Философия, как известно, – это буквально «любовь к мудрости». Но столь же известно, что на протяжении последних трех-четырех веков философия меньше всего занимается мудростью. Oсобенно современная философия: как англоамериканская, так и континентальная; как социально-радикальная, так и лингвистически-герметичная. Ни анализ, ни деконструкция, ни феминизм, ни нео- и постмарксизм, ни теоретики герменевтики и коммуникации не проявляют ни малейшего интереса к «софии» как исконному предмету и идеалу своей дисциплины.
Как отмечает Оксфордский философский словарь, «хотя мудрость и есть то, любовь к чему есть философия, в постклассической западной философии уделялось мало внимания этому существенному компоненту достойной жизни». [1] Это исчезновение мудрости из любомудрия может составить предмет особого философского вопрошания. «В древности мудрость рассматривалась как тип знания, необходимый для различения добра и для того, чтобы вести добрый образ жизни…. Но о мудрости мало говорится в современной философии. Интересно поставить вопрос, как понятие мудрости в конце концов почти полностью стерлось с карты философии», – так обозначает проблему новейшая Рутледжевская философская энциклопедия. [2]
Действительно, в большинстве современных философских энциклопедий и словарей, как российских, так и зарубежных, это понятие либо отсутствует, либо занимает непропорционально скромное место. [3] Как в психологии не осталось места для понятия «душа», так в философии не осталось места для понятия «мудрость», хотя исторически эти дисциплины строились именно вокруг данных понятий и получили от них свои названия.
С другой стороны, и поиски мудрости в 20-м – 21-м вв. все чаще ведутся за пределами философии, в области того, что называют метафизикой, или спиритуальностью, или высшим знанием. Все это совокупно можно назвать софиофилией (sophiophilia) – мудролюбием, в отличие от философии как любомудрия. Если философия закостенела в академическую дисциплину системного построения понятий и логического анализа слов, совершенно оторвавшись при этом от мудрости, то софиофилия ищет для себя иных, неакадемических путей, прямо питаясь живой мудростью древних – книгами Иова и Соломона, Конфуция и Лао цзы, а в Новое время – Монтенем и Паскалем, Гете и Л. Толстым, Кьеркегором и Ницше.
В этой связи возникают следующие вопросы:
Можно ли определить столь темный и ускользающий предмет, как мудрость?
Почему философия в своем историческом развития все больше удалялась от мудрости?
Может ли мудрость в конце концов все-таки вернуться в философию и как преобразится сама философия в свете этого софийного подхода?
К истории мудрости
Во всех определениях мудрости подчеркивается ее отличие и от практического умения, и от теоретического знания. Первоначально греческое sophia относилось именно к ремесленным навыкам, например, Гомер говорит о софии плотника, «умного в длани» и ровняющего «корабельного древо» (Илиада, 15, ст. 411-412). Постепенно это понятие переносится из практической сферы в этическую, а затем и теоретическую, охватывая знание общих принципов. Легендарные семь мудрецов (sophoi), часто упоминаемые в греческой классике, мудры «вообще», не в каком-то конкретном деле, а во всех делах, связанных с управлением общества и направлением собственной жизни к доброй цели. Сократ, каким он выступает у Платона, полагает именно знание, а не умение началом мудрости. Те художники и государственные деятели, которые хорошо справляются со своим ремеслом, но не могут объяснить его принципов, не отдают отчета в своих действиях, не могут считаться мудрыми. Лисий – оратор, Гомер – поэт, Солон – законодатель, все они высокие умельцы в разных видах словесного ремесла. Но к мудрости их приближает не это, а вторичная способность говорить о своей речи, теоретически защищать или ее или вскрывать недостатки.
Сократ. …Если такой человек составил свои произведения, зная, в чем заключается истина, и может защитить их, когда кто-нибудь станет их проверять и если он сам способен устно указать слабые стороны того, что написал, то такого человека следует называть не по его сочинениям, а по той цели, к которой были направлены его старания.
Федр. Как же ты предлагаешь его называть?
Сократ. Название мудреца, Федр, по-моему, для него слишком громко и пристало только богу. Любитель мудрости – философ или что-нибудь в этом роде – вот что больше ему подходит и более ладно звучит. [4]
Иными словами, философия – это уже познавательная рефлексия над продуктами непосредственного творчества-мастерства. Наконец, у Аристотеля знание, причем в форме теоретического, самодовлеющего знания, становится главным признаком мудрости. По Аристотелю, «науки об умозрительном выше искусств творения», которые в свою очередь мудрее, чем обладание опытом. «…Мудрый, насколько это возможно, знает все, хотя он и не имеет знания о каждом предмете в отдельности…. …Из наук в большей степени мудрость та, которая желательна ради нее самой и для познания, нежели та, которая желательна ради извлекаемой из нее пользы…» [5] Мудрость у Аристотеля становится «наукой, исследующей первые начала и причины». [6]
Как ни странно, именно это соединение мудрости с наукой повлекло за собой постепенное исчезновение мудрости из обихода философии, начиная со скептиков. Скептики усомнились в том, что первые начала и причины могут быть познаны ограниченным человеческим разумом. Для скептиков мудрость – это способность, напротив, воздерживаться от суждений, избегать догматизма и достигать нравственной безмятежности (атараксии). В результате мудрость перестала быть нужной и науке, поскольку она основана на теоретических изысканиях, и этике, поскольку она не требует теоретических знаний. Если у скептиков мудрость подвергается теоретическому сомнению, то для раннего христианства она утрачивает религиозно-этическую ценность: «добрая жизнь», ведущая ко спасению, исходит не из мудрости, а из веры. По заключению новейшей и наиболее авторитетной философской энциклопедии англоязычного мира, в скептицизме «связь со знанием была либо оборвана (у практической мудрости), либо требовала сложного и обширного обоснования (у теоретической мудрости), прежде чем философия смогла бы вернуться к мудрости как предмету занятий. В значительной степени современная философия, озабоченная проблемами рационализации и информации, остается сосредоточенной в той области, которую проблематизировали античные скептики». [7]
Следующий парадокс состоит в том, что кантовский критицизм, в какой-то мере возродивший наследие античного скептицизма, создал предпосылки для возвращения мудрости в философию. Для Канта мудрость – это категория практического разума, его способность постигать высшее благо, состоящее в синтезе добродетели и счастья, и не только постигать, но и воплощать в собственном поведении. «…Мудрость, рассматриваемая теоретически, означает познание высшего блага, а рассматриваемая практически – соответствие воли с высшим благом…» [8] У романтиков и Шеллинга мудрость приобретает главенство над знанием и истиной, поскольку позволяет понять изменивость истины и ограниченность разума. Суть в том, что в послекантовскую эпоху теория философии как знания, истинно отражающего бытие своего предмета, потерпела крах, – и тогда внутри философии заново приобрела вес категория мнения. В античности знание противопоставлялось мнению, как объективная истина – субъективному представлению. Теперь, в рамках господствующего после Канта познавательного перспективизма (романтического, ницшевского), всякое знание считается разновидностью мнения, всякий факт – интерпретацией, всякое открытие – изобретением. Закономерно встает вопрос: если все мнения зависят от субъекта и контекста высказывания, какие мнения следует предпочитать другим и на каком основании?
Что есть мудрость?
Таким образом, мудрость, как поиск лучших мнений в отсутствии точных знаний, вновь возвращается в философию, после того, как претензии философии на объективное знание оказались несостоятельными именно перед лицом философской критики. Мудрость – это умение выбрать среди многих мнений наилучшее, не основываясь на твердом знании. Не удавшись как наука, как дисциплина объективного знания, философия возвращается к тому, что составляло ее основу, ее корень – к «софии», мудрости.
Мудрым можно считать такое мнение, которое позволяет живущему осуществлять свои интересы в согласии с интересами других (по Канту, мудрость проявляется в «самообуздании и в явном интересе главным образом к общему благу» [9]). Мудрость определяется не знанием фактов, как они есть, а взаимодействием с людьми, какими они могут быть. Мудрый не делает другим того, чего не хотел бы для себя, но вместе с тем он старается делать для других то, чего никто не мог бы сделать вместо него. Он стремится достичь общности с людьми и принести им пользу именно в том, что наиболее отличает его от других. Если судьба вручила ему смычок скрипача, он не променяет его на топор дровосека. Но если нужно спасти замерзающих, он отложит смычок и возьмется за топор. Он умеет находить кратчайший путь от своих наибольших способностей к наибольшим потребностям других людей. Он знает меру, соотносящую уникальный дар человека с универсальными нуждами человечества.
Мудрость – это умение возвыситься над своими текущими, сиюминутными интересами ради интересов более дальних, в перспективе – простирающихся за пределы индивидуальной жизни. Мудрый не променяет радости дня на удовольствие минуты, не променяет счастья жизни на радости дня, не променяет вечного блага на счастье жизни. Мудрость – это умение воздавать каждой вещи по ее мере, отделяя меру минуты от меры дня, меру пути от меры дома и меру любви от меры дружбы. Мудрый старается быть соразмерным тем условиям, в которых застал себя на земле, воспринимая жизнь как дар и как аксиому, из которой следует исходить и с которой бессмысленно спорить. В поисках наибольшего блага для себя и для других он не упускает случая изменить то, что поддается изменению, но и не борется с тем, что считает необоримым.
Если пассивное качество воли именуется терпением, а активное – мужеством, то мудрость – это именно способность различать сферы применения этих качеств, отличать обстоятельства, которые нужно претерпевать, от обстоятельств, которые нужно переделывать. Выражение мудрости можно найти в следующем известном изречении: «Господи, дай мне благодать принять безмятежно вещи, которые нельзя изменить; мужество – чтобы изменить вещи, подлежащие изменению; и мудрость – отличить одно от другого». [10] Иными словами, мудрость как бы посредствует между добродетелями терпения и мужества, разграничивая области их действия: принимать то, чего я не могу изменить, и изменять то, чего я не могу принять.
Мудрость, ум и суемудрие
Мудрость сходна с умом – у них имеется общая противоположность: глупость. Глупость – это непонимание меры, несоблюдение границ между вещами, подмена одного другим, действие в одном мире по законам другого. Фольклорный глупец плачет на свадьбе и танцует на похоронах. Но мудрость следует отличать от ума. Мудрый человек, как правило, умен, но умный – не обязательно мудр. Мудрость – это такой ум, который понимает свои собственные границы и сознательно может заменять действие ума действием сердца или действием тела. Прикоснуться к плечу страдающего мудрее, чем произнести назидание, вроде тех, что произносят друзья Иова. Мудрость умнее самого ума, она понимает место ума в мире, его ограниченность желанием, волением, бессмыслицей. Мудрость может взвешивать ум и не-ум и отдавать предпочтение тому или иному. То, что может выглядеть безумием для ума, то может быть оправдано мудростью.
Ум дается человеку от природы, разум дается обучением, мудрость приобретается самосознанием и самовоспитанием. Умными бывают дети, разумными – взрослые, мудрость – одна из немногих привилегий старости. Как замечает американский филосософ Джон Кикес, «возрастание мудрости и способность управлять собой идут рука об руку. Это пожизненные задачи, отсюда связь между мудростью и старостью. Старый может быть глуп, но мудрый скорее всего стар, поскольку возрастание требует времени.» [11]
Еще одно различие. Ум может быть математическим или политическим, ограничиваясь одной сферой или специальностью (шахматы, компьютер, философия и т.д.), тогда как мудрость относится сразу ко всем проявлениям человека, ко всему объему человеческого. Нельзя быть мудрым в одном и не мудрым в другом – мудрость такое же цельное свойство, как целомудрие, поэтому и в слове, и в понятии они идут рядом.
В мудрости заново воссоединяются онтология и эпистемология, логика и этика. Мудрость, как уже говорилось, отличается и от практического умения, и от теоретического знания, – именно потому, что опосредует их: это ум как основа главного умения – умения жить. Мудрость – это такое знание, которое становится способом существования, это знание не того, что существует, а того, как существовать. Мудрость – это единство логики и этики, это искусство так мыслить, чтобы добродетельно жить. Если другие нравственные добродетели – мужества, терпения, любви, верности – связаны с качествами воли, то мудрость – единственная из них – связана с качеством мышления. Это этика, вытекающая из логики, и логика, проникнутая этикой.
Логика мудрости состоит в том, чтобы разделять все вещи, отличать А от Б и устанавливать для каждой вещи особые меры и законы. Этика мудрости состоит в том, чтобы соразмерять и сополагать все вещи, осуществлять наибольшее благо, сочетая дары одних с нуждами других, соединяя А, которому не хватает Б, с Б, которому не хватает А. Мудрость – это одновременно и мир, и меч. Остротой своей логики мудрость разделяет вещи – и одновременно этически согласует их.
Если предположить, что все разделы философии, исторически развившиеся из любви к мудрости, в конечном счете к ней и вернутся, – то и сама мудрость при этом предстанет более углубленной и разносторонней, чем до своей утраты и восстановления в философии. Даже постклассическая западная философия, столь мало заботившаяся о мудрости, по-своему подготовляла возвращение к ней. Кантовская критика, ограничившая область знания, чтобы расширить область веры, была по сути новым упражнением в мудрости, возвращением на ее стези. Мудрость разграничивает области знания и веры и не притязает знать то, во что можно только верить, однако и не ограничивается верой в то, что можно достоверно знать. Гегель, построивший свою диалектику как восхождение над ограниченностью противоположных мнений, сделал ее орудием мудрости. Кьеркегор, вернувший все отвлеченные метафизические сущности в лоно единичного существования, напрямую связавший абсолютное «Ты» Бога с абсолютным «я» индивида, сделал для мудрости не меньше, чем сделал Гегель.
В том и состоит движение мудрости, что оно соединяет односторонности и одновременно усматривает односторонность в самом их соединении. Мудрость есть свойство человеческого ума возвышаться над чувственной конкретностью и дробностью существования и вместе с тем отдавать приоритет живому существованию над абстракциями и химерами ума. Вот почему мудрость находит суетность не только в житейском существовании, но и в себе самой, называя себя суемудрием. Именно суетность – основной противник мудрости, как глупость есть противник ума. Если глупость есть неразличение вещей, непонимание их меры, то суетность есть волевая зависимость от тех вещей, которые ум признает несущественными. Суетность – это когда минуте уделяется забота дня, дню – забота года, жизни – забота вечности. Умный человек может быть суетным, и подчас именно ум вовлекает его в наибольшую суету, поскольку он критикует вещи, недостойные даже критики, и поправляет дела, которым лучше было бы вообще не делаться.
Мудрость – это ум ума, способность умно распоряжаться собственным умом. Возможно и неумное распоряжение своим умом, например, в том случае, если ученый, отказавшись от фундаментальных исследований, тратит свой ум и дар на сотрудничество с органами разведки в области промышленного шпионажа. Человек, отдающий себя занятию меньшему, чем то, на какое он способен, или притязающий на большее, чем то, в чем нуждается, ведет себя суетно. Мудрость удерживает ум от суеты, от самонадеянности и от саморастраты в чрезмерно умном устроении всяких мелких дел. Но и сама мудрость способна впадать в суету, когда она чрезмерно дорожит собой и не хочет ронять себя до уровня простых вещей и забот существования. Поскольку над мудростью ничего не стоит, что могло бы смирять и обуздывать ее, она это делает сама, называя себя суемудрием.
Таково свойство сократической мудрости: «Из вас, люди, всего мудрее тот, кто подобно Сократу знает, что ничего поистине не стоит его мудрость». [12]
Мудрость, знающая себя как мудрость, действующая как урок и образец, – это и есть суемудрие. По замечанию Ралфа Эмерсона, «избыток мудрости делает мудрого дураком» (»Опыт»). [13] Суемудрие – это такая мудрость, которая абсолютизирует себя как знание и добродетель и ставит себя над другими знаниями и добродетелями, такими как вера, любовь, надежда, мужество, доброта, радость, веселье. Обличая суетность всех помыслов и устроений, она не признавает, что над мудростью человека может быть и другая мудрость, ему неведомая, по сравнению с которой сама его мудрость есть безумие и суета. Даже мудрость Экклезиаста становится суемудрием, когда он провозглашает, что всё есть суета сует и томление духа. «»И меня постигнет та же участь, как и глупого, к чему же я сделался очень мудрым?» И сказал я в сердце своем, что и это – суета… И возненавидел я жизнь…» (2:15, 17) И лишь когда Экклезиаст отрекается от этой чересчур самодовольной мудрости, презирающей все человеческие труды, и признает смыслообразующую волю Господа над собой, оправдывает человеческую жизнь перед Богом, – тогда мудрость, переставая обличать суету всего, сама перестает быть суетной, переходит в веселье и жизнеутверждение. «Мудрость человека просветляет лицо его,
11-09-2015, 00:45