Экономическая информация, как склонность инвестировать или предприимчивость, есть функция власти над экономикой. Это связано с тем, что склонность получать иформацию зависит от шансов на успешное использование, а шансы ее получить в свою очередь зависят от шансов ее удачно использовать, а также с тем, что, не являясь простой технической способностью, приобретенной в определенных условиях, экономическая компетенция, как и любая другая (лингвистическая, политическая и т. д.) есть власть, негласно признанная за теми, кто обладает властью над экономикой, одним словом, некий статусный атрибут.
Только в воображаемом эксперименте (например, в сказке), который нейтрализует смысл социальных реалий, социальный мир принимает форму универсума возможностей, равно возможных для любого возможного субъекта. Агенты определяются по конкретным признакам доступного и недоступного, того, что “для нас” и “не для нас”, - делению столь же фундаментальному, сколь фундаментально признанному, как и то, что разделяет священное и мирское. Преимущественные права на будущее, определяющие монополию на некоторые возможности, которые оно обеспечивает, - это только эксплицитно гарантированная форма той совокупности присвоенных шансов, откуда существующие отношения силы проецируются на будущее, внушая взамен актуальные диспозиции и, в частности, диспозиции в отношении будущего. Действительно, практическое отношение, которое единичный агент поддерживает с будущим и которое управляет его актуальной практикой, определяется через соотношение, с одной стороны, его габитуса и, в особенности, временных структур и диспозиций в отношении будущего, сформированных в течение срока его собственного отношения к собственному миру возможностей, а с другой - определенного состояния шансов, объективно придаваемых агенту социальным миром.
Отношение к вероятностям (possibles) есть отношение к возможностям (pouvoirs).**** Чувство возможного будущего формируется через продолжительную связь с миром, структурированным согласно категориям возможного (для нас) и невозможного (для нас), того, что заранее присвоено другими и у других, что заранее предназначено. Габитус как принцип избирательного восприятия признаков, способных скорее его подтвердить или укрепить, нежели трансформировать, и как порождающая матрица ответных реакций, заранее приспособленных ко всем объективным условиям, тождественным или гомологичным прошлым условиям своего формирования, определяется в зависимости от возможного будущего, которое он упреждает и в построении которого участвует, поскольку он его непосредственно “читает” в настоящем предполагаемого мира - единственного, который он когда-либо может познать. [21] Тем самым, габитус есть основание того, что Маркс называл “результативным спросом” [22] (который, в отличие от “безрезультатного спроса”, базируется на потребности и желании), т. е. реального отношения к возможностям, находящего свое обоснование, и, в то же время, ограничение в “мочь” (pouvoir). Это отношение как диспозиция, склоняющая к тому, чтобы считаться с социальными условиями ее приобретения и осуществления, стремится подстроить удовлетворение потребностей или желаний под объективные шансы, склоняя “жить по своему вкусу”, т. е. “соответственно своему положению”, как говорит томистская максима, и таким образом становиться пособником процесса, который пытается сделать вероятное.
****Подобно отношению “так будет - я так смогу”. Французское слово pouvoir полисемично и может означать в форме сушествительного “власть”, “сила”, “мощность”, “способность”, а в форме глагола - “мочь”, “быть в состоянии”, “иметь возможность”. Употребление П. Бурдье в данном случае этого слова указывает на природу “возможности” (possibilite), как не только того, что вероятно, но и того, что можно сделать, что под силу и т. п. Впрочем, само русское слово “возможность” уже содержит подобного рода указание, т.е. это то, что можно будет сделать. (Прим. перев.)
Примечания
Обновление предположений, присущих объективистскому построению, парадоксальным образом оказалось запоздалым из-за усилий всех тех, кто (и в лингвистике, и в антропологии) попробовал скорректировать структуралистскую модель, обращаясь к “контексту” или к “ситуации”, чтобы учесть переменные, исключения или случайности (вместо того, чтобы, как структуралисты, сделать из них простые вариации, поглощаемые структурой), и кто сэкономил на постановке радикального вопроса об объективистском способе мышления, когда они не стали возвращаться к свободному выбору чистого предмета, ни с чем не связанного и не имеющего корней. Таким образом, так называемый метод ситуационного анализа, заключающийся в “наблюдении за людьми в различных социальных ситуациях”, чтобы определить, “как индивиды могут делать выбор в рамках отдельной социальной структуры”, остается замкнутым в альтернативе правила и исключения. (См., например: Gluckman M. Ethnographic data in british social antropology // Sociological Review. IX (1), mars 1961. P. 5–17; атакже Van Velsen J. The politics of Kinship: A Study in Social Manipulation amond the Lakeside Tonga. Manchester: Manchester University Press, 1964). Лич, часто упоминаемый сторонниками данного метода, выразил эту альтернативу со всей ясностью: “Я утверждаю, что структурные системы, в которых все пути социального действия строго институционализированы, невозможны. Любая жизнеспособная система должна содержать область, в которой индивид свободен в своем выборе и может манипулировать системой в свою пользу”. (Leach E. On certain uncosidered aspects of double descent systems // Man. 1962. Vol. LXII. P.133).
Следовало бы постараться полностью отказаться от того, чтобы говорить о концептах как таковых и ради них самих и подвергать себя таким образом риску стать схематичным и формальным одновременно. Концепт “габитус”, который, как и все диспозиционные концепты, предназначен совокупностью своего исторического применения очерчивать систему приобретенных диспозиций, постоянных и порождающих, ценен, быть может, прежде всего тем, что снимает массу ложных проблем и ложных решений, позволяет четче ставить или разрешать вопросы, заставляет увидеть собственно научные трудности.
Понятие структурный рельеф атрибутов предмета, т.е. характер, который ему атрибутирован (например, цвет или форма), легче принимается в расчет при семантическом анализе чего-либо, чем обозначаемое, которое его носит (Le Ny J.F. La semantique psychologique. Paris: PUF, 1979. P.190 sq.), так же как и веберовское понятие “средних возможностей”, которое можно считать эквивалентом структурного рельефа, но в другом контексте, - это абстракция, потому что рельеф изменяется в зависимости от диспозиций. Но вместе с тем, оно позволяет избежать чистого субъективизма, поскольку учитывает объективные детерминанты восприятия. Иллюзия свободного создания свойств ситуации, а через это - и целей действия, конечно же, находит свое очевидное подтверждение в замкнутой цепи, характерной для выработки всякой условной реакции, стремящейся заблокировать ответную реакцию габитуса, объективно вписанную в его “формулу”, но которой он тем не менее сообщает при случае свою действенность пускового механизма, учреждая ее в соответствии со своими принципами, т.е. вызывая ее к существованию как соответствующий вопрос в отношении частного способа вопрошать действительность.
В тех социальных формациях, где воспроизводство отношений господства (а также экономического и культурного капитала) не обеспечивается объективными механизмами, требуется непрерывная работа по поддержанию отношений личной зависимости, которая заранее обречена на провал, если она не может расcчитывать на постоянство габитусов, сформированных социально и постоянно укрепляемых индивидуальными или коллективными санкциями. Социальный порядок в этом случае базируется главным образом на порядке, который царит в головах и в габитусе, т. е. организм в качестве группы усваивает данный порядок и в дальнейшем требует его от группы, функционирует как материализация коллективной памяти, воспроизводящей в преемниках достижения предшественников. Стремление группы сохранить свое бытие, которое тем самым оказывается обеспеченным, функционирует на гораздо более глубинном уровне, чем “семейные традиции”, постоянство которых предполагает сознательно культивируемую верность и плюс к тому сторожей, а отсюда - их чуждая, по сравнению со стратегиями габитуса, ригидность (ведь габитус при возникновении новой ситуации способен придумать новые средства выполнения старых функций); на уровне более глубоком, чем сознательные стратегии, с помощью которых агенты пытаются активно воздействовать на свое будущее и лепить его по образу и подобию прошлого, как в случае распоряжений по завещанию или даже явно сформулированных норм, простые призывы к порядку, т. е. к возможному, удваивают его эффективность.
“Такая субъективная вероятность - переменная, которая порой исключает сомнение и вызывает уверенность sui generis в том, что ранее казалась не более чем слабым проблеском - есть то, что мы называем философской вероятностью, поскольку в ней стремится осуществиться та высшая способность, по которой мы судим о порядке и о причине вещей. Смутное ощущение сходных возможностей существует у всех разумных людей, оно определяет, следовательно, или по крайней мере оправдывает незыблемые верования, которые зовутся “здравым смыслом”. (Cournot A. Essais sur les fondements de la connaissance et sur las caracteres de la critique philosophique. Paris: Hachette, 1922. P.70).
“В каждом из нас, в той или иной пропорции, живет вчерашний человек. И это тот самый вчерашний человек, который силой вещей главенствует в нас, поскольку настоящее только в малой части сравнимо с долгим прошлым, в котором мы сформировались и откуда мы происходим. Однако мы не чувствуем этого человека прошлого, поскольку он инвертирован в нас, он составляет бессознательную часть нас самих. Вследствие этого, мы настроены не замечать ни его, ни его закономерных требований. Напротив, самые последние приобретения человечества мы ощущаем очень живо, поскольку в силу их “свежести” они еще не успели оформиться в бессознательное. (Durkeim E. L’Evolution pedagogique en France. Paris: Alcan, 1938. P.16).
Rueyr R. Paradoxes de la conscience et limites de l’automatisme. Paris: Albin Michel, 1966. P.136.
Одной из заслуг субъективизма и морализма сознания (или сознательного рассмотрения), которое габитус часто скрывает, является показ абсурдности анализа, осуждающего в качестве “не подлинных” действия, подчиняющиеся объективным требованиям мира (как в случае хайдеггеровского анализа повседневного опыта и безличного man или сартровского анализа духа серьезного), практической невозможности “подлинного” сушествования, которое может принять в проекте свободы любые заранее данные значения и объективные детерминации. Чисто этическое исследование “подлинности” - это привилегия того, кто, имея свободное время для размышлений, в состоянии экономить на экономии мышления, допускающего “неподлинное” поведение.
Возражая против всех форм иллюзии случайности, склоняющих непосредственно соотносить практики со свойствами, присущими ситуации, мы хотим напомнить, что “межличностные” отношения только с виду отношения между личностями и что истина взаимодействия никогда не заключается целиком в самом взаимодействии. (Об этом забывают, когда, редуцируя объективную структуру взаимодействий между собравшимися индивидами или группами их принадлежности (т.е. дистанции и иерархии) к ситуационной структуре их взаимодействий в какой-либо одной ситуации и группе, объясняют все то, что происходит при экспериментальном взаимодействии, контролируемыми в эксперименте характеристиками ситуации: положением в пространстве относительно других участников или природой используемых каналов).
Leibniz. Second eclairsissement du systeme de la communication des substances (1696) // Oeuvres philosophiques. T.II. Paris: de Lagrange, 1866. P.548.
Такое игнорирование наиболее прочного, но и наиболее скрытого основания интеграции групп или классов может привести одних - к отрицанию целостности доминирующего класса, не приводя никаких других доказательств, кроме невозможности эмпирически установить, что представители доминирующего класса имеют явную политику, ясно выраженным образом навязываемую с помощью договоренности (и даже заговора), а других - к тому, чтобы делать из акта осознания, этакого революционного cogito, которое может дать рабочему классу доступ к существованию, конституируя его как “класс для себя”, единственно возможный фундамент целостности класса доминируемых.
Понятно, что танец - особый и особо показательный случай синхронизации однородного и оркестрации разнородного - предназначен символизировать интеграцию группы и, символизируя ее, тем самым укреплять.
Легко видеть, что бесконечное число комбинаций, в которые могут вступить переменные, связанные с траекториями каждого индивида или рода, из которого он происходит, могут учитывать бесконечность единичных различий.
Чтобы иметь возможность оценить трудности, с которыми сталкивается механистическая теория практики как механической реакции, непосредственно детерминированной предшествующими условиями и полностью сводимой к механическому функционированию предустановленных элементов, которых, впрочем, должно бы быть бесконечно много, так же как и случайных конфигураций стимулов, способных извне вызывать эти реакции, достаточно упомянуть о грандиозном и безнадежном мероприятии того этнолога, который с настоящей позитивистской смелостью зарегистрировал 480 элементарных единиц поведения за 20 минут наблюдения за женщиной на кухне, и насчитывал 20 тысяч единиц в день на человека и, следовательно, многие миллионы в год для группы из многих сотен классов действующих людей, а также “эпизоды”, которые наука должна бы изучать.
Наиболее выгодными стратегиями являются чаще всего те, что производит габитус - вне всякого расчета и в полной иллюзии самой “истинной” искренности, поскольку он объективно приспособлен к объективным структурам. Такие стратегии без стратегического расчета приносят (тем, о ком мы едва можем сказать, кто они, эти авторы стратегий) дополнительную выгоду в значимости и социальное одобрение, которое обеспечивается видимостью незаинтересованности.
Поколенческие конфликты (conflits de generation) проистекают не из естественных различий возрастных классов, но из различий в габитусах, сформированных согласно различным способам генерирования (generation); т. е. из условий существования, которые, предлагая различные определения невозможного, возможного и вероятного, дают одним считать естественными и разумными те практики и ожидания, которые другими воспринимались как немыслимые или скандальные, и наоборот.
В психологической литературе можно найти несколько примеров попыток прямо проверить наличие этой связи. См., например, Brunswik E. Systematic and representative design of psychological experiments // Proceedings of the Berkeley Symposium on Mathematical Statistics and Probability. Berkeley: University of California Press, 1949. P. 143–202; Preston M.G., Baratta P. An experimental study of the action-value of an uncertain income // American Journal of Psychology. 1948. Vol. 61. P.183–193; Attneave F. Psychological Probability as a Function of Experienced Frequency // J. of Experimental Psychology. 1953. Vol. 46. № 2. P.81–86.
Weber M. Essais sur la theorie de la science / Trad. Freund J. Paris: Plon. 1965. P.348.
Ibid. P. 335–336.
Weber M. Economie et societe. Paris: Plon, 1967. T.I. P.6.
Крайний пример такого рода антиципации - волнение, связанное с навязчивым предощущением того, что будет (а venir), как об этом свидетельствуют телесные реакции, совершенно сходные с теми, что бывают в реальной ситуации, когда нечто переживается, как будто оно уже происходит или даже произошло, а следовательно, оно необходимо, неизбежно. Например, заявления типа “мне конец”, “я пропал”, когда будущее еще не определено, еще в подвешенном состоянии.
Маркс К. Экономические рукописи 1857–1859 годов (первоначальный вариант “Капитала”). Ч. I // К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. 2-е изд. Т. 46. Ч. I. ( Marx K. Ebauche d’une critique de l’economie politique // Oeuvres. Economie. II. Paris: Gallimard, 1968 (Pleiade). P.117.)
10-09-2015, 21:54