ЭВОЛЮЦИОНИЗМ: ЧЕРЕЗ ВЕКА К СОВРЕМЕННОСТИ

Новая книга известного эволюциониста-зоолога профессора Н.Н.Воронцова необычна и уникальна во многих отношениях. Она концентрирует жизненный опыт и многие стороны творческой активности автора: научные исследования, преподавание и эстафетную передачу биологических знаний в системе высшей и средней школы, историю науки и культуры, наконец, деятельность на поприще науки как социального института: от противостояния лысенкоизму, поддержки генетики и генетиков до депутатства в Думе и поста первого в истории СССР ученого-беспартийного в ранге министра.

Мировое признание получили результаты многих новаторских исследований Воронцова в ряде областей эволюционной биологии – сравнительной анатомии, кариосистематике, фено- и геногеографии, видообразовании. Он совершил более двух десятков экспедиций во все регионы бывшего СССР, в особенности в горные районы Средней Азии и Закавказья.

Во времена перестройки ему довелось принять активное участие в программах по биоразнообразию и экологическому мониторингу планеты. Как натуралисту ему выпало счастье побывать в тропических лесах Бразилии и Малайского полуострова, о. Борнео, в местах, описанных Дарвиным в его путешествии на “Бигле”. Как эволюционист и историк науки Воронцов впитывал дух тех аудиторий, библиотек, музеев, ботанических садов, биостанций, где творили классики эволюционной мысли – Линней, Кювье, Сент Илер, Гете, Р.Оуэн, Дарвин, Луи Агассис. Он был знаком и дискутировал со многими крупными современными эволюционистами мира. И все это многообразное “личностное” знание пронизывает книгу незримыми скрепами, воплощается в ее замысле, стиле и подборе иллюстраций. О последнем следует сказать особо. Пожалуй, до сих пор у нас не выходило эволюционной сводки с таким культурно-историческим охватом, с такой богатойиконографией ученых, причастных к развитию теории эволюции. Галерея портретов эволюционистов поражает не только многообразием, но и стилем подбора, окрашенными в личные тона подписями и краткими биографическими мини-новеллами. Для иллюстраций широко использованы богатый личный архив автора и архив журнала “Природа”. Многие редкие портреты впервые собраны “под одной обложкой”. Карл Линней и Карл Бэр в молодости, Ричард Оуэн и Луи Агассис, И.Мюллер, братья Оскар и Рихард Гертвиги, Г.Осборн, Эрнст Геккель в сопровождении его ассистента Н.Миклухо-Маклая, фотографии отечественных эволюционистов и критиков дарвинизма, среди них С.И.Коржинский, Н.Я.Данилевский, Н.Н.Страхов, С.В.Мейен. Особенно подробно представлены личные и групповые портреты российских эволюционных зоологов и генетиков. Свидетельствую, как была потрясена одна преподаватель биологии новгородского вуза, впервые увидев в галерее классиков эволюционизма два последних тюремных снимка Н.И.Вавилова из архива НКВД (с. 498). Думаю, на такую реакцию и рассчитывал автор.

Нельзя, конечно, объять необъятного. Но, следуя замыслу автора и некоторому весьма условному “табелю о рангах”, хотелось бы видеть в этой замечательной галерее эволюционистов портреты упомянутых в книге англичан У.Бэтсона и Д'Арси Томпсона, таких французских биологов, как Люсьен Кэно (концепция преадаптации), Эмиль Гийено (концепция тератологической “монструазной” эволюции) и нобелевского лауреата Анри Бергсона, автора недавно переизданной книги “Творческая эволюция”, а, скажем, портрет Писарева кажется здесь вовсе не обязателен.

Книга состоит из 4 больших разделов, в которых рассмотрено развитие эволюционной идеи, возникшей за тысячи лет до Дарвина, а после него определившей многие стороны культуры конца XIX и всего XX столетий. Первая часть включает предысторию, затем – дарвинизм, от неодарвинизма к синтетической теории эволюции, и последний раздел посвящен проблемам современного эволюционизма. В основу положен курс теории эволюции, который автор читал на кафедре биофизики Московского университета.

Цель автора – преодолеть существующий разрыв между биологами классического и молекулярного направлений. Первые, будучи не в состоянии уследить за успехами современной биологии, “подчас путают архаичность образования с его классичностью”. С другой стороны, считает Воронцов, множество пришедших в последние десятилетия в биологию физиков и химиков владеют, скорее, методиками, но не методологией биологии, в особенности это касается эволюционного направления. Автор, ряд лет читая университетский курс, отмечает “некоторое зазнайство в среде молекулярных биологов, в особенности тех из них, кто не получил нормального биологического образования, кому кажется, что можно судить об эволюции, не освоив того фактического и идейного багажа, который был накоплен биологией за 225 лет становления и развития научного трансформизма от Линнея и его оппонентов Мопертюи и Бюффона до наших дней” (с. 469).

Уместно привести сходное саркастическое высказывание видного молекулярного биолога старшего поколения Сиднея Бреннера. Один автор вышедшей в 1996 г. книги об истории открытия концепции оперона у бактерий сетует, что для молодых молекулярных биологов история не существует, и они не представляют себе длинного пути, приведшего к современному уровню знаний. В рецензии на эту книгу Сидней Бреннер с характерным английским юмором пишет, что он придерживается иной точки зрения: нет, история входит в круг интересов молодых молекулярных биологов, но только они делят ее на две эпохи: последние два года и все остальное до того.

В рецензируемой книге Воронцов начинает свое повествование с палеолита. С большим интересом читается первый раздел книги, где панорамно представлен краткий, но содержательный и прекрасно иллюстрированный обзор предыстории человечества и сопоставлен ход развития основных цивилизаций с позиций эволюционизма и современной глобальной экологии. Мы не только знакомимся с зародышами и предтечами эволюционных взглядов в ранних памятниках культуры. Само по себе сопоставление развития и упадка разных цивилизаций становится основой для важных нетривиальных эволюционных выводов. Воронцов подчеркивает несостоятельность попыток уложить разнообразие культур в прокрустово ложе идей европоцентризма (с. 155) или плавного поступательного развития. Скорее, выявляется принцип неравномерности и мозаичности идейного и технологического развития культур. Действие этого принципа автор установил и детально исследовал на биологическом материале (с. 587). Например, ацтеки создавали прекрасно декорированные ботанические сады, проводили акклиматизацию растений и искусственный отбор, вели целенаправленные поиски новых видов съедобных лекарственных растений. Аналогично в древней Индии VIII в. до н.э. лекари владели техникой ампутации, удаления катаракты, кесарева сечения, умели извлекать почечные и желчные камни, знали не менее 760 видов лекарственных растений. “Особенно изумляет нас, европейцев, тот факт, что более двух тысяч лет назад в Древней Индии была открыта вакцинация как метод борьбы с оспой” (с. 107). Философия пространства-времени в индуизме строилась на совершенно иных принципах, нежели в библейской традиции. Поэтому Воронцов соглашается с мнением Дж.Неру о том, что дарвиновская и другие аналогичные теории никогда бы не могли вызвать в Индии того смятения и внутреннего конфликта, которые они породили в Европе (с. 108).

В ранней истории одна из главных причин гибели древнейших земледельческих государств Месопотамии или культур Сахары заключалась в неизбежных и непредвиденных экологических последствиях их деятельности. Засоление почв как следствие ирригации, опустынивание как следствие перевыпаса вызывали приостановки развития цивилизаций. Так, в Месопотамии происходило смещение доминантных культур с юга на север от шумеров к Вавилону, а затем от Вавилона к Ассирии. Иногда ключевую роль играли случайности, казалось бы, маловажных культурных эпизодов. Л.Н.Гумилев любил приводить пример, как женитьба халдейского правителя Навуходоносора на египетской царевне Нитокрис в 582 г. до н.э. привела через несколько поколений к антропогенной катастрофе и гибели Вавилона. Ибо египетские советники, приехавшие вместе с царицей, перенесли свои приемы мелиорации с Нила на Евфрат, что быстро вызвало засоление почв. Исправить последствия пагубной мелиорации в Двуречье уже никому не удалось. Падение Карфагена во 2-м веке до н.э. после пунических войн сопровождалось миграцией берберов к югу, где их скот стал вытаптывать саванну Западной Сахары и привел через сотни лет к ее опустыниванию. Гораздо стремительнее сходные процессы происходят в современное время, например, с 1952 по 1991 гг. площадь пустынь в Калмыкии возросла с 25 тыс. до 1 млн 200 тыс., то есть в 50 раз (с. 72).

Экологические последствия великих географических открытий неузнаваемо изменили мир. Многие акклиматизированные виды стали играть бoльшую экономическую и культурную роль на новом месте, чем в местах их исходного одомашнивания. “Трудно представить себе Россию без картофеля, Украину без подсолнечника и кукурузы, Болгарию без томатов, Грузию без фасоли и чая, Узбекистан без хлопчатника, Канаду без пшеницы” (с. 172). Этот начавшийся 500 лет назад процесс активного межконтинентного внедрения и перераспределения культур автор называет “первой зеленой революцией”, благодаря которой численность человечества стала резко возрастать.

Второй и третий разделы книги посвящены собственно эволюционной проблематике – становлению и развитию дарвинизма как доминирующей в последние полтора века эволюционной теории. Изложение начинается с Линнея и заканчивается рассмотрением постулатов синтетической теории эволюции, которые автор впервые вслед за Л.С.Бергом (он первый суммировал посылки дарвинизма на рубеже 1920-х годов) и А.А.Любищевым формулирует и анализирует их статус (с. 455).

Если каждому постулату или ряду их могут быть противопоставлены противоположные по смыслу, то тогда очевидно, что, например, при 5 исходных утверждениях может быть 2⁵ или 32 варианта эволюционных построений. Так оно в действительности и оказывается. Как писал С.В.Мейен, “только вариантов классификаций эволюционных теорий существует не меньше двух десятков. Сколько же существует самих теорий?... Я не знаю двух человек, взгляды которых по эволюционным вопросам совпадают. Любопытно, что полярно противоположные взгляды выдвигают исследователи, изучающие одну и ту же группу организмов”. Так, Л.С.Берг и Д.В.Обручев были авторитетными ихтиологами, тем не менее, первый создал концепцию номогенеза, а второй был “правоверным дарвинистом”. Два палеонтолога, замечает Мейен, – В.Е.Руженцев из России и О.К.Шиндефольф из Германии – известны как выдающиеся специалисты по аммоноидеям, но из изучения сходного материала они делают противоположные выводы. И это необходимое ощущение поливариантности и взаимодополнительности подходов возникает при чтении книги, когда автор рассматривает итоги старых или недавних жарких дискуссий. Один из разделов книги, названный “Многообразие путей и форм видообразования”, заканчивается утверждением, что в природе существует и постепенное, и внезапное видообразование, и градуализм, и пунктуализм (с. 579).

Воронцов адресует книгу не только биологам, но любому “интеллигентному читателю”, который хочет ознакомиться с драматической историей становления и развития идеи эволюции, оказавшей глубокое воздействие на мышление конца XIX и весь XX век. Доставляют удовольствие персональные ремарки автора о классиках эволюционизма и перипетиях их жизненного пути с интересными извлечениями из их работ или мемуаров, размышлениями по поводу судеб гениев (с. 134) и коллизий в истории эволюционных идей (с. 196, 325, 347, 490, 507). Даже если речь идет о самом исследуемом материале, мы находим эмоциональное признание (с. 354): “Не могу забыть чувство трепета, охватившее меня, когда в 50-х годах я, тогда молодой зоолог, обнаружил в привезенных из Америки коллекциях В.О.Ковалевского череп олигоценового хомяка великолепной сохранности”. В то время Воронцов занимался сравнительной анатомией и эволюцией хомякообразных. Если читатель сможет понять, представить или сопережить то, что поразило и вызвало трепет автора, это будет означать, что он проникся проблемами развития органического мира.

Здесь уместно заметить, что есть три уровня знания: 1) просто сведения о каком-либо феномене, законе; 2) понимание его глубинной сути и 3) эмоциональное переживание, которое возникает, когда данный феномен или закон гармонично встраивается в целостную картину – так чувство красоты шахматной комбинации возникает при понимании логики отдельного хода и его роли во всем игровом замысле. Эмоции в науке и в искусстве – побудительный мотив творчества. Вот почему Воронцов приводит в книге (с. 229) отрывок из воспоминаний Эккермана о Гете, когда 79-летний ученый в разгар июльской революции 1830 г. с жаром обсуждает новости из Парижа, но не пламя революции, а “пламя, вырвавшееся из стен академии”, спор о том, можно ли свести все многообразие форм животных к одному типу (Сент Илер) или есть несколько несводимых друг к другу типов (четыре, как тогда утверждал Кювье). “Вы себе представить не можете, какие чувства я испытал, узнав о заседании девятнадцатого июля”, – признается Гете. Он воспринял аргументы Сент Илера о единстве типа как доказательство давно высказанной им идеи о “прарастении” – идеальном типе, давшем в своих разных воплощениях все эволюционное многообразие растений. Гете десятилетия не встречал сочувствия к своей идее и лишь после данного спора признался: “Я ликую, что победа наконец-то осталась за делом, которому я посвятил свою жизнь и потому с полным правом могу называть его своим делом”. Противоречивые итоги этого знаменитого спора подробно анализирует известный историк биологии И.И.Канаев.^,

Дарвин также постоянно сообщает о своих сильных эмоциональных переживаниях, связанных с эволюцией жизни на земле. Вот начальные фразы его книги “Происхождение видов”: “Путешествуя на "Бигле" в качестве натуралиста, я был поражен некоторыми фактами, касавшимися распределения органических существ в Южной Америке, и геологическими отношениями между прежними и современными обитателями этого континента. Факты эти... бросали некоторый свет на происхождение видов – эту тайну из тайн”. Буквально теми же словами той же тональности начинается знаменитая статья Грегора Менделя: “Поразительная закономерность, с которой всегда повторялись одни и те же гибридные формы... дала толчок к дальнейшим опытам...” (курсив мой – М.Г.). Интуитивно предугаданная Менделем закономерность поразила его своей логикой и побудила к упорному поиску общих законов наследования. Мне уже приходилось писать, что драматическая судьба открытия Менделя, когда факты и концепция, имея фундаментальное значение, остаются в тени более 25 лет, а затем почти одновременно подтверждаются рядом исследователей и быстро становятся общепризнанными – это скорее правило, нежели исключение. Причем, период непризнания, длящийся примерно 25 лет, есть некая историко-научная инварианта, которая не зависит от уровня развития науки и даже от научного статуса первооткрывателя. В момент открытия законов наследования признаков Мендель был никому не известным настоятелем монастыря, а Барбара МакКлинток, открывшая мобильные элементы, состояла в Американской академии, считалась мировым авторитетом в своей области. И, однако, открытия обоих ученых ждали своего звездного часа (широкого признания научного сообщества) более 25 лет.⁶ В истории эволюционизма XIX века множество подобных коллизий. Одни из наиболее драматичных касаются открытий “допотопного” палеолитического человека и его искусства – скульптур, гравюр и цветной живописи. На суперобложке книги Воронцова изображены цветные рисунки палеолитического человека из пещеры Шове в бассейне реки Роны, найденные в 1994 г. Возраст рисунков – около 30 тыс. лет, почти вдвое старше всех дотоле известных. Это сенсационное открытие мгновенно получило мировую известность. Но как же долог был путь к признанию того, что искусство живописи палеолитического человека не “ниже”, чем во времена античности.

В 1820-е годы утвердился императивный вывод Кювье в одном из разделов его знаменитого труда “Рассуждение о переворотах на поверхности земного шара: “Ископаемых человеческих костей не существует”. Однако начиная с 1820-х годов бельгийский врач, палеонтолог Филипп-Шарль Шмерлинг (1791–1836) под сталагмитовой коркой пещер долины Мааса под Льежем, а французский археолог Буше де Перт (1788–1868) – в разрезах реки Соммы на глубине более 7 м находят: первый – кости “допотопного” человека рядом с вымершими пещерными животными, а второй – обтесанные древним человеком камни. Их открытия долго не получают признания. И лишь спустя 25 лет прочно входят в науку, благодаря поддержке и авторитету основателя исторической геологии Ч.Лайеля (1797–1875). Неутомимый полевой геолог, он сам первый посетил и осмотрел места находок. Воронцов цитирует потрясающие строки из классического труда Лайеля (издание 1864 г.) о подвижничестве Шмерлинга, который в течение многих лет, день за днем, с помощью веревки, привязанной к дереву, спускался в пещеру под сталагмитовую гору и стоял целыми часами в грязи, под капающей со стен водою, “чтобы пометить положение и предупредить потерю малейшей отдельной косточки, под конец всего, употребив столько времени, усилия и энергии, увидеть впоследствии, как плод всех трудов, дурно принятое сочинение, противоречащее предрассудкам ученой и неученой публики”. Причем профессора Льежского университета, “живя бок о бок, дали пройти четверти столетия, не приняв на себя защиты верности доказательств их неутомимого и гениального соотечественника” (с. 221).

Буше де Перт представил во Французскую академию в 1839 г. свой труд: описание и обширную коллекцию камней-рубил, собранных в течение 10 лет. В ответ – вежливый отказ, признание, что найденное, конечно, следы рук человека, но скорее всего рук римлян, которые строили лагеря под Парижем. В 1858 г. Лондонское Королевское общество по инициативе Лайеля поддерживает Буше де Перта и признает ископаемую древность собранных им рубил и гравюр на камне. И начиная с этого времени следует буквально шквал открытий в “первобытной” археологии, вводится термин палеолит и идея о реальной способности первобытного человека к искусной обработке камня (гравюры и статуэтки) получает полное признание. На Всемирной выставке 1867 г. демонстрируется обширная коллекция гравюр и статуэток палеолита.

Но тут следует второй этап драмы. Ибо те же исследователи, которые открыли и полные энтузиазма пропагандировали гравюры и скульптуры времен палеолита, в большинстве своем решительно не признавали более 20 лет реальности полихромной наскальной живописи, открытой впервые в 1879 г. испанцем археологом-любителем Саутолой в пещере Альтамира. Наконец, в 1902 г. в журнале “Антропология” археолог Эмиль Картальяк, основавший в 1860-е годы в Париже Музей антропологии, публикует статью “Раскаяние скептика” с признанием


10-09-2015, 22:10