В «Петербурге» сын сенатора Николай Аполлонович Аблеухов заключает с революционерами договор, предметом которого является его отцеподобие. Тут надо учитывать, что договор этот явился следствием бессмысленных разговоров о «революции-эволюции» в будуаре замужней красавицы Лихутиной — очевидной материнской проекции (и романной, и биографической). Она, как помнится, отвергла Николая именно за черты, сближавшие его с отцом, которые он, кстати, также ненавидел «физиологически».
Отсюда стремление Николая разорвать пуповину, связывающую его со «старым миром», — путем убийства отца в себе. Какое отношение это имеет к Эдипу, нетрудно догадаться, особенно учитывая, что заложенная в доме сенатора бомба (вводящая ключевой для мазохизма фактор ожидания) угрожала жизни сына в не меньшей степени, чем отца.
История с «красным домино» и бомбой имела для мазохистского героя только один смысл — усугублять свою фрустрацию от контакта с Другим, получая удовольствие от угрозы надвигающейся смерти и ее галлюцинаторной отсрочки. Его столкновения с Лихутиной носят театральный, обрядовый характер, в которых он терпит одно унижение за другим. Говорить о желании Николая отождествиться с этим субститутом матери было бы неправильно, но он получает через него возможность выражения и надежду на новое рождение «без сексуальной любви» [43]. Юмористична здесь охранительная функция Лихутина — царского офицера, который, по роману, приходит в дом Аблеухова не как кастрирующий отец, дабы пресечь инцестуальные порывы сына, а чтобы предотвратить антигосударственный теракт. Здесь, кажется, реализуется двойная ирония Белого — и над прочтением его произведения исключительно с идеологических, политических позиций, и над фрейдистами.
В этой краткой смысловой реконструкции «Петербурга», которая, разумеется, не соответствует прямому нарративному сюжету романа, дана самая общая схема взаимоотношения Белого — художника и человека — с социальным миром и революционной проблематикой.
Белый, очевидно, отвергал центральную роль негативности в революционном процессе. Он здесь в большей степени кантианец, нежели гегельянец, но при пассивном субъекте, замаскированном в красное домино. Диалектика господина и раба, адаптированная марксизмом к капиталистическому обществу, выглядела бы для Белого как галлюцинаторное возвращение отца в реальность, — а значит, как установление той или иной формы политической тирании.
Поэтому революцию он связывал скорее с реализацией возможности рождения «нового человека» через возвращение в симбиотическое единство с оральной матерью. Это предполагало установление альтернативного социального устройства, адекватного порядку его индивидуальной культурмазохистской чувственности. Трудно сказать, какой из известных социально-политических моделей мог бы отвечать этот идеал. В самом общем виде ему могло бы соответствовать социальное устройство, в котором все права были бы переданы Другому с согласия субъекта и третьих лиц. По крайней мере для Леопольда Захер-Мазоха это было доэдиповое, древнее обрядовое общество, основанное на договоре и натуральном земледельческом хозяйстве [44]. Белый для этого был слишком городским жителем.
Как бы там ни было, рассуждать об «идеализме» и «романтизме» политической позиции Белого, как и о ее «гуманистическом содержании», представляется, мягко говоря, недостаточным [45]. Скорее можно говорить об утопичности этого недостаточно эксплицированного социально-политического проекта, о несоразмерности его какому-либо из существующих способов общежития, но также и об открываемой этим проектом возможности их перманентной критики.
Блок, разумеется, двигался совершенно иначе. И дело тут даже не в заимствованиях у Белого ряда ключевых «революционных» символов. По сути Белый и Блок отвечали на разные вопросы: Белый вопрошал о возможностях и роли искусства в революционизировании действительности. Блок же говорил о роли состоявшейся революции в художественном творчестве. Публицистические статьи Блока революционных лет действительно не оставляют сомнений в серьезности его политического выбора — «принятия» революции со всей ее «кровью». Но что может значить для поэта подобное «принятие»? В любом случае не стоит преувеличивать это значение для судеб самой России. Идея Шкловского об иронической дистанции, которую занимал Блок как поэт в отношение эстетизированной им в «Двенадцати» садистической чувственности, выглядит малоубедительно. Блок коллапсировал только тогда, когда машина революции развернулась в его собственную сторону.
Но Белый, как известно, приспособился в советской России немногим лучше. Никто и не собирался выполнять положений подписанного им в одностороннем порядке символического мазохистского договора. Альтернатива обществу внутри самого общества (особенно русского) неосуществима — это самопротиворечивая задача.
Список литературы
1) Белый А. Между двух революций. М.: Художественная литература, 1990. С. 11.
2) Например, в предисловии к «Москве» Белый утверждал, что он изобразил в своем романе «беспомощность науки в буржуазном строе», «схватку свободной по существу науки с капиталистическим строем», «разложение устоев дореволюционного быта и индивидуальных сознаний, — в буржуазном, мелкобуржуазном и интеллигентском кругу».
3) Современные записки. 1927. № 31. С. 258.
4) См., например, его статьи 1930-х годов: «Как мы пишем», «О себе как писателе» (Андрей Белый: Проблемы творчества. М.: Советский писатель, 1988).
5) Здесь нужно упомянуть, что в те же годы начала свою деятельность организованная по инициативе Шпета, Кандинского и др. Государственная академия художественных наук, занимавшаяся беспрецедентными для России междисциплинарными исследованиями на материале искусства, художественного творчества, эстетики и т.д.
6) Ср. у К. Чуковского: «В революции он (Блок) любил только экстаз, а ему показалось, что экстатический период русской революции кончился. Он разочаровался не в революции, но в людях: их не переделать никакой революции» (цит. по: Блок А., Белый А. Диалог поэтов о России и революции. М., 1990. С. 613).
7) Ср.: Минц З.Г. А. Блок и русские писатели. СПб.: Искусство—СПб., 2000. С. 465—466.
8) Мы здесь не рассматриваем позицию В. Шкловского, настаивавшего одновременно на ироничности Блока и обусловленности образа Христа чисто формальными элементами текста. См. его замечания в «Три года» и «Андрей Белый»: Шкловский В.Б. Гамбургский счет. М.: Советский писатель, 1990. С. 174—176, 213—214.
9) В его «Записных книжках» приведен любопытный эпизод: когда Блока пришли «уплотнять», он дал жильцу-матросу почитать свои «Двенадцать», и тот освободил квартиру. См: Блок А. Записные книжки. М.: Вагриус, 2000. С. 156.
10) Шпет Г.Г. Сочинения. М.: Правда, 1989. С. 373.
11) Белый А. Александр Блок (цит. по: Шпет Г.Г. Сочинения. С. 371).
12) В. Шкловский, несмотря на свою «остраненную» позицию в отношении «Двенадцати», писал: «Блок не совершил до конца дела поднятия формы, прославления ее... Он одновременно воспринимал иногда свою тему как уже претворенную и взятую, в то же время как таковую, то есть в обыденном значении» (Шкловский В.Б. Гамбургский счет. С. 174—175).
13) Шпет Г.Г. Сочинения. С. 368.
14) Там же. С. 363—364, 366.
15) См., например, его размышления о соотношении реализма и символизма в статье 1907 года «Смысл искусства» (Белый А. Символизм как миропонимание. М.: Республика, 1994. С. 106—130).
16) См., например: Белый А. Между двух революций. С. 163.
17) Белый А. Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития // Белый А. Символизм как миропонимание. С. 418 и сл.
18) См. его предисловие к «Кубку метелей»: Белый А. Кубок метелей: Роман и повести-симфонии. М.: Терра, 1997. С. 264—265.
19) Ср.: «Символист, отвергающий логический генезис своих опытных невнятиц, — дегенерирует в нервнобольного, если он искренен (Блок), либо в аллегоризирующего стилиста, если он неискренен (Иванов)» (Белый А. Почему я стал символистом... С. 420).
20) От Ходасевича и Мочульского до Лены Силард и Моники Спивак.
21) См.: Делёз Ж. Представление Захер-Мазоха // Захер-Мазох Л. фон. Венера в мехах. М.: Ad Marginem, 1992. С. 234—248 и др.; Подорога В.А. Материалы к психобиографии С.М. Эйзенштейна // Авто-био-графия. Тетради по аналитической антропологии / Под ред. В. Подороги. № 1. М., 2001. С. 11—30 и др.
22) См.: Лотман Ю.М. Поэтическое косноязычие Андрея Белого // Андрей Белый: Проблемы творчества. С. 437—443.
23) Белый А. Как мы пишем // Андрей Белый: Проблемы творчества. С. 13.
24) Белый А. Символизм как миропонимание. C. 131 (статья «Магия слов»).
25) Цит. по: Подорога В.А. Материалы к психобиографии С.М. Эйзенштейна. С. 29—31.
26) Белый А. Как мы пишем // Андрей Белый: Проблемы творчества. С. 13.
27) См.: Белый А. Символизм. М., 1910. С. 70.
28) Ср. понимание ритма как «временного способа выражения чувств» у В. Вундта (Основы физиологической психологии. Т. 3. СПб., б.г.), который, являясь составной частью изображаемого им аффекта, способен и сам его вызывать, «в силу психологических законов эмоционального процесса», то есть транслировать аффект от автора к читателю без искажений.
29) См. его статьи «К вопросу о ритме», «К будущему учебнику ритма», «О ритмическом жесте», «Ритм и смысл» (Труды по знаковым системам. Тарту, 1981. № 12); и исследование «Ритм и действительность» (Культура как эстетическая проблема. М.: ИФАН, 1985).
30) «У меня нет слов: словам и смыслам я научен извне; движения эти, мое “нечто”, однако, настолько “реальность” не взятая на учет взрослыми, что разрастаясь во мне вне слов и образов, она рассасывает во мне мое “Я”, “Я” чувствует себя утопающим в пережитиях без названия; и “я” в особой, лишь мне ведомой игре, выплывает в то, что уже ни внутри, ни снаружи, — таков в позднейшем открытии мне мир символов (не познание, не переживание, не отражение пассивное в рассудке “предмета”, не творчество его, но творчество-познание, так сказать)». (Белый А. Почему я стал символистом... С. 419).
31) Пастернак Б. Охранная грамота. Люди и положения // Пастернак Б. Избранное. М., 1985. Т. 2. С. 20, 214—215, 246—247.
32) Шпет Г.Г. Сочинения. С. 372—374. Ср. достаточно беспомощные предположения на этот счет: Пьяных М.Ф. Певец огненной стихии. Поэзия А. Белого революционной эпохи 1917—1921 гг. // Андрей Белый: Проблемы творчества. С. 260—264.
33) См.: Ханзен-Лёве А. Русский символизм. СПб.: Академический проект, 1999. С. 12 и др.
34) Подорога В.А. Материалы к психобиографии С.М. Эйзенштейна. С. 93—96, 144—145, 156—158, 184—185 и др.
35) Там же. С. 156.
36) Там же. С. 157—158.
37) Делёз Ж. Критика и клиника / Перев. с фр. СПб., 2002. С. 14.
38) Или «запирательство», Verneinung, Verwerfung, Verlegung у Фрейда и Лакана.
39) См.: Делёз Ж. Представление Захер-Мазоха. С. 211 и др.; Подорога В.А. Материалы к психобиографии С.М. Эйзенштейна. С. 76 и сл., 102—103 и др.
40) Троцкий Л.Д. Литература и революция. М., 1991. С. 49. (Правда. 01.10.1922).
41) См. об этом рассуждения самого поэта: Белый А. Почему я стал символистом... С. 425.
42) Делёз Ж. Представление Захер-Мазоха. С. 267—282.
43) Вспомним традицию «белых браков» Белого и других представителей Серебряного века.
44) Делёз Ж. Представление Захер-Мазоха. С. 275, 282.
45) Имеется в виду оценка революционного проекта Белого в статье: Пьяных М.Ф. Певец огненной стихии. Поэзия А. Белого революционной эпохи 1917—1921 гг. С. 256.
3-11-2013, 01:39