Повесть Н.В. Гоголя "Нос" и лубочная традиция
Александра Плетнева
Проблема гоголевского смеха может быть правильно поставлена и решена только на основе изучения народной смеховой культуры.
Бахтин 1990, с. 536
Даже при поверхностном чтении гоголевской прозы бросается в глаза обилие используемого писателем этнографического материала. Кажется очевидным, что без анализа фольклорных источников гоголевского текста, без соотнесения особенностей его сюжетов с «народно-праздничными формами на его родной почве» (Бахтин 1990, с. 526) многие произведения писателя оказываются просто непонятными. Это относится не только к «малорусским» повестям Гоголя. Часто гоголевский текст оказывается буквально пронизанным скрытыми цитатами и аллюзиями из «низовой» городской культуры XIX века. Между тем для современного читателя все эти отсылки оказываются совершенно герметичными. Если мысль о влиянии массовой культуры на словесность XX века является очевидной, то для XIX возможность такого влияния нуждается в доказательстве. Для того чтобы продемонстрировать плодотворность обращения к текстам низовой культуры при комментировании русской прозы XIX века, рассмотрим один из неизвестных источников повести «Нос».
I
Литературные источники повести Гоголя «Нос» выявлены достаточно хорошо. В качестве таковых литературоведы указывали роман Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди», русскую вариацию на темы этого романа «Жизнь и мнения нового Тристрама» Якова Санглена, а также многочисленные шутки и каламбуры, время от времени появлявшиеся на страницах журналов и альманахов в 1820—1830 годы [1]. Исследователи также связывают гоголевскую повесть с «Необычайными приключениями Петера Шлемиля» Шамиссо и «Приключениями накануне Нового года» Гофмана. В этих произведениях некоторая несамостоятельная часть, сопутствующая человеку, получает самостоятельность, оживает и конкурирует со своим бывшим хозяином (Манн 1996, с. 76). Кроме литературных и окололитературных (анекдоты, эпиграммы и т.п.) сочинений, предшествующих повести Гоголя, исследователи обычно упоминают газетные рассказы о «ринопластике»: о том, как человек с отрезанным носом бежит к врачу и тот благополучно пришивает нос на прежнее место (Виноградов 1976, с. 10—13).
Между тем имеется еще один очевидный источник повести «Нос», который до сих пор не рассматривался в связи с творчеством Гоголя. Речь идет о лубочной картинке «Похождение о носе и сильном морозе». Игнорирование этого источника не является случайным: при анализе произведений русской классической литературы обращаться к народной (лубочной) письменности было до недавнего времени не принято. Это в значительной степени объясняется тем, что русская классическая литература и лубок были адресованы разным аудиториям [2]. Если читателями произведений русской классической литературы были в подавляющем большинстве люди, получившие образование не ниже среднего (прежде всего дворяне), то лубки читали мещане, купцы и грамотные крестьяне [3].
Читатели литературных журналов и газет не воспринимали лубок и вообще народную письменность как тип литературы. Оно и понятно: большая часть лубочных текстов написана на языке, который существенно отличается от русского литературного языка XIX века. Ни орфография, ни морфология, ни синтаксическая структура языка лубка не соответствовали норме литературного языка того времени. Язык лубка представлял собой разношерстный сплав диалектизмов и просторечия, церковно-славянских элементов и канцелярского слога. Кроме того, сюжеты многих лубков были малоприличны, а тексты изобиловали непристойными и вульгарными выражениями.
В то же самое время читатели лубочных изданий не читали произведений «высокой» литературы. Существуют этнографические свидетельства [4], что вплоть до начала XX века народ нес с базара не Белинского и Гоголя, а лубочные картинки, которые вызывали у Некрасова, как и у большинства образованных людей, устойчивую неприязнь [5].
II
Картинка и текст «Похождения о носе» помещены в пятитомном собрании Ровинского под номером 183 (Ровинский I, с. 420—422; илл. 1). Здесь же содержатся сведения о трех изданиях этой картинки. Первое было сделано на Ахметьевской фабрике мастером Чуваевым и относится ко второй половине XVIII века. Второе вышло в 1820—1830-е годы, а третье — в 1830—1840-е. Второе и третье содержали незначительные изменения.
Илл.1
Перед текстом Ровинский приводит описание картинки, которая отдельно помещена в Атласе: «Картинка разделена на две половины. На левой представлен нос, в виде шута, в самом легком наряде, в чулках и башмаках и в шутовском колпаке с колокольчиком. Нос разговаривает с морозом, который одет в куртку с короткими рукавами и широкие штаны; на голове его огромная шляпа, а из кармана торчит дубина. Влево от носа стоит жаровня с угольями, над которою нос держит кусок гусиного сала. На другой половине представлены те же две фигуры: нос стоит, подбоченясь фертом перед морозом, который замахнулся на него своей дубиной. Сзади виден кабак» (Ровинский I, с. 421). Под картинкой помещен следующий текст:
Случилось носу тепломъ похвалитца
бутто смКлость имКеть сморозом бранитца
вдрукъ зделался велокои морозъ.
выскочилъ противъ ево красной носъ.
Говоритъ Я носъ краснои.
а о морозе пропущенъ слухъ напраснои.
Якобы онъ техъ жестоко знобитъ.
которои носъ табакомъ набитъ.
а я за нимъ таво непризнаваю
завсегда наруже красенъ пребываю.
никогда отъ того морозу нехоронюся
ежелибъ онъ здесь былъ я снимъ побронюся:
Тутъ моросъ погледелъ на носъ коса:
говоритъ впервы я вижу такова носа:
что нехощетъ меня боятца:
нетъ Да я могу снимъ управлятца:
ежели самъ себя непожелКетъ.
небось скоро побелКетъ:
однако отъ морозу носъ не потрусилъ.
а после моросъ скоро ево укусилъ.
Пошелъ износу табакъ.
бросился носъ скоро накабакъ:
вышедъ отътуда отъважился сказать:
Я еще себя хощу показать:
Моросъ очинь осердился
что носъ преднимъ возгордился.
зделалъ такое награждение.
носу ево прибавление:
великая на носу вдругъ зделалась шишка.
Какъ болшая пышка:
притомъ обратился носъ въ алои цветъ:
какихъ у индейскихъ петухофъ нетъ.
пересталъ носъ сморозомъ дратца:
сталъ втепло убиратца:
отъ того зделался носъ гнилъ
а хозяину немилъ
от чего хозяинъ печаль получилъ:
а носъ гусинымъ саломъ лечилъ [6]
(Ровинский I, с. 421—422).
«Похождение о носе» — не единственная лубочная картинка того времени, где обыгрывается тема носа, столь характерная для народной площадной культуры. В издании Ровинского имеются и другие тексты, где речь идет о больших носах:
№ 205. Прохоръ да Борисъ, да Фомушка съ Еремой (Ахметьевская фабрика, вторая половина XVIII в.):
Прохоръ да борисъ. поссорились подрались. за носы взялисъ руками. а ребра Х бока щюпать кулаками. борисъ силно споритъ. носъ мои твово боле. а прохоръ ево задоритъ. хотя смерить такъ мой доле (Ровинский I, с. 437).
№ 209. Фарносъ музыкант (1820—1830):
Почтеные Господа я Приехалъ квамъ музыкантъ сюда недивитесь на мою рожу что я имею у себя не очень пригожу азовут меня молотца Петруха Фарносъ потому что уменя болшой нос <.> три дни надувался втанцавалные башмаки обувался акакъ втанцавалное платье совсем оболокся къ девушкамъ и поволокся <.> на шее я ношу поношеную трепицу а сам наигрываю вскрыпицу <.> на жопе держу ворону откамаров оборону ктомужъ я изжопы духъ испущаю темъ себя отнихъ и защХщаю <.> натура моя всегда так пробавляетца вкабаке виномъ збабами забавляется (Ровинский I, с. 439).
№ 212. Точильщик носов (Ахметьевская фабрика, первая половина XVIII в.).
Надпись вверху картинки:
точилникъ носамъ меня называютъ и все Болшие носы доволно меня знають. слушаи новою диковХну смотрите новаго точХлника кто знает також у себя хорошево парня Хметь какая прежде небывала глядХте хкоторому издалныхъ странъ прХежжают которы Хгузном
хорошо налХват умКет.
Надпись внизу картинки:
геи геи вы все народи ступаите кто имКетъ у себя болшеи носъ приежжаите хотябы длинны широки Х толсты признаваю то я ихъ вскором времени убавляю ещежъ которы Х шХшекъ много ХмКет такожъ Х угреваты мастеръ пособить умКетъ то мои малои раченХе можетъ показать на твои носъ хорошенько насосомъ поливать.
1. Парень хорошенько стараися болше надуваися азаработу хочеть лишняя дать а ты радеи на носъ болше Наливать а когда носъ твою воду почуетъ тогда и менше будетъ.
2. такои будетъ хорошеи как у сего мужика пригожеи которои замною стоитъ я оному могъ пособить.
3. а егда хочешъ носъ твои лутче прiвести то подмастерья можетъ глянецъ навести а потомъ поиди гдК прежде ходилъ i кажи что мастеръ оному пособилъ <.> посемъ точенiи надлежитъ разумети кто свои носъ хочетъ втомъ неимети а сия fигура можетъ и вправду бывало якобы вкамедияхъ iнтермеди играла (Ровинский I, с. 442).
№ 397. Нос, привезенный Наполеоном с собою из России в Париж.
Н(аполеон): Вотъ какой, носъ приставили мнК Русские! Незнаю какъ мнК съ нимъ показаться Парижской ПубликК. НКтъ ли средства укоротить его?
1 Докт(ор): Надобно его отрКзать.
2 Докт(ор): Въ такомъ случаК я неотвКчаю за жизнь Его Вел(ичества).
Берт(..): Не зачКмъ его укорачивать; показывайтесь с нимъ смКло Парижанамъ. Мы напишемъ что онъ у васъ выросъ отъ раннихъ морозовъ и гололеицы (Ровинский II, с. 162—163).
Во всех этих текстах нос является важной частью тела. Однако нигде, кроме «Похождения о носе», нос не разгуливает отдельно от хозяина и не ведет бесед.
III
Главное действующее лицо в лубочной картинке — нос. Именно нос, а не его хозяин, разговаривает с морозом, бежит в кабак и т.п. Хозяин появляется лишь в самом конце рассказа, после чего нос перестает быть субъектом и становится объектом действия («от чего хозяин печаль получил, а нос гусиным салом лечил»). Точно так же у Гоголя нос и хозяин становятся одним целым лишь в конце повести. Большую часть текста нос и майор Ковалев — два независимых героя.
Лубочные потешные листы, к числу которых относится и «Похождение о носе», являют собой как бы маленькие театрализованные представления: разыгрывается миниатюра уличного площадного театра [7]. Нос и мороз на лубочной картинке имеют вполне антропоморфный вид. То, что нарисованный человек является на самом деле носом (или морозом), есть сценическая условность: текст, напечатанный внизу картинки, произносится от лица носа, а не человека, отморозившего нос. Вообще изображение и текст в лубочной картинке связаны очень тесно: можно говорить о единстве и неразрывности этих двух компонентов лубочного листа [8].
В гоголевской повести нос тоже имеет двойную природу: это часть тела и одновременно знатный господин [9].
Вдруг он (майор Ковалев — А.П.) стал как вкопанный у дверей одного дома; в глазах его произошло явление неизъяснимое: перед подъездом остановилась карета; дверцы отворились: выпрыгнул, согнувшись, господин в мундире и побежал вверх по лестнице. Каков же был ужас и вместе изумление Ковалева, когда он узнал, что это был его собственный нос. <...> Он был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нем были замшевые панталоны; при боку шпага. По шляпе с плюмажем можно было заключить, что он считался в ранге статского советника. По всему заметно было, что он ехал куда-то с визитом. Он поглядел на обе стороны, закричал кучеру: «подавай!», сел и уехал. Бедный Ковалев чуть не сошел с ума. Он не знал, как и подумать о таком странном происшествии. Как же можно в самом деле, чтобы нос, который еще вчера был у него на лице, не мог ездить и ходить, — был в мундире! (Гоголь III—IV, 42—43).
Еще одна тема объединяет лубок и гоголевский текст — это тема табака. В лубке мороз «техъ жестоко знобитъ, которои носъ табакомъ набитъ», а после того, как мороз «укусилъ» нос, «пошелъ из носу табакъ». У Гоголя чиновник, к которому обращается майор Ковалев с просьбой разместить в газете объявление о пропаже, нюхает табак и не очень тактично предлагает то же сделать безносому Ковалеву.
Если в повести «Нос» связь с лубочной традицией прослеживается на сюжетном уровне (непосредственных упоминаний о лубочных картинках в тексте нет), то следующая за «Носом» повесть «Портрет» начинается как раз с описания картинной лавки в Щукином дворе. Основная продукция этой лавки — раскрашенные лубочные листы.
Сверх того двери такой лавочки обыкновенно бывают увешаны связками произведений, отпечатанных лубками на больших листах, которые свидетельствуют самородное дарованье русского человека. На одном была царевна Миликтриса Кирбитьевна [10], на другом город Иерусалим [11], по домам и церквам которого без церемонии прокатилась красная краска, захватившая часть земли и двух молящихся русских мужиков в рукавицах [12] (Гоголь III, с. 61).
За описанием продававшихся картин следует описание потребителей лубочной продукции.
Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато зрителей куча. Какой-нибудь забулдыга-лакей уже, верно, зевает перед ними, держа в руке судки с обедом из трактира для своего барина, который, без сомнения, будет хлебать суп не слишком горячий. Перед ним уже, верно, стоит в шинели солдат, этот кавалер толкучего рынка, продающий два перочинные ножика; торговка-охтенка с коробкою, наполненною башмаками. Всякий восхищается по-своему: мужики обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают серьезно; лакеи-мальчишки смеются и дразнят друг друга нарисованными карикатурами; старые лакеи во фризовых шинелях смотрят потому только, чтобы где-нибудь позевать; а торговки, молодые русские бабы, спешат по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает народ, и посмотреть, на что он смотрит (Гоголь III, с. 61—62).
Описание Гоголя дает верное представление о круге читателей лубочной литературы. Для тех, кто не относился к социальным верхам и соответственно не получил гимназического или семинарского образования, лубок был единственным доступным чтением.
Подошедший к картинной лавке художник Чартков не удивляется популярности лубочных картин. «Что русский народ заглядывается на Ерусланов Лазаревичей [13], на объедал и обпивал [14], на Фому и Ерему [15], это не казалось ему удивительным: изображенные предметы были очень доступны и понятны народу» (Гоголь III, с. 62). Для Гоголя гравированные народные картинки — такая же неотъемлемая часть народной жизни столицы, как предания, народные песни и игры в знакомой ему культуре Малороссии.
IV
В свое время Ю.М. Лотман отметил связь с лубком еще одной гоголевской повести — «Записок сумасшедшего». Поприщин хорошо знает о разного рода аномальных явлениях. «Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова на таком странном языке, что ученые уже три года стараются определить и еще до сих пор ничего не открыли. Я читал тоже в газетах о двух коровах, которые пришли в лавку и спросили себе фунт чаю» (Гоголь III, с. 149—150). В лубочной письменности имелось значительное количество сообщений об аномальных явлениях, причем в качестве источника информации авторы лубков указывали газеты. В газетах авторов лубочных текстов интересовало все необычное, не встречающееся читателям в повседневной жизни [16]. Например, одна из картинок рассказывает, что 6 апреля в Париже была поймана удивительная птица — «оная величиною какъ фазанъ, носъ ея какъ у индеискаго петуха, голова и уши наподобие мышеи <...> 4 имеетъ крыла, на спине — гробница, вкоеи — две мертвые кости съголовою, все тело ея какъ бархатъ, перьевъ кроме крылъ не имеетъ, а на хвосте — перья какъ у утки» (Ровинский II, с. 120). Лубочные тексты такого рода с детальными описаниями различных уродцев, драконов и монстров действительно напоминают речь сумасшедшего.
Илл. 2
Кроме отмеченного Лотманом упоминания о газетах, в «Записках сумасшедшего» есть и другие примеры, обращающие нас к лубочной или народно-городской литературе. Так, Поприщин, услышав про переписку собак, размышляет о видах словесности: «Правильно писать может только дворянин. Оно, конечно, некоторые и купчики-конторщики и даже крепостной народ пописывает иногда; но их писание большею частью механическое: ни запятых, ни точек, ни слога» (Гоголь III, с. 150). Перед нами не фигура речи, не фиксация потока безумного сознания, а достаточно точная характеристика культурно-языковой ситуации первой половины XIX века. Напомним, что литературный язык в то время не был общенациональным достоянием. Это был язык тех, кто обучался в гимназиях, в то время как большинство представителей купеческого, крестьянского и мещанского сословий читало и переписывало иные тексты. Они-то и были читателями лубочной продукции. Для образованных людей (к которым, несомненно, относился Поприщин) лубочные тексты, часто печатавшиеся без знаков препинания [17], действительно не имели «слога» [18].
V
В отличие от потомков, современники отчетливо видели связь повести «Нос» с лубочной книжностью. Так, например, Н.Г. Чернышевский, полемизируя с теми литературными критиками, которые сравнивали Гоголя-фантаста с Гофманом, указывал на то, что в отличие от последнего Гоголь ничего не придумал, а лишь воспользовался хорошо известными сюжетами. «С Гофманом, — писал Чернышевский, — у Гоголя нет ни малейшего сходства: один сам придумывает, самостоятельно изобретает фантастические похождения из чисто немецкой жизни, другой буквально пересказывает малорусские предания (“Вий”) или общеизвестные анекдоты (“Нос”)» (Чернышевский 1953, с. 141). То, что для Чернышевского было общеизвестным анекдотом, для поколений литературоведов, спорящих об источниках повести «Нос», является исторической загадкой.
Широко распространенная и очень популярная [19] лубочная картинка «Похождение о носе» дает ответ на вопрос, о каком же всем хорошо известном анекдоте идет речь. Именно обращение Гоголя к народной культуре (в одном случае к устной традиции, а в другом — к письменной) дает основание Чернышевскому ставить в один ряд «Вия» и «Нос».
Илл. 3
Сдержанная реакция современников на повесть «Нос» на первый взгляд кажется неожиданной, поскольку активно осваивающаяся в те годы поэтика романтизма провоцировала интерес к народной культуре. Между тем лубок ассоциировался не с напоминающим о «золотом веке» народным искусством, а с низкопробной невежественной литературой, о которой в обществе и говорить неприлично. В отличие от сюжетов малороссийского фольклора, которые принимались благосклонно, обращение к лубку могло лишь шокировать читающую публику. Если сейчас мы легко можем поставить лубочный текст в один ряд с народной песней или былиной, то в XVIII—XIX веках сопоставлять эти жанры было невозможно. В романтической конструкции литературного пространства тексты, порожденные низовой урбанистической культурой, не находили себе места. Лубки занимали ту нишу, которую в наше время занимают телесериалы, комиксы, постеры и детективы в ярких обложках. Продолжая аналогии с современной культурной ситуацией, можно сказать, что своеобразным аналогом «Носа» являются пелевинские опыты обживания рекламных текстов («Generation “П”»).
Журнал «Московский наблюдатель», для которого первоначально предназначалась повесть, отверг ее, поэтому «Нос» был напечатан в пушкинском «Современнике». Если благовоспитанного читателя сюжет «Носа» шокировал, то Пушкин, сам охотно обращавшийся к лубочной традиции (отсюда и царь Салтан [20], и Руслан, разговаривающий с богатырской головой [21]), нашел в повести «так много неожиданного, фантастического, веселого, оригинального», что снабдил первую публикацию своим предисловием. Не зная о лубочной картинке, «Нос» трудно воспринимать как веселую повесть.
Факт
обращения Н.В. Гоголя к общеизвестной лубочной картинке заставляет нас по-иному
взглянуть на природу фантастики в повести «Нос». То, что прежде воспринималось
как чистая игра воображения, оказалось прямым заимствованием. Ирреальный
кафкианский город, по улицам которого разъезжает одетый в мундир нос,
превратился в праздничную площадь с театром Петрушки и лубочной лавкой. Не
имеющая аналога игра воображения свелась к пересказу аляповатой картинки.
Гоголевскую характеристику собственного творчества в «Авторской исповеди»
теперь уже трудно расценить как простое лукавство: «Я никогда ничего не
создавал в воображении и не имел этого свойства. У
3-11-2013, 01:39