные (исключающие какую-либо часть множества граждан) и неполные (использующие только отдельные привилегированные центры власти) от всеобщих и полных политии или республик. В этой связи оксфордский схоласт различал властвования королевское и политическое, а также подразделял последнее на властвования аристократическое и политическое в строгом смысле, чем предвосхитил позднейшую логику Ш. Монтескье, который среди недеспотических форм правления различал монархию и республику с подразделением последней на аристократическую и демократическую.
Италия: доблесть и расчет. Оккамовская логика использовалась и ранними итальянскими республиканцами. Развитие республиканского, а тем самым и демократического наследия осуществлялось благодаря рационализации смешанного правления, в частности путем разделения и балансирования различных аспектов политической системы. Это было связано с политикой итальянских городов-государств, с их концептуализацией как республик, самостоятельных и органичных политических тел 11 . В этом контексте столкновение многообразных интересов, среди которых устремления монархов-узурпаторов были лишь одним из частных моментов, позволило сформулировать идею обобщенного интереса политического целого, или государственного расчета. В конечном счете оформилась оппозиция разномасштабных явлений: целостной республики и частичного монархического правления. Тем самым монархия оказывалась естественной и ограниченной (!) частью республики.
Отталкиваясь от противопоставления ограниченности монархии и безграничной всеобщности республики, Дж. Кавальканти подчеркивал изменчивость и ограниченность поведения и самой жизни властителя, тогда как республика устойчива. Сущность этой устойчивости составляет любовь к
10-09-2015, 21:10