Выбор и принятие решений риск и социальный контекст

Оглавление

Введение 3
Глава 1. Теоретические подходы к проблеме выбора и принятие решений 4
1.1. Риск: реальность или социальный конструкт 4
1.2. Психофизиология процесса принятия решения 17
Глава 2.Выбор и принятие решений: риск и социальный контекст 23

2.1. Проблемы выбора и принятий решений в контексте социальной психологии

Заключение

23

31

Список литературы 32

Введение

Какие механизмы стоят за принятием человеком решения в ситуации выбора? Почему в одних случаях он предпочитает выбор, связанный с риском, а в других избегает риска? Существуют ли какие-либо психологические и семантические факторы, влияющие на этот выбор? Эти вопросы активно обсуждаются в современной области исследований, проводимых на стыке когнитивной и социальной психологии.

Традиционный подход, представленный теорией выгоды или полезности, утверждает, что процессом выбора и принятия решения управляет небольшой набор рациональных принципов, поэтому решения всегда логически согласованы и постоянны. Отсюда следует, что механизмы, управляющие выбором, оперируют независимо от содержания задачи, ее контекста или каких-либо других характеристик. Однако в последние десятилетия появились исследования, которые изменили этот взгляд. Так, в рамках когнитивно-эвристического подхода было показано, что принятие решений и выбор могут подвергаться различным ошибкам и отклонениям. Центральной в этом подходе является идея о том, что человек, совладая с неопределенностью, как правило, использует некоторые эвристики для упрощения комплексных задач, связанных с принятием решений.

Глава 1. Теоретические подходы к проблеме выбора и принятие решений

1.1. Риск: реальность или социальный конструкт

В литературе существуют два крупных направления интерпретации риска как социального феномена. Согласно реалистическому подходу, риск интерпретируется в научных и технических терминах. Это направление восходит к когнитивным наукам, базирующимся на психологии, и практикуется инженерными дисциплинами, экономикой, статистикой, психологией и эпидемиологией. Исходным моментом такого подхода является понятие опасности (вреда), а также утверждение о возможности вычисления его наступления и калькуляции последствий. В этом случае риск определяется как «продукт вероятности возникновения опасности и серьезности (масштаба) ее последствий»[7, с. 3].

Иными словами, риск трактуется как объективный и познаваемый факт (потенциальная опасность или уже причиненный вред), который может быть измерен независимо от социальных процессов и культурной среды. Тем не менее адепты данного подхода признают, что риск может быть ошибочно оценен в рамках того или иного способа социальной интерпретации, поскольку, по вер­ному замечанию М. Дуглас, «опасности трактуются как независимые перемен­ные, а реакция людей на них — как зависимая»[7, с. 4].

Главная проблема заключается в конструировании рисков в качестве соци­альных фактов. К тому же восприятие не только обычных людей, но и экспер­тов, вычисляющих «объективный риск», зависит от политического и культур­ного контекстов. Отсюда возникает другое мощное направление анализа риска — социовультурное. Здесь упор делается на социальный и культурный контексты, в рамках которых риск воспринимается и дебатируется. Это направление воз­никло на базе таких гуманитарных дисциплин, как философия, культурная антропология, социология и культурная география.

Историки социологии риска условно выделяют во втором направлении три подхода — культурно-символический, развитый М. Дуглас и ее коллегами, теорию «общества риска», представляемую У. Беком и Э. Гидденсом, и «калькулятивной рациональности», опирающийся на работы М. Фуко. Первый подход фокусируется на проблемах взаимоотношения «Личности» и «Другого» с осо­бым интересом к тому, как человеческое тело символически и метафорически используется в дискурсе и практиках вокруг проблемы риска. Второй концент­рируется на макросоциальных изменениях, порождаемых производством рис­ков при переходе к высокой модернизации. Это процессы рефлексивной модер­низации, критика последствий предшествующего этапа модернити и индиви­дуализма, последствия разрушения традиционных ценностей и норм. Адептов третьего подхода мало интересует, «что есть риск на самом деле», поскольку они полагают, что «правда о риске» конструируется посредством человеческого дискурса, стратегий, практик и институций. Они также исследуют, как различ­ные концепции риска порождают специфические нормы поведения, которые могут быть использованы для мотивирования индивидов к свободному участию в процессах самоорганизации в рискогенных ситуациях [7, с. 6].

Для простоты понимания надо выделить линии рискологических исследо­ваний — умеренную и радикальную. Сторонники умеренной полагают, что риск есть объективно существующая опасность, которая всегда опосредуется соци­альными и культурными стереотипами и процессами. Представители радикаль­ной утверждают, что риск как таковой не существует. Есть лишь восприятие риска, которое всегда будет продуктом исторически, политически и социально обусловленного взгляда на мир.

В течение столетия социология проделала путь от изучения множества отдель­ных рисков и рискогенных ситуаций к пониманию того, что само общество является генератором рисков. К середине 1980-х годов изучение рисков стано­вилось все более запутанным и хаотичным: риск-анализу явно недоставало цен­трального фокуса. Через разнообразие методов и подходов к анализу рисков красной нитью проходила заинтересованность социологов рискогенностью раз­личных составляющих социальной ткани — от межличностных процессов и се­тей до социальных институтов и структур, от первичных групп и символичес­ких интеракций до социальных движений и крупномасштабных организаций и систем [7, с. 7].

Но дело заключалось не только в разнообразии рисков, их масштаба и на­правленности. Исторически широко известная и вполне тривиальная мысль о двойственности, двузначности всякого орудия, социального действия, органи­зации наконец получила научный статус. Действительно, дубина, нож, автомат — одновременно инструменты креативной и разрушительной деятельности, защиты и нападения. Освободители на поверку часто оказываются завоевателя­ми, защитники — агрессорами или оккупантами. Безопасность для одних пре­вращается в опасность, риск для других. Сегодня существуют тысячи орудий, веществ, групп, официально имеющих статус двойного назначения. То же можно сказать и о социальных институтах, организациях, сообществах. Все или почти все может быть использовано как во благо, так и во вред. Более того, благое дело совсем не обязательно отзывается тем же. Напротив, оно зачастую порож­дает желание превратить даруемое благо в риск, в моральные или физические потери для благодетеля. Не зря родилось утверждение: «Ни одно доброе дело не остается без наказания».

Дальнейшее сосредоточение исследований на отдельных аспектах социаль­ной ткани затемняло общий интерес и могло привести к пренебрежению про­блематикой, которая впоследствии стала одной из основных в современной социологии. Нужна была некоторая объемлющая концепция. В течение двух пос­ледних десятилетий прошлого века Н. Луман, Э. Гидденс и У. Бек создали такие генерализующие концепции.

Социологическая теории риска Н. Лумана напрямую связана с критикой рациональности современного общества. Социология, пишет Луман, должна поставить вопрос о том, «как общество объясняет и выправляет отклонение от нормы, неудачу или непредвиденную случайность. Эта темная сторона жизни, этот груз разочарования, когда ожидания ни к чему не приводят, должны стать более очевидными, чем сильнее наша надежда на нормальный ход событий». И далее: «Объяснение нарушения не может быть оставлено на волю случая: необходимо показать, что это нарушение имеет свой собственный порядок, так сказать вторичную нормальность. Таким образом, вопрос, как объясняются и как обходятся несчастья, содержит значительный критический потенциал — критический не в смысле призыва к отрицанию общества, подверженного несчастьям, а критического в смысле обострения обычно неочевидной способ­ности проводить отличия. Дело заключается скорее в том, что мы можем по­знать нормальные процессы нашего общества, изучая, как общество пытается осмыслить свои неудачи в форме риска». Риск является обратной стороной нор­мальной формы, и «только при обращении к обратной стороне нормальной формы мы и можем распознать ее как форму» [7, с. 10]. Не трудно заметить, что Луман фактически повторяет основной тезис Ч. Перроу о нор­мальности отклонения.

Если мы сохраняем дихотомию нормального/отклоняющегося как инстру­мент для наблюдения за современным обществом, продолжает Луман, то уместен вопрос о том, как мы понимаем «рациональное общество», если рациональность в просветительски-идеологическом смысле утратила свое былое значение. Или более фундаментально: «Как мы понимаем наше общество, если превращаем понятие риска — бывшего когда-то актуальным лишь для некоторых групп, подвергавших себя особой опасности, — в универсальную проблему, неиз­бежную и неподдающуюся решению? Что теперь становится необходимым?.. Как общество при нормальном ходе выполнения своих операций справляется с будущим, в котором не вырисовывается ничего определенного, а только более или менее вероятное или невероятное?» [7, с. 11].

Характерной чертой постсовременного общества, по Луману, является не столько потребность создания условий стабильного существования, сколько интерес к крайним, даже невероятным альтернативам, которые разрушают ус­ловия для общественного консенсуса и подрывают основы коммуникации. Поведение, ориентированное на такие случайности, и принятие таких альтер­натив являются противоречивыми. «Все усилия основать решения на рацио­нальном подсчете не только остаются безуспешными, но, в конечном счете, также подрывают требования метода и процедур рациональности» [7, с. 12].

По утверждению Лумана, «современное рисковое поведение вообще не вписывается в схему рационального/иррационального» [7, с. 12]. Принимаемые решения всегда связаны с рисковыми последствиями, по пово­ду которых принимаются дальнейшие решения, также порождающие риски. Возникает серия разветвленных решений, или «дерево решений», накапливаю­щее риски. В процессах накопления эффектов принятия решений, в долговре­менных последствиях решений, не поддающихся вычислению, в сверхсложных и посему не просматриваемых причинных связях существуют условия, которые могут содержать значительные потери или опасности и без привязки к конк­ретным решениям. Таким образом, потенциальная опас­ность таится в трансформации цепи безличных решений в некоторый безлич­ный, безответственный и опасный продукт.

Луман предлагает подойти к понятию риска через понятие порога бедствия. Результаты подсчета риска можно принимать, если вообще можно, лишь не переступая порог, за которым риск мог бы трактоваться как бедствие. Причем необходимо принимать в расчет, что порог бедствия будет расположен на са­мых разных уровнях, в зависимости от характера вовлеченности в риск: в каче­стве субъекта принятия решения или в качестве объекта, вынужденного вы­полнять рисковые решения.

Восприятие риска и его «принятие» являются не психологическими, а со­циальными проблемами: человек поступает в соответствии с ожиданиями, предъявляемыми к нему его постоянной референтной группой. В современном обществе на первый план выдвигаются вопросы о том, кто принимает решения, и должен или нет (и в каком материальном и временном контексте) риск при­ниматься в расчет. Таким образом, к дискуссии о восприятии риска и его оцен­ке добавляется проблема выбора рисков, которая контролируется социальны­ми факторами.

Социология получает новую возможность выполнять свою традиционную функцию предупреждения общества. Даже если социолог знает, что риски вы­бираются, то почему и как он сам это делает? «При достаточной теоретической рефлексии, мы должны признать, по меньшей мере, "аутологический" компо­нент, который всегда вклинивается, когда наблюдатели наблюдают наблюдате­лей... Из всех наблюдателей социология должна первой осознать этот факт. Но и другие делают то же самое. То, что выходит за пределы этих действий, это теория выбора всех социетальных операций, включая наблюдение за этими операциями, и даже включая структуры, определяющие эти операции. Для со­циологии тема риска должна быть, следовательно, подчинена теории совре­менного общества. Но такой теории нет... Нет и определения риска, которое могло бы удовлетворить научным требованиям...» [7, с. 14].

Социологическое наблюдение для Лумана — это наблюдение второго по­рядка или наблюдение наблюдения. Чтобы соотнести оба уровня наблюдения, Луман вводит различение риска и опасности. Если потенциальный урон «при­вязывается к решению» и рассматривается как его последствие, тогда речь идет о риске решения. Если же возможный урон анализируется как обусловленный внешними факторами, т. е. привязывается к окружающей среде, тогда можно говорить об опасности. Это не означает, что определе­ние чего-то как риска или опасности полностью оставлено на милость наблю­дателя. «Существует определенный барьер, например, необратимый сдвиг в экологическом балансе или возникновение бедствия уже не может быть связа­но с каким-то конкретным решением...» [7].

Как бы то ни было, подчеркивает Луман, в современном обществе нет поведения, свободного от риска. Для дихотомии риск/безопасность это означа­ет, что нет абсолютной надежности или безопасности, тогда как из дихотомии риск/опасность вытекает, что нельзя избежать риска, принимая какие-либо решения. Другими словами, надо оставить надежду, что новое знание увеличи­вает вероятность перехода от риска к безопасности. Напротив, чем лучше мы знаем то, что мы не знаем, тем более глубоким становится наше осознание риска. Чем более рациональными и детальными становятся наши вычисления, тем больше аспектов, включающих неопределенность по поводу будущего и, следовательно, риска, попадает в поле нашего зрения. «Современное риск-ори­ентированное общество — это продукт не только осознания последствий науч­ных и технологических достижений. Его семена содержатся в расширении ис­следовательских возможностей и самого знания» [7, с. 18].

Наконец, Луман, как и другие, видит в проблеме риска политический ас­пект. Так как политическая оценка допустимого риска или безопасной техноло­гии будет играть значительную роль, «пространство для соглашения будет, ско­рее всего, найдено в этом поле, а не в поле различных мнений по поводу первичного риска. Но именно такая перспектива перетягивает политику на не­надежную территорию. Политика подвержена не только обычным и очевидным тенденциям гипероценки или недооценки рисков, что изначально вызывает политизацию тем, но также искажениям, проистекающим из того факта, что первичный риск считается контролируемым или неконтролируемым в зависи­мости от предполагаемого результата. Любая оценка риска была и остается кон­текстуально обусловленной». Поэтому «мы должны по другому взглянуть на различие риска и опасности в этом контексте, в частности в отношении к политике. Если бы это было только вопросом опасности в смыс­ле природного бедствия, упущенная возможность его предотвращения сама стала бы риском. Очевидно, политически легче дистанцироваться от опасностей, чем от рисков — даже там, где вероятность потери или масштаб потери больше в случае опасности, чем в случае риска... Если даже предотвращение ущерба воз­можно в обоих ситуациях, могло бы тем не менее быть уместным <заранее> определить, трактуется ли первичная проблема как опасность или как риск» [7, с. 19].

Современная коммуникация, по Луману, предполагает выбор между аль­тернативами, что само по себе является рисковым. Но, несмотря на подрыв основ традиционной рациональности, коммуникация, и ничто иное, остается тем средством, с помощью которого общество как система производит и вос­производит себя. Именно коммуникация обеспечивает социальное сцепление. Луман ищет решение проблемы нормализации общества в аутопойэтическом типе коммуникации. Термин «аутопойэтический» означает, что формирование и структурирование системы не являются следствием воздействия внешних факторов. Протест не импортируется в систему из внешней среды; это конст­рукт самой социальной системы. Система познает себя в процессе, посредством которого все факты, ей доступные, прессуются в форму протеста и воспроиз­водятся с ее помощью. Система «открыта по отношению к теме и случайному событию, но закрыта в отношении логики формирования протеста». И далее очень важное замечание, перекликающееся с активистской парадигмой А. Турэна: «Общество таким образом осмысливает себя в форме протеста против себя са­мого» [7, с. 20].

Итак, Луман предлагает не завершенную социологическую теорию риска, а варианты рефлексии по поводу возможностей создания такой теории. Он пы­тается поставить социолога в положение не критика современного общества, вошедшего в эпоху глобального риска, а компетентного эксперта, помогающе­го обществу вернуть утраченное состояние «нормальности».

Э. Гидденс, анализируя процессы модернизации и ее переход в более высо­кую (рефлективную) стадию, не уделял, как Луман, столь пристального вни­мания эпистемологии риска. Но, может быть, именно поэтому он выявил те структурные элементы социума, трансформация которых порождает риски. Назову их очень кратко.

Гидденс, как и У. Бек, отметил двусторонний характер перехода к стадии рефлексивной модернизации, ввел понятие «разъединение», т. е. изъятие социальных отношений из локального контекста и их включение в контекст глобальный, постоянно подчеркивая, что модернити внутренне при­суща тенденция к глобализации. «Немыслимая и всевозрастающая взаимозави­симость повседневных решений и глобальных последствий есть ключевой пункт новой повестки дня». Он ввел понятие безличных институ­тов (абстрактных систем), указав при этом, что природа социальных институ­тов модерна тесно связана с настройкой механизмов доверия в этих системах. Вообще, доверие является базовым фактором для существования в условиях пространственно-временной дистанцированности, присущей веку модерна. Автор ввел также понятие «онтологическая безопасность», т. е. ощущение надежности людей и вещей, надежности и предсказуемости повседневной жизни. Гидденс уделил много внимания соотношению модерна и традиции. Модернизация раз­рушает традицию главным «врагом», которой является растущая институцио­нальная рефлективность. Но, по мнению Гидденса (и это важно для нас), «сотрудничество» модерна и традиции было критически важным на его ранних стадиях, когда предполагалось, что риск может быть калькулирован.

Современное общество рискогенно, хотим мы этого или нет; даже бездей­ствие чревато риском. Анализируя собственно механику производства рисков, Гидденс подчеркивал, что современный мир структурируется главным образом рисками, созданными человеком. Эти риски имеют ряд отличительных призна­ков. Во-первых, современные риски обусловлены глобализацией в смысле их «дальнодействия» (ядерная война). Во-вторых, глобализация рисков, в свою очередь, является функцией возрастающего числа взаимозависимых событий (например, международного разделения труда). В-третьих, современный мир — это мир институционализированных сред рисков», например, рынка инве­стиций, от состояния которого зависит благополучие миллионов людей. Про­изводство рисков динамично: осведомленность о риске есть риск, поскольку «разрывы» в познавательных процессах не могут быть, как прежде, конверти­рованы в «надежность» религиозного или магического знания. В-четвертых, со­временное общество перенасыщено знаниями о рисках, что уже само по себе является проблемой. В-пятых, Гидденс (так же, как Бек и Луман) указывал на ограниченность экспертного знания как инструмент элиминирования рисков в социетальных системах.

Наконец, Гидденс ввел понятие «среда риска» в современном обществе, выделив три ее ком­поненты: угрозы и опасности, порождаемые рефлективностью модернити; уг­роза насилия над


9-09-2015, 19:48


Страницы: 1 2 3
Разделы сайта