Хатунцев С. В.
О К.Н. Леонтьеве написано очень много, поэтому, говоря о нем, трудно избежать повторения того, что уже известно. Тем не менее, сделать это и выявить то, что малоизвестно или же неизвестно вовсе — задача для историка русской общественно-политической мысли вполне посильная. В том же, что «на слуху», можно найти почти что неизученные аспекты. Так, ни для кого не секрет, что в первое пореформенное десятилетие на взгляды К. Леонтьева сильно повлияли воззрения английского философа Дж. Ст. Милля (1), однако в существующей историографии это влияние практически не анализировалось. Кроме того, в ней весьма поверхностно и обзорно рассмотрено воздействие на Леонтьева идей А.И. Герцена. А.А. Александров, Н.А. Бердяев и Ю.П. Иваск отмечали его любовь к «дворянскому революционеру» и влияние последнего на мыслителя, П.Ф. Преображенский провел сравнительный анализ его мировоззрения и мировоззрения Герцена, Г.В. Флоровский констатировал, что Леонтьев, подобно «дворянскому революционеру», оказался в «тупике романтизма»; В.В. Зеньковский отметил воздействие А.И. Герцена на Леонтьева в его оценке мещанства, в один ряд с Герценом поместил его Г.В. Адамович (2). Среди современных отечественных исследователей А.Ф. Сивак постулировал, что у А.И. Герцена Леонтьев почерпнул «окончательное осуждение демократизма», С.Н. Пушкин повторил тезисы Н.А. Бердяева и Ю.П. Иваска о влиянии «дворянского революционера» на этого мыслителя, а Е.С. Гревцова провела сравнительный анализ философии культуры Герцена и Леонтьева (3).
Однако никто из исследователей не выявил всего круга воззрений К.Н.Леонтьева, на которые могли иметь и имели воздействие идеиА.И. Герцена, да и не ставил перед собой такого рода задачи.Поэтому имеющиесявисториографии представления о влиянии«дворянского революционера» на выдающегося русского консерватора нуждаются в корректировке, уточнении, развитии и конкретизации.
***
Известно, что начало 1860-х годов было временем второго «умственного перелома» в жизни К.Н. Леонтьева, временем, когда он стал консерватором. В этот период бурно развивалось его эстетическое миросозерцание, окрашенное в контрастно-романтические тона и выходившее далеко за рамки общепринятой и повсеместно проповедуемой морали.
Именно тогда он вывел собственную «формулу» красоты, которую не изменял уже до конца жизни: «Красота есть единство в разнообразии». Впервые она появляется на страницах романа «В своем краю» (4), начатого в 1858-м и завершенного к ноябрю 1863 года (5). Подобно роману Чернышевского «Что делать?», законченному в том же году, он являлся литературно-художественным выражением всего спектра этических, эстетических, и, в конечном итоге, общественно-политических воззрений своего автора. Данное произведение, по замыслу Леонтьева, должно было выполнять ту же роль, которую сыграло произведение выдающегося революционного демократа: роль пропагандиста и агитатора, «наставника жизни».
Чем больше развивается человек, писал Леонтьев в своем «программном» романе, тем больше он верит в прекрасное и тем меньше — в полезное (6). Прекрасное было для него важнее полезного, «широкое развитие» — важнее счастья, «народность», т.е. национально-культурное своеобразие, нужнее демократии и гуманности — особенно в России (7), которая, как с начала 1860-х годов считал Константин Леонтьев, не должна быть похожей на страны Запада.
Для него понятие прекрасного, красоты было тесно связано с понятием силы. Если какое-нибудь явление сильно, то оно и «прекрасно в своем роде», писал Леонтьев (8), поэтому всеобщей бесцветности, которую, по его мнению, нес с собою буржуазный прогресс, он предпочитал войну, «поэтические суеверия и доблестные предрассудки» (9), считал, что велика лишь та нация, в которой «добро и зло велико» (10), а великими стали лишь те эпохи, в которые существовала свобода творить и то, и другое. Эта его мысль перекликается с идеей Дж. Ст. Милля, считавшего, что в памяти потомства прославились такие века, в которые людям предоставлялась свобода вести особый образ жизни по собственному своему выбору (11).
Нетрудно заметить, что эстетика Леонтьева начала 1860-х во многих отношениях являлась натуралистической, а в целом его мировоззрение данного периода можно определить как «эстетический натурализм» (12) или «натуралистический эстетизм». Характеристика «эстетический натурализм» более всего подходит именно ко взглядам мыслителя начала и 60-х годов XIX столетия в целом, поскольку в это время они еще не содержали мощного православно-аскетического компонента, появившегося в воззрениях Леонтьева в следующем десятилетии.
Эстетико-натуралистическими являлись и представления мыслителя о человеке и обществе. Эстетико-натуралистический подход к комплексу социально-антропологических и социально-исторических вопросов сделал его персоналистом. И хотя персонализм был вполне логичен и закономерен для тогдашнего мировидения Леонтьева, заметно, что его персоналистские воззрения складывались под влиянием соответствующих идей Дж. Ст. Милля и А.И. Герцена.
Это тем более вероятно, что их собственные индивидуалистическо-персоналистские взгляды отражены в очерке «О свободе» первого и в книге «С того берега» второго, которые на рубеже 1850–1860-х годов оказали сильное воздействие на Леонтьева.
Так, в рассматриваемый период последнему были весьма близки идеи русского «дворянского революционера», писавшего: «лицо ... истинная, действительная монада общества» (13), личность как таковая — «…вершина исторического мира, к ней все примыкает, ею все живет; всеобщее без личности — пустое отвлечение» (14), а личность гениальная, гений — это «роскошь истории, ее поэзия, ее coup d'Etat, ее скачок, торжество ее творчества» (15). Эти слова Леонтьев мог считать выражением своих собственных взглядов.
Герцен защищал «индивидуализм», «независимость», «самобытность» личности, протестовал против подчинения ее «обществу, народу, человечеству, идее» и перенесения «всей самобытности лица на всеобщие, безличные сферы», от него независимые (16). Великим людям — «развивателям», он отводил большую роль в истории с 30-х годов XIX столетия (17). Данные представления не могли не импонировать К. Леонтьеву.
Подхватил он и знамя борьбы с господством посредственности, защиты права на нонконформизм, оригинальность и даже эксцентричность способных к проявлению этих качеств человеческих индивидов, которое пытался поднять Дж. Ст. Милль. Однако Милль защищал права и свободы личности буржуазной, его индивидуализм буржуазен, хотя и не лишен элементов аристократизма, или, скорее, элитаризма (18), тогда как индивидуализм Леонтьева был аристократическим, без сколько-нибудь заметной примеси буржуазности, и в данном отношении он был гораздо ближе не к Миллю, а к Герцену как автору книги «С того берега», на страницах которой оправдывалось историческое существование избранного меньшинства и социального строя, функционирующего в его интересах (19).
В этой же работе намечалась усилившаяся в дальнейшем натуралистическая тенденция в понимании русским революционером-эмигрантом истории (20). Герцен судил о ней в известной степени по аналогии с природой, с ее помощью объяснял он исторические процессы (21). При этом натурализм в понимании истории сливался у Герцена, как затем и у Леонтьева, с персонализмом. «В истории ... есть ... вечный вызов бойцам пробовать силы, идти вдаль куда хотят, куда только есть дорога, — а где ее нет, там ее сперва проложит гений», — писал он (22). Обращение к природе при истолковании истории составляло важную черту философско-исторических размышлений Герцена в 1850–1860-е годы (23), т.е. тогда, когда он оказывал существенное влияние на взгляды Леонтьева. Герцен считал, что характерным моментом процесса развития, свойственного и истории, и природе, является его разносторонность, многообразие его форм, существование в нем огромного количества вариаций (24). Леонтьев повторил эту натуралистическую мысль, утверждая, что природа «обожает разнообразие, пышность форм», но в духе своей оригинальной эстетики развил ее дальше. По примеру природы, писал он, жизнь — и человеческого общества, и каждого отдельного человека — должна быть сложна и богата (25). Поэтому поэзия — квинтэссенция этой сложности и богатства, апофеоз жизненной полноты, есть высший долг и всякой человеческой личности (26), и, по логике Леонтьева, общества в целом.
Главным элементом общественного разнообразия, с тогдашней его точки зрения, являлась опять-таки личность, которая, как писал мыслитель, всегда «выше своих произведений», а наиболее ясной целью истории он считал «многостороннюю силу личности или одностороннюю доблесть ее». Будут истинные, т.е. широко развитые и самобытные, оригинальные люди, полагал Леонтьев, будут и великие творения духа (27). Если порода великих людей исчезнет, исчезнет и «поэзия жизни», и великое искусство всех жанров. Чтобы этого не произошло, необходимы «страдания и широкое поле борьбы», — писал он (28).
Величайшей и наиболее ужасной из жертв считал Леонтьев жертву развитием своей личности, достоинство которой измерял или ее пользой (что являлось несомненной, но едва ли не единственной данью мыслителя утилитаризму, господствующему умонастроению начала 1860-х), или красотой, блеском, силой (29).
Таким образом, в период перехода к консерватизму выдающаяся личность представлялась Леонтьеву, как впоследствии и Ф. Ницше, «солью земли», сутью и смыслом всемирной истории, персонификацией, воплощением исторического процесса как такового. Отсутствие великих личностей, «достойных», был для мыслителя непереносимо (30), причем особенно непереносимо, по нашему мнению, именно в 1860-е годы, когда, не будучи еще человеком воцерковленным, он должен был особенно остро ощущать утрату историей личностного начала, тосковать по настоящему, подлинному её субъекту (31).
Леонтьев полагал, что для формирования великих людей нужны широкий досуг, роскошь и, в то же время, «разнообразие представлений», рождаемое неравноправным общественным строем. Только при таких условиях могли, по его мнению, являться Байроны и Шекспиры, Цезари и Потемкины (32). Эти высказывания мыслителя в значительной мере созвучны идеям Герцена, содержащимся в произведении «С того берега» (33). Существование обществ с неравноправными группами населения «дворянский революционер» считал исторической необходимостью: «...сословность не промах, а возраст» (34), — писал он несколько позже.
Герцен признавал, что благодаря исключительным обстоятельствам «меньшинство», то есть аристократия, может получить высокую степень развития, обладать «страшным богатством сил», но нет оснований считать, что те же качества когда-нибудь станут достоянием масс (35): «Краса какой-нибудь арабской лошади, воспитанной двадцатью поколениями, нисколько не дает право ждать от лошадей вообще тех же статей» (36). В массе, по мнению Герцена, «стирается жалкая самобытность отдельных личностей» (37). Леонтьев мог бы сказать то же самое.
Питательная среда, взращивающая выдающихся представителей человеческого рода — это, по мнению мыслителя, привилегированные социальные группы, аристократия. Таким образом, персонализм и аристократизм Леонтьева взаимно обуславливали друг друга, сливались в его мировоззрении в единое и нераздельное целое, что было совершенно нехарактерно для персоналиста Милля, аристократизм которого рудиментарен. Систему его взглядов можно назвать персонализмом буржуазным. Воззрения Герцена содержали более заметные элементы аристократизма, но он в гораздо большей степени был демократом, нежели защитником даже исторически существовавшей аристократии, посему его персонализм можно назвать персонализмом демократическим. Все это свидетельствует о том, что отличительные, специфические черты леонтьевского персонализма — персонализма аристократического, формировались помимо, даже вопреки влиянию тех мировоззренческих моделей, носителями которых являлись Герцен и Милль. Они оказали воздействие только на конкретное содержание взглядов К.Н. Леонтьева. Их особенности вырабатывались последним самостоятельно, независимо от Милля и Герцена.
Согласно Леонтьеву, для разнообразия, для развития «лица», т.е. личности, необходимо было не только общественное неравенство и существование аристократического слоя, но и обособление наций. Под «обособлением наций» он понимал развитие и углубление культурных особенностей, отличающих один народ от другого. «Всякая нация только тем и полезна другой, что она другая: уперлась одна нация в стену, не знает, что делать; поглядела на другую и освежилась!», — говорил он устами предводителя дворянства Лихачева, персонажа романа «В своем краю» (38). В то же время «лица, богатые дарованием и самобытностью» — лучшее украшение всякой нации, полагал мыслитель (39).
Как известно, в начале 1860-х Леонтьев проникся неприязненным отношением к демократии. Одна из главных ее причин — мысль о том, что воспитание человеческих характеров в условиях всеобщего равенства, которое он считал предельною целью, к которой стремились его современники — демократы европейского толка, сделает эти характеры схожими и порода великих людей исчезнет. По всей вероятности, данная идея возникла у него под воздействием уже упоминавшегося трактата Дж. Ст. Милля.
При всей своей нелюбви к западным демократиям, Леонтьев в рассматриваемый период с уважением отзывался о демократических институтах, бывших «архивом народной старины», укорененных в вековых устоях той или иной нации и окутанных «загадочными, темными преданиями». Под таковыми, по всей вероятности, он подразумевал демократические учреждения античных Рима и Греции, а также современной ему Великобритании. В отличие от демократических обществ, «санкционированных» Историей, новейшие демократии Запада, например североамериканская, не стоили, по его мнению, и выеденного яйца. Для Леонтьева они являлись лишь «вечным орудием жизни и брожения» (40), источником революций.
Сложившееся в рассматриваемый период отношение мыслителя к революциям было одной из самых оригинальных черт его общественно-политических воззрений начала 1860-х. На революционно-демократические движения он смотрел как на катализатор активности консервативно-охранительных сил. Деятельность последних в прямом и в переносном смысле являлась для Леонтьева реакцией на действия революционеров: радикализм правый, с его точки зрения, восстанавливал социальный баланс, нарушенный радикализмом левым, стремился уравновесить его и в конце концов этого достигал, нейтрализуя возникший революционный порыв. Эта идея подтверждалась историческим опытом европейских общественно-политических переворотов XVIII–XIX столетий, известных Леонтьеву, и родилась она, по-видимому, именно в результате его обобщения и анализа.
По-своему он был скорее сторонником, нежели противником революций. Вспышки демократических движений вызывали у Леонтьева не страх, а восхищение: с его точки зрения, они представляли собой «поэзию современности», заменившую средневековую поэзию «религиозных прений и войн». Эти народные движения, полагал Леонтьев, «служат развитию, воображая, что готовят покой», т.е. всеобщее уравнение.
Данный парадокс он объяснял так. Крайности «демократических вспышек» вызывают противодействие «забытых, дремлющих сил», пребывающего в бездействии консервативно-охранительного начала, которое дает истории новые, блистательные и суровые имена и организует отпор революционным порывам. Когда же народные бури затихают, из накопившихся богатств и противоречий складываются глубокие, полные люди, примирившие в себе, насколько возможно, прошедшее и будущее (41).
Таким образом, борьба начал революционных и охранительных, согласно Леонтьеву, в итоге приводила к появлению новых выдающихся личностей, что и было для него важнейшей целью всемирно-исторического процесса. В драме противостоящих друг другу общественных сил он находил величественную, захватывающую красоту, делающую историю человечества богаче и ярче. Такое отношение к ней трудно не назвать и эстетическим, и вместе с тем натуралистическим.
Оно было частным проявлением «хищного», «виталистического» эстетизма Леонтьева начала 1860-х, эстетизма, кредо которого — «все хорошо, что прекрасно и сильно, будь это святость, будь это разврат, будь это охранение, будь это революция — все равно» (42). Отметим, что в данном случае говорить об «аморализме» мыслителя, о нигилистическом отношении его ко всяким нравственным принципам было бы некорректно. Позицию Леонтьева скорее можно охарактеризовать как эстетико-натуралистическое «всеприятие». Это «всеприятие» намного ближе к такому отношению к жизненным явлениям, которым Ф.М. Достоевский наделил своего послушника Алексея Карамазова, нежели к действительному имморализму.
Следует отметить и то, что ясно осознаваемого и концептуально оформленного отвращения к «прогрессу», т.е. к буржуазно-западным формам жизни, культуры, мышления, а также к буржуазным нововведениям, у Леонтьева в начале, а также и на всем протяжении 1860-х еще не было, а было только чувство эстетической неприязни ко всему этому.
В течение рассматриваемого периода в основу его воззрений укладывались следующие идеи: престиж самодержавной монархии и преданное служение ей, пиетет по отношению к «положительным» религиозным учениям и Православной церкви, предпочтение качества количеству и связанное с этим превознесение, даже культ, личностного и социального неравенства и борьбы. Закономерным следствием данного культа явились как симпатии Леонтьева к сословно-иерархическому общественному устройству, его высокая оценка аристократии и дворянства, так и отрицание им эгалитаризма, «всеобщего уравнения», которым уже давно бродила Европа. Все это вместе взятое означало превращение Леонтьева в консерватора.
Список литературы
1. См., напр.: Иваск Ю.П. Константин Леонтьев (1831 — 1861). Жизнь и творчество // К.Н. Леонтьев: pro et contra. Антология: В 2 кн. СПб., 1995. Кн. 2. С. 513–514; Также см. Пушкин С.Н. Очерки русской историософии. СПб., 1996. С. 42–43.
2. См.: Александров А.А. Константин Николаевич Леонтьев // Русский вестник. 1892. № 4. С. 267; Бердяев Н.А. Константин Леонтьев (Очерк из истории русской религиозной мысли) // К.Н. Леонтьев: pro et contra... С. 76; Иваск Ю.П. Указ. соч. С. 313; Преображенский П.Ф. Александр Герцен и Константин Леонтьев (сравнительная морфология творчества) // Печать и революция. 1922. № 2; Florovskij G. Die Sackgassen der Romantik // Orient und Occident. 1930. № 4; Флоровский Г. Пути русского богословия. Париж, 1937. [По данным историка эмиграции М. Раева, книга, несмотря на её выходные данные, была опубликована в 1938 г., и не в Париже, а в Белграде (Раев М. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции. 1919–1939. М., 1994. С. 224–225.)]; Зеньковский В.В. История русской философии. Л., 1991. Т. 1. Ч. 2. С. 249; Адамович Г.В. Мракобесие // Новое русское слово. 1957. 19 мая;
3. Сивак А.Ф. Константин Леонтьев. Л., 1991. С. 7; Пушкин С.Н. Указ. соч. С. 72; Гревцова Е.С. Философия культуры А.И. Герцена и К.Н. Леонтьева: (Сравнительный анализ). Дисс… канд. филос. наук. М., 2000;
11-09-2015, 00:38