Появление в 1844 стихотворения близкого Хомякову поэта Языкова с явным политическим доносом на главнейших представителей западничества («К ненашим») привело к окончательному размежеванию и в личных отношениях: между Грановским и П. Киреевским чуть было не произошла дуэль, К. Аксаков, по выражению Герцена, «торжественно расстался» с ним и с Грановским; Герцен заявил Ю. Самарину о том же, написав в своем дневнике: «Прощайте, идите иной дорогой: как попутчики, мы не встретимся, это наверное!» Этот разрыв случился в самом начале 1845. В том же году обнаружилась «межа — предел» и в самом стане западников: фейербахианец и утопический социалист Герцен и либерал-идеалист Грановский летом (в одной из бесед в подмосковном селе Соколово, см. воспоминания П. Анненкова) остро почувствовали несогласие по основным вопросам философии и истории, закончившееся в 1846 разрывом между ними (также между Грановским и Огаревым). Отъезд Герцена за границу (январь 1847) и смерть Белинского (1848) знаменовали конец борьбы определенной группы людей, но не идей: против славянофилов, этих, по характеристике Белинского, «витязей прошедшего и обожателей настоящего», в глухую пору политической реакции выковывалось оружие в кружке петрашевцев и несколько позже на страницах того же «Современника», где писал «неистовый Виссарион» одну из последних статей — «Ответ Москвитянину» (1847), в публицистических произведениях Чернышевского.
В последние годы крепостнической России сочинения славянофилов или не читались вовсе или казались смешными привидениями давно минувшего и обреченного на тлен (см. ст. Писарева «Русский Дон-Кихот»). С. быстро и окончательно выродилось (как это давно уже было сказано одним из исследователей) в национализм, в «славянобесие», в оправдание сущего, в злобу и раздражение против тех, кто продолжал звать к борьбе, к критике, к отказу от старорусских московских преданий.
Славянофилы пробовали свои силы и на чисто литературном поприще, выдвинув из своей среды поэтов и драматургов, литературных критиков, отчасти беллетристов. Литературно-теоретические высказывания их — за исключением И. Киреевского, давшего ряд вдумчивых эстетических оценок русских писателей (напр. Пушкина) той поры, когда еще С. не было как школы, — мало оригинальны, не отличаются каким-либо своеобразием, не носят отпечатка самостоятельной эстетической теории. Это случайные высказывания по поводу тех литературных явлений, которые давали повод лишний раз защитить присущие доктрине положения. Фанатически преданные своим убеждениям, славянофилы смотрели на искусство как на проводник общественных настроений определенной идеологии. «Общественный интерес — вот что должно быть задачей литературных произведений!» восклицал К. Аксаков в «Обозрении современной литературы» («Русская беседа», 1857, № 1). Хомяков приветствовал обличительный жанр, доказывая, что «обличительная литература — законное явление... выражение скорбящего и негодующего самопознания общественного». Он же приветствовал «Губернские очерки» Салтыкова, издевался над лирикой Фета, радовался переходу Тургенева от поэм и рассказов с изображением «лишних людей» к очеркам из крестьянской жизни — «Хорь и Калиныч» («Московский сборник», 1847, за подписью Имярек), высоко оценил Некрасова, автора стихов «В дороге». Но эти оценки, как бы стоившие в одном ряду с публицистической критикой Белинского и Добролюбова, отличались от последней тем, что если Белинский защищал Гоголя и натуральную школу за правдивый показ жизни, за элементы критики и отрицания «гнусной расейской действительности», то Ю. Самарин порицал Григоровича, автора «Деревни», за, то, что в повести «собрано и ярко выставлено все, что можно было найти в нравах крестьянина грубого, оскорбительного и жестокого» («Москвитянин», 1847, за подписью М... З... К...); если критики-просветители 60-х гг., продолжая традицию Белинского, придавали значение именно отрицательному направлению «гоголевского периода русской литературы», то славянофилы восхищались смиренным типом крестьянства в «Муму» Тургенева, жалели, что «величайший писатель русский» Гоголь «не договорил своего слова, которое уже рвалось в новую область», т. е. не успел разрисовать в житийном тоне II и III томы «Мертвых душ» (К. Аксаков), и наряду с произведениями сатирического типа, умаленно понимаемыми как картины «временного и случайного», признавали «нрава словесности, служительницы вечной красоты», права «чистого художества» (Хомяков), тем самым скатываясь на охранительные позиции с ограничением тем и типов художественного отражения жизни рамками своей барско-созерцательной идеологии.
Литературная продукция славянофилов, почти исключительно, за вычетом ничтожного количества любовной, чисто личной лирики Хомякова, и домашних посланий К. Аксакова, насыщена пропагандой теоретических основ школы, представляет стихотворную или драматизированную перифразу главных и второстепенных тезисов славянофильского учения. Поэзия славянофилов была только перепевом на особом языке их ученых, публицистических статей.
Ранний Хомяков отражал в своих стихотворениях переживания недовольной, протестующей дворянской интеллигенции конца 20-х гг., орудуя поэтикой многочисленных журнальных стихотворцев того времени с неосознанным либерализмом и сознательным военным патриотизмом:
«О сжальтесь надо мной! О дайте волю мне!
...........................
Противна мне дремота неги праздной
И мирных дней безжизненный покой...
Я не хочу в степи земной скитаться
Без воли и надежд, безвременный старик», —
861 (859)
восклицал Хомяков («Просьба», 1828), но, оказывается, все недовольство быстро сменяется «воинственным восторгом», жаждой «кровавого боя», радостным сознанием, что «на стройных мечетях» Эдырне «орел возвышался двуглавый» («Прощание с Адрианополем», 1829). Поэт энергически клеймит тех, кто вызвал «одноплеменников раздор», кровавую борьбу поляков с русскими в 1831. Но в полном согласии с дворянско-буржуазной политикой самодержавия он мечтает, что «согласье и покой» в славянских народах наступят тогда, когда «орлы славянские» склонят «мощную главу пред старшим — северным орлом» («Ода. На польский мятеж», 1831). Этой теме панславизма Хомяков посвятил несколько стихотворений, причем некоторые, как «Киев» (1839), «Сербская песня» (1849), «Вставайте! Оковы распались» (1853) и др., пользовались широкой известностью среди определенных кругов западного славянства, изнывавшего под властью австрийской монархии. Апологет «двуглавого орла», Хомяков пропел панихиду над Зап. Европой: «Мертвенным покровом задернут запад весь. Там будет мрак глубок...» («Мечта», 1834), выражал веру, что в смене народов, игравших мировую роль, очередь пришла к России:
«И другой стране смиренной,
Полной веры и чудес,
Бог отдаст судьбу вселенной,
Гром земли и глас небес...» («Остров», 1835).
Мотивировав свой мессианизм в стихотв. «России» (1839), Хомяков проводит (в действительности несущественную) черту различия между своими воззрениями и оголтелыми крепостниками, «квасными патриотами» («Мы — род избранный», 1851), и, воспылав надеждой, что схватка между Европой и Россией, так наз. Восточная война, послужит сигналом к окончательному разрешению вопроса о победе православной Руси над магометанским Царьградом («Суд божий», март 1854), должен был признаться, что крепостническая страна имеет «много грехов ужасных» и нуждается в «воде покаяния». В стихотв. «России» (1854) Хомяков нашел сильные и меткие слова обличения того государственного порядка, который затрещал под Севастополем и обнаружил полную непригодность в борьбе с буржуазным Западом. Эти строки неоднократно цитировались как точный снимок с безобразного состояния страны в эпоху Николая I:
«В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна!»
Стихотворение это не могло тогда появиться в печати, автор получил выговор правительства, но Хомякову «стало тяжело, что он наговорил нашей Руси столько горьких истин, хоть и в духе любви» (из письма А. Н. Попову 4 апр. 1854), и он написал другое — «Раскаявшейся России» (1854), где уже без всякого обличения рисовал свою Русь идущей даровать миру «святую свободу», «мысли жизнь» и пр. Незадолго до смерти он закончил свою стихотворную работу характерным для него и его единомышленников признанием, что на жизненном поприще высший подвиг — «в терпении, любви и мольбе». Это было сказано в том 1859, когда Чернышевский ездил в Лондон объясняться с Герценом, напавшим на «Современник», когда Добролюбов напечатал статью «Что такое обломовщина?» «Обломовское» победило в барине Хомякове, и в последнем своем стихотворении он продолжал петь осанну «Востоку», продолжал мечтать о преимуществах «патриархальной» российской «азиатщины». Хомяков по поводу своего стихотворства дал не лишенную некоторой истины самооценку: «Без притворного смирения я знаю про себя, что мои стихи, когда хороши, держатся мыслью, то есть прозатор везде проглядывает и следовательно должен, наконец, задушить стихотворца». Белинский, не раз писавший о Хомякове-поэте, в статье «Русская литература в 1844 году» закончил подробный анализ стихотворений выводом, вошедшим в историю литературы: «Поэт с дарованием слагать громкие слова во фразистые стопы, поэт, который заменяет вкус, жар чувства и основательность идеи завлекательными для неопытных людей софизмами ума и чувства».
Еще меньше общественного резонанса и литературных достоинств имела драматургия Хомякова. На другой день после знаменитого чтения Пушкиным «Бориса Годунова» в доме Веневитинова, в том же кружке 13 окт. 1826 Хомяков прочитал трагедию в 5 д. «Ермак», которая была написана им в Париже, и продолжала тему, затронутую еще Рылеевым. Пушкин так отозвался о ней: «„Ермак“ идеализированный — лирическое произведение в форме драмы. „Ермак“ лирическое произведение пылкого, юношеского вдохновения не есть произведение драматическое. В нем все чуждо нашим нравам и духу, все даже самая очаровательность поэзии». Поставленная в 1829 в Малом театре и в 1832 на сцене петербургского театра, трагедия имела успех благодаря игре Каратыгина. Романтический образ «разбойника», страдавшего при мысли, что он проклят отцом, героя в борьбе за Сибирь, «подвластную России», гибнущего со словами: «Сибири боле нет: отныне здесь Россия!», отвечал вкусам маловзыскательной театральной публики того благонамеренного большинства, которое в пышности зрелища и привычной патриотике, одурманенное, не замечало ни ходульности характеров, ни риторической стилистики. Вторая трагедия, «Дмитрий Самозванец», была встречена холодно. Белинский подчеркнул враждебность обеих пьес идеологии «новой гражданственности». Так же слаба была поэзия К. Аксакова, вялая, безо́бразная, насыщенная риторизмом. Начав с переводов из Гёте и оригинальных стихотворений, за подписью Эврипидина, типично-романтического в стиле Жуковского содержания, К. Аксаков развернул славянофильскую тематику с середины 40-х гг.: мессианизм («Возврат», 1845); критику петровских реформ, хотя и связанных с именем «великого гения» («Петру», 1845); защиту «земли» против командной бюрократии, которая «на Неве чертит историю» («Безмолвна Русь», 1846); проповедь слияния с народной массой («9 февраля», 1848); призыв к дворянской интеллигенции, обособленно от парода строящей свои идеальные схемы, покинуть высоты бесплодного индивидуализма («Гуманисту», 1849). Тема панславизма («К славянам», 1850) с захватнической тягой к Византии («Орел России», 1854) и гимн «Свободному слову» (1853) как ответ недовольного писателя, которому царская цензура пресекла возможность печатной деятельности (эпизод с «Московским сборником»), завершают стихотворную публицистику К. Аксакова. Пробовал свои силы К. Аксаков и в драматургии. Но попытка использовать сцену оказалась неудачной: его трагедия «Освобождение Москвы в 1612 году» в патриотическую, монархическую тему включавшая вопрос о розни между боярами и народом с призывом к единству между классами, привлекла внимание мракобесов из цензурного ведомства, которые, считая пьесу написанной «в духе православия», испугались возможности «превратных толкований», возбуждения «в простом народе враждебного расположения против высших сословий», запретили постановку после первого же представления. По поводу чисто литетературных особенностей пухлой трагедии К. Аксакова даже близкий к славянофильству деятель, М. Погодин, записал в своем дневнике: «Такая дрянь, что из рук вон». Сам К. Аксаков напечатал в номере от 14 декабря 1850 в «Московских ведомостях» (в отделе «Смесь») без подписи заметку, в которой заявлял, что он отказывается судить о художественных достоинствах пьесы, но что это — «историческая русская драма без прикрас, без фраз, без иностранных героев и интриг, во всей своей простой истине и исторической верности». Наивная оценка, перевернутая в том смысле, что на самом деле в трагедии не было исторической правды, а была прикрашенная допетровская Русь, вскрывает всю меру благодушия энтузиаста школы, столь же сусально подмалевывавшего картины современной ему жизни, как и давно минувшего. Комедия «Князь Луповицкий, или приезд в деревню» (в 1851 написана, появилась в печати в 1856) развенчивала потомка фонвизинского Иванушки («Бригадир»), который собирался «привить просвещение европейское» «дикому, необразованному» народу, но был посрамлен деревенским миром, уехал из своей деревни с большим почтением к крестьянству. Любимый деревней, умный староста Антон, богатая, сытая, привольная жизнь крестьян — все это поражает такой елейной помещичьей хвалой по адресу крепостного быта, что пьеса, хлестко бившая по действительно существовавшим прожектерам из тупоумных владельцев «крещеной собственности», закрепляла против воли автора позиции самых матерых защитников крепостничества. Обломовское нутро патриархального помещика, желавшего как можно дольше задержать «устои» старого быта, продиктовало Аксакову этот славянофильский памфлет в драматизированной форме.
С чертами большей реальности в отношениях к сугубо славянофильским вывертам брат К. Аксакова, И. С. Аксаков, неоднократно подсмеивавшийся над увлечениями К. С., проявил в зарисовках деревенской жизни иной подход: в «Зимней дороге» (1847) наряду с типичной для школы характеристикой западника и славянофила дана довольно мрачная картина деревенской жизни, а в поэме «Бродяга» (1852) изображен побег крестьянина из деревни, жизнь его среди других «бродяг», мечтавших о воле, «о просторе степей, приволъе камышей». Церковно-православная патетика вскрывает меру авторского свободомыслия, но поэма из крестьянской жизни заслуживает внимания между прочим и потому, что ее стихотворный размер повторится позднее у Некрасова («Корнил бурмистр ругается, Кузьма Петров ругается, и шум и крик на улице» и т. д.). И. Аксаков с большей резкостью, чем все славянофилы, обнажает пустоту, никчемность, фальшь, иаигранность чувств «образованного» дворянства («С преступной гордостью», 1845, «Мы все страдаем и тоскуем», 1845, «К портрету», 1846); с большей силой чувствует невыносимый гнет абсолютизма, после 1848 дошедший до крайней степени подавления малейших ростков оппозиции режиму («Пусть сгибнет все», 1849). И. Аксакову принадлежит яркая формулировка николаевского царствования:
«Сплошного зла стоит твердыни.
Царит бессмысленная ложь!»
Либерально встречал И. Аксаков годы под готовки к крестьянской реформе («На новый 1858 год») и, подобно всем друзьям по направлению, по-обломовски, притупляя острие классовой борьбы, идиллически лепетал:
«Дню вчерашнему забвенье,
Дню грядущему привет!»
Но едва лишь показались сформировавшиеся кадры готовых ринуться в бой с дворянской обломовщиной, с политическим порядком бесправия и насилия во имя демократической революции, И. С. Аксаков советует людям своей партии бросить «возвышенные радости искусства и любви»:
«Не время вам теперь скитаться
В „садах Аркадии златой“:
Гражданский быт готов распасться,
Готов возникнуть быт иной!»
и, полный готовности дать отпор вражескому стану, в 1862, отметив в стихах: «на славное служение мы собираем нашу рать», прекратил пользоваться искусством — средством пропаганды своего учения и перешел к перу публициста, в газетах «День» и «Русь» противополагавшего славянофильскую доктрину, уже без всяких оттенков даже безобидного «гуманизма», всем течениям общественной мысли, которые были в оппозиции к националистскому великорусскому шовинизму, к монархизму, к «диктатуре крепостников». Так с 60-х гг. началась духовная старость славянофильской школы, почти сказавшей уже в 40-х гг. все свои слова, продолжавшей лишь варьировать штампованный кодекс реакционной и контрреволюционной идеологии.
Список литературы
Андреевич Е. (Соловьев Е. А.). Опыт философии русской литературы, СПБ, 1905, Плеханов Г., М. П. Погодин и борьба классов
Сб. статей «Очерни по истории русской общественной мысли XIX века», П., 1923 (см. также «Сочинения», т. XXIII, М. — Л., 1926)
Рубинштейн Н., Историческая теория славянофилов и ее классовые корни, «Русская историческая литература в классовом освещении», Сб. статей с предисл. и под ред. М. Н. Покровского, т. I, Изд-во Комакадемии, М., 1927
Морозов И., Актовый материал на службе помещичье-буржуазной историографии (спор 1856 о сельской общине в России). «Проблемы источниковедения», Сб. первый Огиз, М. — Л., 1933. См. также: Собр. сочин. А. С. Хомякова, И. Киреевского, братьев Аксаковых, Ю. Самарина
биографии и биографические материалы, исследования и критические статьи о славянофильстве, а также указатели литературы пи данному вопросу ем. в книжке «Ранние славянофилы», составил Н. Бродский, М., 1910, стр. 203—206, имеющей в настоящее время только подсобное значение, как сборник материалов.
11-09-2015, 00:20