М.А.Розов
Постановка проблемы
Проблема рациональной реконструкции исторического развития науки, как и многие другие гуманитарные проблемы, прежде всего нуждается в экспликации, ибо в противном случае ее просто невозможно обсуждать. Мы начнем поэтому с нашего понимания этой проблемы, опираясь на известную статью Имре Лакатоса "История науки и ее рациональные реконструкции"1. Мы осознаем при этом, что предлагаемое понимание отнюдь не является единственно возможным. Оно возможно, и этого достаточно.
"...Философия науки, - пишет Лакатос, - вырабатывает нормативную методологию, на основе которой историк реконструирует "внутреннюю историю" и тем самым дает рациональное объяснение роста объективного знания"2. Что понимается под "нормативной методологией"? "...Современная методологическая концепция или "логика открытия", - продолжает Лакатос, - представляет собой просто ряд правил (может быть, даже не особенно связанных друг с другом) для оценки готовых, хорошо сформулированных теорий"3. Надо сказать, что сам Лакатос не очень строго придерживается приведенного определения. В частности, чуть ниже, говоря о методологии индуктивизма, он дает ей такую характеристику: "Согласно индуктивизму, только те суждения могут быть приняты в качестве научных, которые либо описывают твердо установленные факты, либо являются их неопровержимыми индуктивными обобщениями"4. Очевидно, что речь идет об оценке не только "хорошо сформулированных теорий", но и отдельных суждений, в том числе и фактуальных.
Более того, выражение "твердо установленный факт" показывает, что оценке подлежат и способы получения фактов, т.е. процедуры наблюдения или эксперимента. И это касается не только индуктивизма. Вряд ли, например, можно полагать, что исследовательские программы в том виде, как их понимает И.Лакатос, будут реагировать в своем развитии на плохо установленные факты, скажем, на факты, полученные с нарушением современных методик эксперимента.
Что же такое рациональная реконструкция исторического развития науки? В свете сказанного речь должна идти о том, чтобы представить это развитие как реализацию некоторых сформулированных нами нормативных правил. На содержание последних не следует, видимо, накладывать слишком жестких ограничений. Это могут быть правила проведения эксперимента ____________________ 1 Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции // Структура и развитие науки. М., 1978.
2 Там же. С. 203.
3 Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции. С. 204.
4 Там же. С. 205.
132 или логические правила рассуждения, требования, предъявляемые к уже построенной теории или классификации и т.д. Во всех случаях, однако, это те правила или требования, с позиций которых осуществляется оценка соответствующих действий или продуктов. Кто конкретно эти правила реализует? Очевидно, ученые, т.е. участники процесса. Рациональная реконструкция, с этой точки зрения, означает представление науки как целенаправленной деятельности, осуществляемой по определенным правилам. Целенаправленность этой деятельности очевидна, ибо оценка полученных результатов с точки зрения заранее сформулированных требований выдвигается, как мы видели, даже на первое место. Иными словами, еще не имея результата, мы уже знаем, каким требованиям он должен удовлетворять, мы знаем, к чему стремимся.
Здесь, однако, нельзя не остановиться на одной детали, которую Лакатос специально подчеркивает. "Большинство теорий роста знания, - пишет он, - являются теориями роста безличного знания. Является ли некоторый эксперимент решающим или нет, обладает ли гипотеза высокой степенью вероятности в свете имеющихся свидетельств или нет, выступает ли сдвиг проблем прогрессивным или не является таковым - все это ни в малейшей степени не зависит от мнения ученых, от личностных факторов или от авторитета. Для любой внутренней истории субъективные факторы не представляют интереса"5. Иными словами, в рамках рациональной реконструкции нас не интересует, что думают сами ученые о своей деятельности, какие правила они сами формулируют или не формулируют их вообще. Ученые, как отмечает Лакатос, могут иметь "ложное мнение" о том, что они делают, но это факт "второго мира", мира ментальных состояний. Рациональная реконструкция имеет дело только с "третьим миром", миром объективного знания. Изложенные представления можно проинтерпретировать на более простом, по сравнению с наукой материале, на материале речевой деятельности. Знаем ли мы правила, в соответствии с которыми говорим? В изложении современных лингвистов ситуация выглядит несколько парадоксально. "Очевидно, - пишет Н.Хомский, - что каждый говорящий на языке овладел порождающей грамматикой, которая отражает знание им своего языка. Это не значит, что он осознает правила грамматики или даже, что он в состоянии их осознать, или что его суждения относительно интуитивного знания им языка непременно правильны. Любая интересная порождающая грамматика будет иметь дело, по большей части, с процессами мышления, которые в значительной степени находятся за пределами реального или даже потенциального осознания..."6. Итак, каждый носитель языка овладел правилами грамматики, хотя они находятся за пределами реального или даже потенциального осознания, он ими пользуется, хотя абсолютно не способен их сформулировать. Овладеть правилами языка, - как отмечает ____________________ 5 Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции. С. 231.
6 Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса. М., 1972.
С. 13.
133
Д.Слобин, - это значит "научиться вести себя так, как будто ты знаешь эти правила"7. Но не так ли и в случае науки? Правила грамматики, которые формулирует лингвист, - это аналог нормативной методологии. Рациональная реконструкция научной деятельности - это попытка представить ее как деятельность по правилам. Мы отвлекаемся при этом от того, что думает сам ученый, способен он или не способен осознать используемые правила.
В чем же суть проблемы рациональной реконструкции? Прежде всего отметим, что в свете только что проведенной аналогии эта проблема должна возникать не только в рамках истории науки, но и далеко за ее пределами. Скорей всего, она носит достаточно общий характер и может быть сформулирована применительно к деятельности вообще. Будем называть деятельность рациональной, если она осуществляется в соответствии с некоторыми правилами или нормами, которые могут быть зафиксированы в общезначимой форме. Рациональная реконструкция в таком случае - это попытка представить то или иное поведение, ту или иную совокупность акций в виде рациональной деятельности. А в чем же проблема? В общем плане ее можно сформулировать так: в какой степени рациональная реконструкция отвечает задачам изучения человеческой деятельности, или, если вернуться к науке, в какой степени она отвечает задачам историко-научного исследования?
Рассуждая более конкретно, мы видим здесь три основных вопроса, каждый из которых можно сформулировать как применительно к науке, так и в более общем плане. Первый - можно ли представить развитие науки или человеческой активности вообще как целенаправленный процесс? Допустим, мы наблюдаем, как человек заходит в магазин и покупает книгу. Можно представить дело так, что человек заранее поставил себе задачу купить именно данную книгу, пошел в магазин и достиг цели. Это и есть в данном случае рациональная реконструкция. Но очевидно, что представление может быть и другим: человек шел в гости, в магазин зашел случайно, купленную книгу увидел впервые... Какое представление ближе к действительности? Существуют ли принципиальные границы целеполагания? Второй вопрос - каковы реальные механизмы развития науки (или человеческой активности вообще), каковы механизмы новаций? Если представить, что человек действует только по правилам или якобы по правилам, то как объяснить историческое изменение самих этих правил? Можно ли, соблюдая все правила грамматики, в то же время существенно их изменить? Сам вопрос выглядит противоречиво. Вероятно, человек действует вовсе не по правилам или не только по правилам. Как же он действует на самом деле? И, наконец, вопрос третий - как подлинные механизмы развития науки соотносятся с той картиной, которую мы получаем в итоге рациональной реконструкции или, точнее, какое место рациональная реконструкция должна занимать в историко-научном описании?
____________________ 7 Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика. М., 1976.
С. 106.
134
Ниже мы попытаемся ответить применительно к науке на все три поставленных выше вопроса, не претендуя, разумеется, на полноту и ограничивая себя рамками проблемы рациональной реконструкции. Что касается первого из этих вопросов, то принципиальный ответ на него достаточно тривиален. Вряд ли стоит специально доказывать, что развитие науки не является целенаправленным процессом. Однако выяснение конкретных границ целеполагания, типология этих границ, не только не лишены смысла, но представляют достаточно богатое поле для исследования. Мы и здесь ни в коем случаем не претендуем на полноту.
Границы целеполагания. Незнание и неведение В одной из работ известного французского лингвиста Гюстава Гийома сформулирован тезис, который смело может претендовать на роль фундаментального принципа теории познания: "Наука основана на интуитивном понимании того, что видимый мир говорит о скрытых вещах, которые он отражает, но на которые не похож"8. Назовем это принципом Гийома.
Можно сказать, что вся история философии, начиная с Платона и Демокрита, пытается дать интерпретацию принципа Гийома и ответить на вопрос, что собой представляет мир "скрытых вещей", к познанию которого мы стремимся, что скрывается за тем, что уже дано и освоено. Для Демокрита за "видимым миром" скрываются атомы и пустота, для Платона - мир объективных идей. Но уйдем в сторону от очень общих философских проблем и поставим вопрос более конкретно: что собой представляет этот "скрытый мир" для той или иной отдельно взятой области знания? Можно ли что-то о нем сказать, можно ли как-то очертить его границы? Вопрос немаловажный, ибо речь фактически идет о познавательных ресурсах науки, о потенциале ее развития, а применительно к нашей проблеме - о границах рационального целеполагания. Разумеется, сразу напрашивается возражение: как можно зафиксировать то, что еще не стало достоянием знания; "скрытые вещи" потому и являются скрытыми, что о них ничего нельзя сказать. Но так ли? Мы можем, например, знать, какая вещь спрятана, но не знать где, или знать свойства какого-либо вещества, но не знать его химического состава. Иначе говоря, сфера нашего незнания вполне может быть зафиксирована. Эварист Галуа писал: "Наиболее ценной книгой наилучшего ученого является та, в которой он сознается во всем, чего не знает..."9 Конечно, от сферы незнания следует отличать сферу неведения. Последнее - это то, о чем мы действительно не можем сказать ничего конкретного. Но означает ли сказанное, что мы не способны никак оценить сферу неведения? Рассмотрим все это более подробно.
Будем называть незнанием то, что может быть выражено в виде вопроса или эквивалентного ему утверждения типа: "Я не знаю того-то". "Что-то" в данном случае - это какие-то вполне определенные объекты и их характеристики. Мы можем не знать ____________________ 8 Гийом Г. Принципы теоретической лингвистики.
М., 1992. С. 7.
9 Галуа Э. Сочинения. М.; Л., 1936. С. 106.
135 химического состава какого-либо вещества, расстояния между какими-либо городами, даты рождения или смерти политического деятеля далекого прошлого, причины каких-либо явлений... Во всех этих случаях можно поставить и вполне конкретный вопрос или сформулировать задачу выяснения того, чего мы не знаем. Легко показать, что незнание имеет иерархическую структуру. Например, вы можете попросить вашего сослуживца N перечислить его знакомых, их пол, возраст, место рождения, род занятий и т.д. Это зафиксирует первый уровень вашего незнания, ибо перечисленные вопросы могут быть заданы без каких-либо дополнительных предположений, кроме того, что все люди имеют пол, возраст и прочие указанные выше характеристики. Но среди знакомых N вполне может оказаться боксер, писатель, летчик-испытатель... Поэтому возможны вопросы, предполагающие некоторую дополнительную презумпцию. Например, вопрос можно поставить так: "Если среди ваших знакомых есть писатель, то какие произведения он написал?" Очевидно, что действуя аналогичным образом применительно к науке, мы получим достаточно развернутую программу, нацеленную на получение и фиксацию нового знания, выявим некоторую перспективу развития данной науки в той ее части, которая зависит от уже накопленных знаний. Иными словами, незнание - это область рационального целеполагания, область планирования нашей познавательной деятельности.
Но перейдем к неведению. В отличие от незнания оно не может быть зафиксировано в форме конкретных утверждений типа: "Я не знаю того-то". Это "что-то" мы не можем в данном случае заменить какими-то конкретными характеристиками. Мы получаем поэтому тавтологию: "Я не знаю того, чего не знаю".
Тавтология такого типа - это и есть признак неведения. Означает ли сказанное, что мы не можем в данном случае поставить никакого вопроса? Казалось бы, нет. Почему бы, например, не спросить: "Какие явления нам еще неизвестны?" Но вдумаемся в суть этого вопроса, его можно расшифровать так: какими характеристиками обладают явления, никаких характеристик которых мы не знаем? Сама формулировка вопроса такова, что в ней отрицается возможность ответа: как можно узнать нечто неизвестно о чем?
Необходимо сделать следующую оговорку. На вопрос о том, какие явления нам неизвестны, можно получить и такой ответ: нам неизвестны люди с песьими головами. Но это просто другая трактовка вопроса. Люди с песьими головами нам известны на уровне фантазии или фольклорных образов, мы просто никогда не сталкивались с ними в реальности.
Означает ли сказанное, что мы не можем поставить задачу поиска новых, еще неизвестных явлений, новых минералов, новых видов животных и растений? Такая задача, точнее, желание, конечно же существует, но следует обратить внимание на следующее. Ставя вопрос, фиксирующий незнание, мы хорошо знаем, что именно нам надо искать, что исследовать, и это позволяет, в принципе, найти соответствующий метод, т.е. построить исследовательскую программу. В случае поиска неизвестного такого особого метода вообще быть не может, ибо нет никаких оснований для его спецификации. Иными словами,
136 невозможен целенаправленный поиск неизвестных, точнее, неведомых явлений. Мы должны просто продолжать делать то, что делали до сих пор, ибо неведение открывается только побочным образом. Так, например, можно поставить задачу поиска таких видов животных или растений, которые не предусмотрены существующей систематикой. Вероятно, они существуют. Но что должен делать биолог для их поиска? То, что он делал до сих пор, т.е. пользоваться существующей систематикой при описании флоры и фауны тех или иных районов. Поэтому задачи, направленные на фиксацию неведения, мы будем называть праздными задачами в отличие от деловых вопросов или задач, фиксирующих незнание. Праздные задачи не образуют никакой научной программы, не определяют никакой рациональной деятельности.
Противопоставление незнания и неведения в конкретных ситуациях истории науки требует достаточно детального анализа. После открытия Австралии вполне правомерно было поставить вопрос о животных, которые ее населяют, об образе их жизни, способах размножения и т.д. Это составляло сферу незнания. Но невозможно было поставить вопрос о том, в течение какого времени кенгуру носит в сумке своего детеныша, ибо никто еще не знал о существовании сумчатых. Это было в сфере неведения. Нельзя, однако, сказать нечто подобное об "открытии" Галле планеты Нептун. Казалось бы, оба случая идентичны: биологи открыли новый инфракласс млекопитающих животных, Галле обнаружил новую планету. Но это только на первый взгляд. Никакие данные биологии не давали оснований для предположения о существовании сумчатых животных. А планета Нептун была теоретически предсказана Леверье на основании возмущений Урана. Обнаружение этих последних - это тоже не из сферы неведения, ибо существовали теоретические расчеты движения планет, и вопрос об их эмпирической проверке был вполне деловым вопросом.
В свете сказанного можно уточнить понятие "открытие" и противопоставить ему такие термины, как "выяснение" или "обнаружение". Мы можем выяснить род занятий нашего знакомого, можем обнаружить, что он летчик. Это из сферы ликвидации незнания. Галле не открыл, а обнаружил планету Нептун.
Но наука открыла сумчатых животных, открыла явление электризации трением, открыла радиоактивность. Открытия подобного рода часто знаменуют собой переворот в науке, но на них нельзя выйти рационально, т.е. путем целенаправленного поиска, в сферу неведения нет рационального пути. С этой точки зрения, так называемые географические открытия нередко представляют собой, скорее, выяснение или обнаружение, ибо в условиях наличия географической карты и системы координат вполне возможен деловой вопрос о наличии или отсутствии островов в определенном районе океана или водопадов на той или иной еще неисследованной реке. Точнее сказать поэтому, что Ливингстон не открыл, а обнаружил водопад Виктория.
Вернемся теперь к вопросу, поставленному в самом начале. Способны ли мы как-то оценить сферу неведения или потенциал науки поддается оценке только в части незнания? Начнем с
137 того, что вопрос о том, какие явления нам еще неизвестны, проанализированный выше, не следует смешивать с вопросом о существовании таких явлений. Этот последний вовсе не является праздным. В общем плане на него даже не трудно ответить: вероятно, такие явления существуют. Ответ можно даже усилить: несомненно, такие явления существуют. И я уверен, большинство ученых примет и эту усиленную формулировку, показывая тем самым, что у них есть для этого основания. Иными словами, принцип Гийома ориентирован не только на незнание, но и на неведение.
Вопрос о существовании неизвестных, неведомых явлений вовсе не требует их характеристики. Его можно трактовать как вопрос не о мире, а о познании, как вопрос о состоянии той или иной области науки, о том, можно ли в этой области ждать открытий. И не секрет, что мы постоянно даем такого рода
11-09-2015, 00:44