В настоящее время представители различных теоретических ориентаций сходятся в признании патогенного влияния физического и психологического насилия, в качестве которых указываются и сексуальные домогательства, и телесные наказания, и неадекватные родительские установки, манипуляторство и симбиоз, на личность и психику ребенка. Однако проблематика насилия, несмотря на всю ее важность и актуальность, до сих пор не имеет единой теоретической и исследовательской парадигмы, в то время как и психотерапевтическая практика, и ряд экспериментальных данных отечественных и зарубежных авторов ясно указывают на общность генеза личностных расстройств различной специфики и последствий посттравматического стрессового расстройства вследствие пережитого насилия.
Несмотря на значительное и все время увеличивающееся количество работ в этой области, она является относительно новой в психологии и самостоятельно начала разрабатываться только в 60е годы нашего столетия в связи с общественным признанием проблемы “абьюза” — использования родителем ребенка в качестве сексуального объекта.
Как отмечает английский психоаналитик, специалист по проблеме насилия, St.Palmer [45], до этого времени существование феноменов инцеста и изнасилования фактически отрицалось, и сопротивление ведущимся исследованиям было огромно. Кроме того, по свидетельству C.Cahill et. al. [27], отсроченные последствия насилия, пережитого в детстве, лишь в последнее время становятся объектом эмпирических исследований в психологии. Большая часть публикаций по этой тематике представляет собой описание психотерапевтических клинических случаев, отсутствует корреляционный анализ, недостаточно статистических данных. Традиционно основное внимание уделяется инцестуозному паттерну “отец-дочь”, который описан и исследован наиболее полно. Сравнительно мало работ касаются иных форм сексуального насилия, в частности, плохо изучены последствия сексуального насилия для мальчиков, а также другие виды насилия, такие как физическое и эмоциональное.
Разноречивость исследовательских данных, в том числе и статистических, обусловлена также и отсутствием универсального представления о том, что считать насилием. Исследования, базирующиеся на различных критериях, дают чрезвычайно широкий разброс результатов относительно распространенности сексуального насилия в семье. В последние годы эти цифры колеблются от 6 до 62% у женщин и от 3 до 31% у мужчин в Европе [45].
Существуют также данные о том, что “группой риска” в отношении семейного насилия являются усыновленные или взятые на воспитание дети. Как указывает McNamara [41], к моменту достижения школьного возраста, который в Европе равняется шести годам, трое из четырех таких детей приобретают травматический сексуальный опыт.
В нашей стране показатели такого рода еще более противоречивы и неоднозначны. Лишь в последние 5-6 лет мы стали более информированными о проблеме сексуального насилия в отношении несовершеннолетних. По утверждению известного российского сексолога И.С.Кона, криминальная статистика не заслуживает доверия, так как приуменьшает реальные цифры до 5-7%. При использовании анонимных опросов эти цифры возрастают до 15-17%. Опросы подростков, живущих в крупных российских городах (Москва, Санкт-Петербург, Воронеж, Нижний Новгород), проводившиеся в 1993-95 гг., показали, что жертвами сексуального насилия стали 22% девочек и 2% мальчиков [2].
Еще более угрожающие цифры приводит Н.Б.Морозова (1997), сотрудник ГНЦ социальной и судебной психиатрии им. В.П.Сербского. По ее данным, почти 86% девочек на территории нашей страны начинают половую жизнь с сексуального насилия, каждая третья их них становится проституткой под непосредственным руководством взрослых, в том числе и прямо ответственных за ее воспитание [2].
Таким образом, не вызывает сомнения, что проблема насилия в семье далека от разрешения и требует новых исследовательских программ, оригинальных методологических подходов, пристального внимания к специфике психотерапевтической работы с клиентами, пережившими подобный опыт. Опираясь на данные, имеющиеся в современной отечественной и западной литературе, мы попытались сформулировать круг тех вопросов, которые возникают перед специалистами, разрабатывающими эту проблему, тем более, что вопросов у исследователей до сих пор значительно больше, чем ответов.
§1. Проблема идентификации знаков перенесенного насилия.
Как бы ни были разноречивы полученные к настоящему времени данные, очевидно, что в последние годы тема сексуального насилия, которому ребенок подвергается в семье (child sexual abuse) становится едва ли не самой популярной в исследованиях по семейной проблематике и приобретает не только психологическое, но и социальное звучание. Так, хорошо известен тот факт, что открытие некогда замалчиваемой проблемы инцеста повлекло за собой изменение закона о лишении родительских прав в Соединенных Штатах Америки, благодаря чему любые действия родителя или заменяющего его лица, квалифицированные экспертами как сексуальные домогательства, эротическая стимуляция или интимный контакт, влекли за собой ограничение общения с ребенком вплоть до полной сепарации с правом свиданий под контролем третьего лица.
Большинство исследователей сходятся в том, что результатами пережитого в детстве сексуального насилия, так называемыми “отставленными эффектами травмы”, являются нарушения Я-концепции чувство вины, депрессия, трудности в межличностных отношениях и сексуальные дисфункции (B.Bernstein [41], D.Jehu [37], C.Cahill [27], [28]).
Особое внимание в настоящее время уделяется феномену нарушения физических и эмоциональных границ как последствию насилия, пережитого в детстве, в результате которого травматический опыт хронифицируется. Вторжение влечет за собой нарушение отношений с собственным телом, которое включает не только изменение позитивного отношения к нему, но и искажение телесной экспрессии, стиля движений. И все же главным последствием детской сексуальной травмы современные исследователи считают “утрату базового доверия к себе и миру”, препятствующую формированию психотерапевтического альянса и, таким образом, затрудняющую терапевтическую работу с этой группой клиентов.
Следует отметить, что до сегодняшнего дня одной из основных дискуссионных и далеких от разрешения проблем в этой области остается проблема идентификации знаков сексуальной или иной травматизации , или, иными словами, диагностика наличия фактов насилия в анамнезе.
Действительно, в литературе существуют указания на то, что некоторые жертвы инцеста частично или полностью амнезируют травмирующее событие. Особенно вероятно, что это произойдет, если факт насилия имел место в довербальном периоде жизни ребенка и относился к категории раннего опыта, о котором “невозможно рассказать словами”. В этом случае сексуальная травма, будучи ”пере- живаемой” и находя выражение (и в этом смысле — высказывание) в различных симптомах, не является “знаемым”, то есть осознаваемым событием.
С этим положением, однако, спорит английский психоаналитик, много лет занимающийся проблемами психотерапии жертв инцеста Peter Dale, утверждающий, что, в соответствии с его обширным клиническим опытом, подавляющее большинство пострадавших от сексуального насилия в детстве всегда имеют осознанные воспоминания о травмирующем событии. Лишь небольшая часть из них обладают частичным знанием об инцесте, но в этих случаях присутствуют так называемые “возвратные воспоминания” о факте насилия, неподконтрольные сознанию [45]. С точки зрения P.Dale, проблема заключается не в отсутствии осознанных воспоминаний, а в тех трудностях, с которыми клиент сталкивается, пытаясь рассказать терапевту об инцесте. “Чувство стыда, страх встречи с собственным гневом, виной, тошнотой, ожидание от терапевта отвращения, недоверия, отвержения препятствуют этому,” — пишет P.Dale (там же, с. 458).
Кроме того, по данным ряда авторов, приводимых у C.Cahill et. al. [27], многие жертвы сексуального насилия вообще не связывают свои психологические проблемы с фактом инцеста.
Таким образом, материал, касающийся насилия, пережитого в детстве, может быть по той или иной причине недоступен терапевту, причем на это указывают и последователи психодинамической школы, и специалисты в области экзистенциальной терапии, и когнитивисты.
Каковы же пути для решения этой проблемы? Отметим на наш взгляд наиболее удачные и перспективные предложения, существующие в литературе на сегодняшний день. Так, анализ данных анонимных социологических опросов позволил Herman и Hirschman в 1981 году выделить и описать основные “группы риска” в отношении сексуального насилия, пережитого в детстве [34]. Представительницы этих групп (данное исследование касалось женщин — жертв инцеста), как считают авторы, должны быть обязательно опрашиваемы относительно наличия фактов насилия, так как вероятность, что таковые имели место, в этих группах намного выше среднестатистической. Авторы исследования выделяют следующие группы: женщины — жертвы хронической сексуальной и/или физической травматизации во взрослом возрасте (например, пострадавшие от нескольких изнасилований или жертвы так называемого домашнего насилия, а также женщины, демонстрировавшие в детстве и подростковом возрасте такое девиантное поведение, как побеги из дому); женщины, страдающие от алкогольной или наркотической зависимости; женщины, чьи матери страдали от тяжелого соматического заболевания или длительно отсутствовали дома; усыновленные или взятые на воспитание третьим лицом в раннем детстве.
Тщательная регистрация и дальнейшее изучение специфики поведения и характерных особенностей ведения беседы тех консультантов, чьи клиенты рассказывали о фактах насилия, позволили Josephson и Fong-Beyette [38] сформулировать основные правила, помогающие специалисту идентифицировать наличие сексуальной травматизации в детстве. Авторы рекомендуют:
- напрямую спросить о наличии фактов насилия в детстве;
- использовать специализированный структурированный опросник, реконструирующий ранний сексуальный опыт;
- упомянуть, что симптомы, проявляемые клиентом, у других клиентов спровоцированы инцестуозным опытом;
- сформулировать в процессе беседы четкое определение инцеста;
- спросить клиента о самом приятном и самомом неприятном опыте детства;
- настойчиво исследовать историю жизни клиента на предмет наличия в ней фактов насилия.
Нам представляется, что помимо таких прямых, “лобовых” методов, значительную роль в диагностике фактов насилия могли бы сыграть проективные, в частности, рисуночные методы, дающие возможность “рассказать о невысказанном” невербальным способом. Кроме того, очевидно, что методы, предлагаемые Josephson и Fong-Beyette, требуют виртуозного владения техникой клинической беседы и в руках непрофессионала могут стать источником дополнительной травматизации. Мы имеем в виду феномен, обсуждение которого приняло в современной западной литературе широкий размах и открытие которого вносит дополнительные нюансы в проблему идентификации фактов насилия, пережитого в детстве. Речь идет о “синдроме ложной памяти” (False Memory Syndrome, FMS), обнаруженном британским психоаналитиком J.Freyd [49].
Имеется в виду феномен возникновения у взрослого человека в процессе психодинамической психотерапии воспоминаний о совершенном над ним в детстве сексуальном насилии, в котором виновен один из родителей. При этом к FMS относятся только те случаи, когда воспоминания возникают впервые в жизни и родители, да и вся социальная и психологическая ситуация развития ребенка, полностью отрицают возможность насилия.
В настоящее время причиной возникновения FMS считается низкая компетентность или неаккуратность психотерапевта, например, бессознательно демонстрирующего желательность таких воспоминаний. Иногда стремление клиента соответствовать ожиданиям терапевта так велико, что он с готовностью “продуцирует” такие воспоминания. Возможность возникновения ложных воспоминаний продемонстрировали исследования Loffus и Harvey (1993), моделирующие подобную психотерапевтическую ситуацию. В них специально проинструктированные терапевты рано или поздно добивались возникновения FMS у клиентов, в качестве которых в этих исследованиях выступали студенты, обучавшиеся психоанализу.
И снова обнаруженный феномен ставит перед исследователями новые вопросы скорее, чем дает ответы на уже поставленные. Величайшей сенсацией и важнейшим открытием назвал И.С.Кон [5] происшедшее в последние годы развенчание мифа о том, что эбьюз, и, в частности, инцест имеет место только в социально неблагополучных семьях. По мнению Кона, именно этот миф заставил З.Фрейда назвать “фантазмами” то, что в действительности происходило в состоятельных венских семьях конца прошлого века. Совращение несовершеннолетних, сексуальные домогательства существуют и всегда существовали на всех социоэкономических уровнях, считает И.С.Кон.
С этой точки зрения можно поставить под сомнение ложность возникающих у клиента воспоминаний, так как можно предположить, что психотерапевт, обнаруживающий воспоминания об инцесте, и встречающийся с родителями пациента, чтобы прояснить ситуацию, скорее, по сложившейся традиции, поверит респектабельным родственникам, нежели “больному”, пришедшему за психотерапевтической помощью.
Итак, ответить сегодня на вопрос о наличии или отсутствии в анамнезе клиента факта насилия чрезвычайно затруднительно до тех пор, пока он сам не сообщит об этом, да и после этого у терапевта остается вопрос ”верить - не верить”. Не умаляя важности этой проблемы и отмечая необходимость развития психодиагностического аспекта в изучении эбьюза, зададимся вопросом: а так ли необходимо для помогающего специалиста знать о действительном наличии факта насилия?
И одна из позиций по этому вопросу, определившихся в последние годы, гласит - нет, не надо. В задачи психотерапевта не входит идентификация наличия или отсутствия фактов насилия, это, скорее, находится в компетенции специалистов иного профиля. Не стоит для терапевта и вопрос “верить или не верить клиенту”. Значение имеет лишь тот факт, что некие события в жизни человека, обратившегося за помощью, имеющие отношение к раннему детству, были запечатлены как насилие, в том числе и сексуальное; и если в интрапсихической реальности субъекта существуют переживания (и воспоминания!) такого рода, значит, психотерапевту неминуемо придется работать с его последствиями, независимо от того, что происходило на самом деле (Е.Т.Соколова, [21].
На наш взгляд, данный подход является гуманистическим, “человеко-ориентированным” в широком смысле этого слова, так как сконцентрирован прежде всего на собственной внутренней реальности человека, его переживаниях, в противовес методичному, по крупицам, восстановлению действительной истории жизни, традиционно принятому в классическом психоанализе.
§2. Место насилия в этиологии личностных расстройств.
Отсутствие четкого определения эбьюза, дифференцированных критериев, отделяющих насилие от не-насилия, или, по выражению И.А.Алексеевой (1997), “адекватного и социально приемлемого воспитательного воздействия на ребенка”, порождает не только методологические проблемы, но и множество других, не менее актуальных.
Поскольку не существует ни единой теоретической парадигмы, ни единой исследовательской линии изучения насилия, различие точек зрения зачастую обусловлено разницей в терминологии и описываемой феноменологии, тогда как за пределами внимания остаются базовые, синдромообразующие факторы.
Большой интерес в настоящее время вызывает у исследователей вопрос о месте насилия в этиологии личностных расстройств различного генеза .
Дискуссия на эту тему развивается в двух направлениях. С одной стороны, все больше появляется эмпирически верифицированных данных о ведущей роли насилия, перенесенного в детстве, в формировании тех или иных душевных болезней. С другой стороны, все более ясным становится то, что сама природа эбьюза многолика, феноменология - неспецифична, и вряд ли изучение сексуального и физического насилия (child sexual and physical abuse), с которых и начиналось становление этой проблематики в психологии и психотерапии, даст полную картину этиологии и генеза нарушений.
Выделение категории психологического, или эмоционального насилия (кстати, сделанное в одно и то же время разными авторами независимо друг от друга, как часто бывает, когда идея, что называется, “висит в воздухе”, вспомним хотя бы эволюционный закон Дарвина - Уоллеса), дало чрезвычайно много для прояснения, уточнения и классификации различных форм детского эбьюза.
Достаточно присмотреться повнимательнее к любой ситуации, в которой фигурирует насилие, чтобы стало очевидным, что опыт жертвы в каждом из этих случаев оказывается многомерным, мультимодальным. Можно сказать, что всякая жертва переживает “много насилий сразу”, и агрессор (насильник) оказывает сочетанное, множественное воздействие.
Так, для детей, страдающих от инцеста, неизбежным является сопутствующее ему разрушение семейной любви и доверия, манипуляторское отношение, а зачастую и запугивания со стороны родителя-насильника, квалифицируемые как психологическое насилие, тогда как дети и взрослые - жертвы изнасилования, например, часто переживают и физическое насилие (избиение) и эмоциональное (угрозы убить или покалечить).
M.Chang и F.Leventhal, исследующие феномен “домашнего насилия” (battering) по отношению к женщинам, считают, что помимо сексуального принуждения, к менее заметным формам сексуального насилия относятся унижение, соблазнение, манипуляторское отношение. Эти авторы вводят категорию финансового, или экономического насилия, существующего, по мнению исследователей, на всех социально-экономических уровнях. Экономическое насилие квалифицируется в том случае, если женщина вынуждена быть единственной финансовой опорой для семьи, но к этой же категории относятся ситуации, когда женщине препятствуют в том, чтобы иметь или зарабатывать собственные деньги, нести в семье какую-либо финансовую ответственность [41]. Кроме того, уже упоминавшийся английский исследователь проблемы сексуального насилия в семье Peter Dale полагает, что в основе любой формы насилия, в том числе и сексуального, лежит насилие эмоциональное, депривация, отвержение, которое автор называет “особенно коварным” и “причиняющим значительный ущерб развитию личности и формированию копинговых механизмов” [45].
Возвращаясь к вопросу о месте насилия в этиологии личностных расстройств, отметим, что, несмотря на то, что исследователи в последние годы почти единодушны в признании травматического опыта подобного рода важнейшим этиологическим фактором в развитии, в частности, пограничного личностного расстройства, дискуссии исследователей в этой области также не прекращаются.
Обнаружение того факта, что в анамнезе лиц с пограничным личностным расстройством значимо чаще, чем в анамнезе страдающих другими патологиями встречаются факты сексуальной травматизации и жестокого обращения в детстве (что подтверждено исследованиями с применением контрольных групп), ознаменовало новую веху в изучении пограничной патологии и усилило интерес исследователей к проблеме сексуального и иного насилия в семье.
Факты наличия в анамнезе пограничного пациента инцеста или интенсивных телесных наказаний даже потеснили суицидальное и парасуицидальное поведение, традиционно занимавшие в иерархии диагностических признаков пограничного личностного расстройства одно из ведущих мест и считавшиеся его “визитной карточкой”.
Как отмечает Th.R.Giles et al. [29], “распространенность факторов сексуального насилия в анамнезе пациентов, страдающих пограничным личностным расстройством, такова, что на нее просто невозможно не обратить внимание как на важный, а возможно, и ключевой фактор в этиологии данного расстройства” (с.215).
Так, в исследованиях Stone (1981), 75% пациентов с пограничным личностным расстройством сообщают о фактах инцеста. Bryer, Nelson, Miller и Kroll (1987) отмечают, что сексуальное насилие в детстве пережили 86% опрошенных больных с этой патологией, по сравнению с 21% больных с другими патологиями. По данным Herman (1986), от 67% до 76% пограничных пациентов имеют в анамнезе случаи инцеста по сравнению с 26% больных другими расстройствами. В исследовании Ogata et al.
9-09-2015, 18:05