З НАЧЕНИЕ БУДУЩЕГО И СМЫСЛ НАСТОЯЩЕГО

Некоторые философы утверждают, что истина доступна мыслителям и поэтам. Не экспериментальная наука и не научная философия – этот новоевропейский вариант метафизики – могут судить об истине. Лишь свободная от метафизического принуждения мысль открыта истине бытия. Одна из наиболее значимых фигур в философической поэзии – Гельдерлин. Он и сам осознает, что данный выбор нуждается в пояснении или даже в объяснении. В своем «Письме о гуманизме» Хайдеггер отмечает, что Гельдерлин не принадлежит к «гуманизму», ибо мыслит судьбу человеческой экзистенции самобытнее и глубже, чем это можно сделать в рамках гуманизма. Поэзия Гельдерлина позволяет приблизиться к сущности поэзии, а значит и к сущности самого бытия.

«Почему, с целью показа сущности поэзии, выбраны работы Гельдерлина? Отчего не Гомер или Софокл, не Вергилий или Данте, не Шекспир или Гете? Ведь сущность поэзии реализована также и в произведениях этих поэтов, причем даже более полно, чем в рано и внезапно обрывающемся творчестве Гельдерлина. Гельдерлин избран не потому, что его произведения, среди прочих реализуют всеобщую сущность поэзии, но единственно потому, что поэзия Гельдерлина несет поэтическое назначение — собственно сочинять сущность поэзии. Для нас Гельдерлин — поэт поэта в некотором совершенном смысле. Вот почему он избран»[1] .

Платон и Декарт считали, что поэзия – это сфера фантазии, в которой речь идет о несуществующем, вымышленном. Хайдеггер утверждает прямо противоположное – именно поэты могут знать истинное. Вся классическая античная и новоевропейская философия относится к языку как к чему-то вторичному: язык есть средство выражения мысли или средство коммуникации. Мысль отражает некую действительность, предметом мысли является некая вещь. Или, как в случае с Платоном, вещь копирует некую идею. Таким образом, язык «подстраивается» и под первое, и под второе, независимо от того, что будет первым, а что вторым. Язык всегда будет третьим. Основопологающая идея Хайдеггера о том, что язык есть дом бытия, переворачивает это отношение.

Только в сфере языка можно найти ответ на вопрос о смысле, ибо язык живет «по законам смысла». Хотя и мышление, и реальность должны подчиняться законам смысла, но лишь стихия языка творит эти законы, – убежден Хайдеггер. Но вернемся к Гельдерлину. Почему избран Гельдерлин и только он? Возможно ли вычитать всеобщую сущность поэзии в работах одного-единственного поэта? Не лучше ли было найти более масштабное имя или обобщить множество известных и признанных таковыми поэтических опытов? Ведь поэзия Гельдерлина – лишь одна среди многих других. «Это так, – пишет Хайдеггер, – лишь постольку, поскольку мы понимаем под «сущностью поэзии» то, что собрано во всеобщем понятии, одинаково значимом для всякой поэзии. Однако это всеобщее, одинаково значимое для всякого особенного, всегда есть равнозначное [и безразличное – das Gleichgultige ], та «сущность», которая никогда не может стать существенной. Однако мы ищем именно это существенноe сущности, то, что принуждает нас к решению относительно того, примем ли мы поэзию всерьез и (как мы это сделаем), принесем ли мы с собой (и каким образом) предпосылки для того, чтобы находиться во владениях поэзии»[2] .

Отдавая себя во владение поэзии, Хайдеггер стремится понять, каким образом в поэтическом слове открывается истина бытия. Его герменевтические усилия приводят к успеху: ему удается выразить в философских формулах «сущность поэзии», схваченную в стихах немецкого поэта. Сущность поэзии, устанавливаемая Гельдерлином, исторична в высшей мере, ибо она предвосхищает некое историческое время. Но как историческая сущность она – единственно существенная сущность.

"Но друг! мы приходим слишком поздно. Правда, боги живут, —

Но над головой, там, наверху, в другом мире.

Там они бесконечно творят и, кажется, мало считаются с тем,

Живем ли мы, так сильно берегут нас небожители.

Ведь не всегда хрупкий сосуд может вместить их,

Лишь иногда переносит человек божественную полноту.

Жизнь поэтому — сон о них. Но заблуждение

Помогает, подобно дремоте, а нужда и ночь делают сильными,

Пока герои не подрастут достаточно в железной колыбели,

Пока сердца, как прежде, по силе не станут подобны небесным.

Затем они приходят, гремя. Однако мне часто кажется, что

Лучше спать, чем быть так — без друзей,

Так ждать, — и что при этом делать и говорить,

Я не знаю. И к чему поэты в скудные времена?

Но они, скажешь ты, подобны святым жрецам бога вина,

Которые в священной ночи идут из края в край"[3] .

Тема истока интригует. Откуда берется нечто сотворенное, если оно по определению не есть преобразование, но есть рождение чего-то нового. Если мы говорим, что причиной события является другое событие, причиной вещи есть соединение готовой формы (замысла) с готовой материей (веществом), то творчество предполагает сотворение формы из ничего, рождение нового не из предшествующего.

«Исток здесь обозначает, откуда нечто пошло и посредством чего нечто стало тем, что оно есть, и стало таким, каково оно. То же, что есть нечто, будучи таким, каково оно, мы именуем его сущностью. Исток чего-либо есть происхождение его сущности. Вопрос об истоке художественного творения вопрошает о происхождении его сущности. Согласно обычным представлениям, творение проистекает из деятельности художника и через посредство ее. Но посредством чего стал и откуда пошел художник, ставши тем, что он есть? Посредством творения, ибо когда говорят, что мастера узнают по его работе, то это значит: именно работа, дело, творение допускает, чтобы происходил художник как мастер своего искусства. В художнике исток творения. В творении исток художника. Нет одного без другого. Но не одно только из них служит основой для другого. Художник и творение искони суть внутри себя и в своих взаимосвязях через посредство третьего, которое есть первое, - через посредство того, отчего у художника и у художественного творения их имена, посредством искусства, художества»[4] . «Аллегория и символ задают нам рамку для представлений, в которой с давних времен вращается всякая характеристика художественного творения. Но то одно в творении искусства, что открывает иное, то одно, что совмещает и сводит воедино с иным, есть вещность художественного творения. И кажется даже, будто вещность художественного творения есть нечто вроде пода-остова, в который встраивается и на котором строится иное, то настоящее, ради чего, собственно, все строится. И не эту ли вещность, собственно говоря, создает художник, занимаясь своим ремеслом?»[5]

Философия существует уже более двух с половиной тысячелетий. Многообразие тех ролей и обликов, которые она принимала за это время поражает, но не разрушает ни единства ее смысла, ни точности ее замысла. Философия – это особый интеллектуальный проект, уходящий своими корнями в далекое прошлое, удивительно современный и принципиально открытый для будущего. Рождение философии навсегда изменило самого человека, его культуру и общество. Она дала возможность человечеству ощутить невиданную прежде свободу – свободу мысли. Она же возложила на человека невиданную прежде ответственность – ответственность за действия, инициированные свободной мыслью. Не все и не всегда стремились приобщиться к философии как к проекту, как к особому отношению к миру и самому себе. Но идея универсального разума установила новые соответствия между словами и поступками, вещами и мыслями.

В гражданском обществе не властные инстанции и управленческие структуры, а широкие слои просвещенной общественности способны и должны, не прикрываясь шорами узкой специализации, защитить одну из главных своих ценностей – философию и науку. Тем более что сегодня в защите нуждается не только само знание, но и способы его получения, развития и применения. Атаки на методы философии и науки и критерии достоверности ведутся с различными целями. Подмена философского и научного знания всевозможными паранаучными утверждениями таит в себе угрозу не только для самой науки, но и для общества, в жизни которого она играет столь значимую роль. Воистину, сон разума порождает чудовищ. Кто-то выдает за философское и научное знание идеологическими спекуляциями во имя реализации политических целей, кто-то стремится к обогащению за счет невежества и суеверия других, а кто-то искренне верит в расширение возможностей познания путем отказа от строгих принципов научности.

Массовая культура создает благодатную почву для популярности паранаучных знаний, их изощренность и агрессивность в апелляциях к общественному мнению возрастает, а в эпоху социальных трансформаций производимый ими эффект удваивается. Лишь достаточный уровень компетентности большинства граждан, вполне достижимый, но, к сожалению, еще не достигнутый посредством образования, способен служить надежным противовесом стремлению группы лиц представить как философское и научное знание то, что таковым не является.

Современную цивилизацию часто называют техногенной. Прежние цивилизации рождали технические приспособления, ныне сама техника творит цивилизацию, определяет логику и темп ее развития. Как бы ни называли современное общество: индустриальным, постиндустриальным, информационным, рациональным, в каждом случае его противопоставляют прежнему обществу, называемому традиционным. Если раньше общественное развитие во многом определялось такими феноменами как демократия, диктатура, олигархия, либерализм, коммунизм, капитализм, консерватизм, национализм и т.п., то сегодня они оказались на втором плане, а на первый стремительно вышла оппозиция современности и традиционализма.

Переход из традиционного (отсталого) общества в современное лежит через модернизацию. Модернизация предполагает радикальное изменение всех сфер социальной жизни, всех политико-правовых и экономических институтов, технологий и способов управления. Но наиболее значимые перемены должны произойти с самим человеком, его внутренним миром: психологическая приспособляемость к изменениям и восприятию нового; рациональность мышления и вера в эффективность науки и медицины; способность к выбору – принятию самостоятельных решений относительно собственной судьбы; индивидуализм; стремление к самоутверждению; честолюбие по отношению к себе и своим детям; интерес к политическим вопросам и высокая степень самостоятельности в политических пристрастиях. Здесь на помощь человеку в его стремлении быть свободным и ответственным приходит философия, воплощающая разумность как таковую.

[1] Хайдеггер М. Гельдерлин и сущность поэзии / Логос. 1990. № 1. С. 38.

[2] Хайдеггер М. Гельдерлин и сущность поэзии / Логос. 1990. № 1. С. 38.

[3] Гельдерлин Сочинения. М. 1969. С. 123.

[4] Хайдеггер М. Исток художественного творения / Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. М., 1993.С. 51.

[5] Хайдеггер М. Исток художественного творения / Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. М., 1993. С. 54.