А. Камю. Философские эссе.

Философские эссе – требовали от читателя не специальных научных знаний или овладения философской категориальной «техникой», а умения самостоятельно мыслить, сравнивать свой опыт с наблюдениями автора. Философия является учительницей жизни: полезных наук много, но не познания более важного.

Ясперс: «Когда в Париже молодой человек эксцентрично одевается, позволяет себе свободу в эротических связях, не работает, проводит жизнь в кафе и произносит необычные фразы, то говорят, что он – экзистенциалист; полвека тому назад его назвали бы ницшеанцем. Они читали этих философов, но их не понимали, ограничившись присвоением многозначных формулировок из их захватывающих трудов, при неумении методически мыслить».

Экзистенциальные кафе с черными потолками. Но Камю считал игры в отчаяние продуктом интеллектуального убожества. «Люди моего поколения видели слишком много, чтобы мир мог сохранить для них видимость «розовой библиотеки», они знают, что невинность часто убиваемая, а ложь торжествует. Но это – не отчаяние. Это – ясность. Подлинное отчаяние означает слепоту. Она примиряется с ненавистью, насилием, убийством. С отчаянием такого рода я никогда не соглашался».

Камю и христианство: на всю жизнь у него сохранилось уважение к древним и средневековым ересям – к гностикам, манихеям, катарам – и неприятие католицизма ни как народной религии, ни как богословской традиции. Ницшеанское презрение к христианству Камю никогда не разделял. Провидение для него означало род фатализма (сказывалось сведение христианства к учению Августина); первородный грех, загробное воздаяние, спасение Камю считал мифами, примиряющими человека с земной несправедливостью.

Камю получил проблемы абсурда и бунта не только от долгой традиции философской и религиозной мысли. И другие культуры знавали нигилизм как следствие религиозной традиции, но столь острого конфликта, такого разрушения всех устоев история не знала. Подобно всем философам-экзистенциалистам, Камю полагает, что важнейшие истины относительно самого себя и мира человек открывает не путем научного познания и философских спекуляций, но посредством чувства, как бы высвечивающего его существование, «бытие в мире».

Настроения и чувства не субъективны, они приходят и уходят не по нашей воле, раскрывают фундаментальные черты нашего существования. У Камю таким чувством, характеризующим бытие человека, оказывается чувство абсурдности – оно неожиданно рождается из скуки, перечеркивает значимость всех остальных переживаний. Индивид выпадает из рутины повседневной жизни (подъем-завтрак-) он сталкивается с вопросом: «А стоит ли вообще жизнь того, чтобы быть прожитой?». «Миф о Сизифе» представляет собой поиск положительной формы бытия в мире, в котором религиозная надежда уже умерла. Вопрос Камю: как жить без высшего смысла и без благодати?

Мир вполне познаваем, от одной научной теории мы переходим к другой, более совершенной. Но это всегда наша теория, гипотетическая конструкция человеческого ума. В мире нет окончательного, последнего смысла, мир не прозрачен для нашего разума, он не дает ответа на самые настоятельные наши вопросы. Количество измерений пространства и времени, структура атома и галактики – это вопросы не имеют человеческого смысла. Мы заброшены в этот космос, в эту историю, мы конечны и смертны, и на вопрос о цели существования, о смысле всего сущего наука не дает никакого ответа. Не дала его и вся история философской мысли – предлагаемые ею ответы являются не рациональными доказательствами, а актами веры.

Два неправоверных вывода из констатации абсурда: самоубийство и философское самоубийство. Для абсурда необходимы человек и мир – исчезновение одного из этих полюсов означает прекращение абсурда. Абсурд – первая очевидность для ясно мыслящего ума. Самоубийство – затмение ясности, примирение с абсурдом и его ликвидация. Философское самоубийство – такое же бегство от абсурда, скачок через стены абсурда. Ясности мышления уже нет – Камю называет этот путь уклонением. Религиозная вера – также по Камю замутнение ясности видения и неоправданный скачок, примиряющий человека с бессмыслицей существования. Требование ясности видения означает честность перед самим собой, отсутствие всяких уловок, отказ от примирения, верность непосредственному опыту, в который нельзя ничего приносить сверх данного.

Абсурд не нужно уничтожать самоубийством или скачком веры, его нужно максимально полно изжить. Комедиант, Дон Жуан, Завоеватель, Писатель реализуют себя. преодолевают себя. На человеке нет греха, становление «невинно», и единственной шкалой для оценки существования является подлинность, аутентичность выбора. Искусство не является самоценным, это «творчество без завтрашнего дня», приносящее радость реализующему себя художнику, занятому упорным созданием тленных произведений. Достоинством абсурдной аскезы писателя оказывается самодисциплина, «эффективная школа терпения и ясности». Творец играет образами, создает мифы, а тем самым и самого себя, поскольку между видимостью и бытием нет четкой границы. Камю предлагает миф об утверждении самого себя – с максимальной ясностью ума, с пониманием выпавшего удела, человек должен нести бремя жизни, не смиряясь с ним – самоотдача и полнота существования важнее всех вершин, абсурдный человек избирает бунт против всех богов.

«Никогда больше не покоряться мечу, никогда более не признавать силу, которая не служит духу». Ницше мог яростно обличать «каналью Сократа» в то время, когда высшие ценности оторвались от жизни и были опошлены мещанским лицемерием. Но сегодня именно эти ценности нуждаются в защите, когда эпоха угрожает отрицанием всякой культуры, а Ницше рискует обрести такую победу, какой он и сам не желал. Когда Камю в подполье писал «Письма немецкому другу», эмигрант Томас Манн призывал интеллектуалов поставить крест на утонченном имморализме, сыгравшем свою роль в подготовке нигилизма «железа и крови». «Время заострило нам совесть, показав, что у мысли есть обязательства перед жизнью и действительностью, обязательства, которые очень скверно исполняются, когда дух совершает харакири ради жизни».

В дальнейшем у Камю меняется само содержание понятий «абсурд» и «бунт», поскольку из них рождается уже не индивидуалистический мятеж, а требование человеческой солидарности, общего для всех людей смысла существования. Политический бунт. «Размышления о гильотине» – Людовика 16 казнят еще во имя торжества «всеобщей воли» и добродетели, но вместе с принцепсом убиты и все прежние принципы. «От гуманитарных идиллий 18 века к кровавым эшафотам пролегает прямой путь, писал Камю в размышлениях о гильотине, - «и как известно, сегодняшние палачи – это гуманисты». Еще один шаг и восставшими массами руководят полностью освободившиеся от человеческой морали человекобоги, настает время «шигалевщины», а она в свою очередь возводит на трон новых цезарей.

Но признание определенной ответственности мыслителей за свои идеи, слова все же не стоит смешивать с ответственностью за дела, тогда как у Камю иногда отсутствует четкое их разделение

Миф о Сизифе. Эссе об Абсурде.

Самоубийство – единственная по настоящему серьезная философская проблема. Решить, стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить, значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Вопрос о смысле жизни я считаю самым неотложным из всех вопросов. Самоубийство подготавливается в безмолвии сердца, сам человек ничего о нем не знает, но в один прекрасный день стреляется или топится. Необходимо понять ту смертельную игру, которая ведет от ясности в отношении собственного существования к бегству с этого света. Самоубийство редко бывает результатом рефлексии, развязка наступает почти всегда безотчетно. Покончить с собой – значит признаться, что жизнь кончена, что она сделалась непонятной. Добровольная смерть предполагает, пусть инстинктивное, признание ничтожности этой привычки, осознание отсутствия какой бы то ни было причины для продолжения жизни, понимания бессмысленности повседневной суеты, бесполезности страдания.

Если вселенная внезапно лишается как иллюзий, так и познаний, человек становится в ней посторонним. Собственно говоря, чувство абсурдности и есть этот разлад между человеком и его жизнью, актером и декорациями. Предмет этого эссе – связь между абсурдом и самоубийством, выяснение того, в какой мере самоубийство есть исход абсурда. В принципе для человека, который не жульничает с самим собой, действия регулируются тем, что он считает истинным. ...В привязанности человека к миру есть нечто большее, чем все беды мира. Тело принимает участие в решении ничуть не меньше ума, и оно отступает перед небытием. Мы привыкаем жить задолго до того, как привыкаем мыслить.

Всегда просто быть логичным, но почти невозможно быть логичным до самого конца. Самоубийство мышления – откровенный бунт против мысли... усилий требует как раз противоположное: сохранять, насколько возможно, ясность мысли, пытаясь рассмотреть вблизи образовавшиеся на окраинах мышления причудливые формы.

Абсурдные стены. Глубокие чувства значат всегда больше того, что вкладывает в них сознание. В привычных действиях и мыслях обнаруживаются неизменные симпатии и антипатии души, они прослеживаются в выводах, о которых сама душа ничего не знает. ...Речь идет о чувствах, которые нам недоступны во всей своей глубине, но они частично отражаются в поступках, в установках сознания. Это метод анализа, а не метод познания – метод познания предполагает метафизическую доктрину, которая заранее определяет выводы, вопреки всем заверениям в беспредпосылочности метода. С первых страниц книги нам известно содержание последних, причем связь их является неизбежной. Этот метод передает чувство невозможности какого бы ни было истинного познания.

Ответ «ни о чем» на вопрос о чем мы думаем, в некоторых ситуациях есть притворство. Это хорошо знакомо влюбленным. Но если ответ искренен, если он передает то состояние души, когда пустота становится красноречивой, когда рвется цепь каждодневных событий и сердце впустую ищет утерянное звено, то здесь как будто проступает первый знак абсурдности.

Бывает, что привычные декорации рушатся. ...Скука является результатом машинальной жизни, но она же приводит в движение сознание. Скука пробуждает его и провоцирует дальнейшее: либо бессознательное возвращение в привычную колею, либо окончательное пробуждение. А за пробуждением идут следствия: либо самоубийство, либо восстановление хода жизни. ...Приходит день и человек замечает, что ему 30 лет, он соотносит себя со временем, занимает в нем место, признает, что находится в определенной точке графика. ...Становясь самим собой, мир ускользает от нас – декорации становятся тем, чем они были всегда, они удаляются от нас. ...В немногие часы ясности ума механические действия людей, их лишенная смысла пантомима явственны во всей тупости (человек в телефонной будке).

Первое дело разума – отличать истинное от ложного. Но стоит мышлению заняться рефлексией, как сразу же обнаруживается противоречие. Истинно – ложно – этот порочный круг является лишь первым в том ряду, который приводит погрузившийся в самого себя разум к головокружительному водовороту. Даже в своих наиболее развитых формах разум соединяется с бессознательным чувством, желанием ясности. ...Точкой отсчета данного эссе можно считать этот разрыв между нашим воображаемым знанием и знанием реальным, между практическим согласием и стимулируемым незнанием, из-за которого мы спокойно уживаемся с идеями, которые перевернули бы всю нашу жизнь, если бы мы пережили их во всей их истинности. Пока разум молчит, погрузившись в недвижный мир надежд, все отражается и упорядочивается в единстве его ностальгии. Но при первом же движении этот мир дает трещину и распадается: познание остается перед бесконечным множеством блестящих осколков. Можно прийти в отчаяние, пытаясь собрать их заново, восстанавливая первоначальное единство, приносившее покой нашим сердцам. Столько веков исследований, столько самоотречения мыслителей, а в итоге все наше познание оказывается тщетным.

Стоит мне попытаться уловить это Я, существование которого для меня несомненно, определить его и резюмировать, как оно ускользает, подобно воде между пальцами. Образы не складываются в единое целое. Вне всех определений всегда остается само сердце. Я навсегда отчужден от самого себя. «Познай самого себя» Сократа ничем не лучше «будь добродетелен» наших проповедников: в обоих случаях обнаруживаются лишь наши тоска и неведение.

Наука и мир – Наука, которая должна была наделить меня всезнанием, оборачивается гипотезой, ясность затемняется метафорами, недостоверность разрешается произведением искусства. Мягкие линии холмов, вечерний покой научат меня куда большему. Я возвращаюсь к самому началу, понимая, что с помощью науки можно улавливать и перечислять феномены, нисколько не приближаясь тем самым к пониманию мира. Отчужденный от самого себя и от мира, вооруженный на любой случай мышлением, которое отрицает себя в самый миг собственного утверждения – что же это за удел. Этот универсальный разум, практический или моральный, этот детерминизм, эти всеобъясняющие категории – тут есть над чем посмеяться честному человеку.

Над человеком возвышается, его окружает иррациональное – и так до конца дней. Но когда к нему возвращается ясность видения, чувство абсурда высвечивается и уточняется. Абсурдно столкновение между иррациональностью и иступленным желанием ясности, зов которого отдается в самых глубинах человеческой души. Абсурд зависит и от человека, и от мира – пока он единственная связь между ними. Он скрепляет их так прочно, как умеет приковывать одно живое существо к другому только ненависть. Абсурдность становится болезненной страстью с того момента, как осознается.

Атаки на разум никогда не были столь яростными, как в настоящее время. В логическом и моральном плане целое семейство родственных в своей ностальгии умов, противостоящих друг другу по целям и методам, яростно преграждает царственный путь разума и пытается отыскать некий подлинный путь истины. Все они отталкивались от неизреченной вселенной, где царствуют противоречия, антиномия, тревога и бессилие. Хайдеггеровская забота: для потерявшегося в мире и его развлечениях человека забота выступает как краткий мир страха. Забота настолько превосходит в отношении истинности все категории рассудка, что только о ней человек помышляет, только о ней ведет речь. «Кончнейший и ограниченный характер человеческой экзистенции первичнее самого человека». Хайдеггер проявляет интерес к Канту, но лишь с тем, чтобы показать ограниченность «чистого разума». Ясперсу известно, что в конце концов разум терпит поражение, и он подолгу останавливается на перипетиях истории духа, чтобы безжалостно разоблачить банкротство любой системы, любой всеспасительной иллюзии, любой проповеди. Шестов доказывает, что даже самая замкнутая система, самый универсальный рационализм спотыкаются об иррациональность человеческого мышления. Къеркегор отвергает утешение, мораль, любые принципы успокоения.