Социокультурные аспекты и национальные модели решения проблемы информационного неравенства

Е. Г. Дьякова

В статье с позиций социального конструкционизма рассматривается превращение «информационного неравенства» в значимую социальную проблему. Показывается, что, несмотря на значительные социокультурные различия между США, Европейским союзом и Россией, основным субъектом, конструирующим данную проблему, является государство, в то время как институты гражданского общества действуют внутри уже сложившегося «большого нарратива». Обсуждается, как повысить роль институтов гражданского общества в преодолении информационного неравенства.

Проблема «информационного неравенства» или, в более жесткой риторической формулировке, «цифрового раскола» («digital divide») относится к числу типичных «новых социальных» проблем. Под «информационным неравенством» понимается неравенство в доступе к современным информационно-коммуникационным технологиям. Обычно оно рассматривается как проявление и частный случай социального неравенства, поскольку «пораженными в информационных правах» оказываются прежде всего социальные низы — в том расширительном толковании, какое дает этому понятию постмарксистская социология (где акцент делается не на традиционном классовом неравенстве, а?на сексизме, расизме, эйджизме и т. п.).

«Информационное неравенство» может рассматриваться как социальная дисфункция, нуждающаяся в коррекции методами современного «welfare state» через расширение возможностей физического доступа к информационно-коммуникационным технологиям (например, создание «центров общественного доступа»), т. е. через включение такого доступа в набор социальных благ, которые государство обязано предоставить гражданам. При этом вопрос о том, а может ли существовать иной субъект решения данной проблемы, помимо государства, даже не ставится, а сама проблема переводится в сферу исчисляемых, т. е. в сферу соответствующей отчетности (сколько центров общественного доступа открыто на душу населения?).

Однако возможен и другой подход к «информационному неравенству». В рамках социального конструкционизма проблема — это в первую очередь результат борьбы за право субъективного определения социальных условий как проблемных. Теория конструирования социальных проблем помещает в центр внимания вопрос о том, кто является субъектом конструирования проблемы, т. е. чьи утверждения-требования превращают ее в предмет общественного внимания. Цикл конструирования социальной проблемы описан еще основоположниками данного направления М. Спектором и Дж. Китсьюзом. Все начинается с того, что некая группа (группы) заявляют, что некое существующее условие является вредным, оскорбительным и нежелательным и пытается сделать его предметом общественного внимания. Затем происходит легитимация данной группы со стороны официальных институтов, что предполагает некую официальную реакцию и поиски путей решения проблемы и может породить новый цикл, связанный с недовольством представителей группы-инициатора бюро-кратическим подходом к решению проблемы, и даже отказ группы от участия в деятельности официальной организации и разворачивание параллельных институтов решения проблемы [15].

Особый интерес с точки зрения социального конструкционизма представляет собой процесс появления новых, нетрадиционных социальных проблем. Как показал Д. Лозик, ни одна проблема не может быть сконструирована как абсолютно новая, так как «совершенно новые утверждения-требования могут быть безуспешными, если аудитория не обладает категориями, позволяющими их понять» [8, 93]. Поэтому при выдвижении новой проблемы используются две основные дискурсивные стратегии: конструирование ее как частного случая или следствия уже существующей проблемы или расширение содержания категории, обозначающей уже известную социальную проблему, чтобы включить в нее новые утверждения-требования.

Мысля в логике социального конструкционизма, следовало бы предположить, что субъектом утверждений-требований об информационном неравенстве первоначально явились некие институты гражданского общества, которым удалось пройти стадию легитимации, а сама она была сформулирована в?рамках традиционной левой «риторики равенства».

Однако это не так. Стратегия администрации США в области внедрения информационно-коммуникационных технологий была впервые определена в?1993?г. официальным документом под названием «Национальная информационная инфраструктура: план действий», в котором речь шла о решение технологических проблем, связанных с созданием «информационной супермагистрали». Понятие «цифровой раскол» было сформулировано в 1996 г. вице-президентом Соединенных Штатов Америки А. Гором в так называемом «Докладе Клинтона-Гора» в Ноксвилле, причем в основе его выступления лежала отнюдь не «риторика равенства», а традиционная «риторика американской мечты». Выступая в Университете штата Теннесси в ходе предвыборной компании, Гор заявил: «Мы бросили вызов нации, чтобы убедиться, что наши дети никогда не будут разделены цифровым расколом. И Америка ответила на этот вызов» [14]. Затем Б. Клинтон, представленный как «лидер, который стремится сделать так, чтобы каждый ученик и каждая семья в Америке получили возможность участвовать в нашем беспредельном технологическом будущем», в речи, перегруженной традиционными тропами, повторил: «Может возникнуть огромный цифровой раскол. Если мы не распространим как можно шире развивающиеся знание и технологию, они могут начать работать на усиление неравенства, напряженности и тревоги людей. Но если мы будем поступать правильно, они станут великой силой, которая поможет нам ответить на вызовы [времени] и соединенными усилиями защитить наши ценности» [14].

Речь Б. Клинтона была смоделирована в лучших американских риторических традициях по образцу знаменитых речей Дж. Кеннеди о «Новом Фронтире», начиная с самой первой, на конвенте Демократической партии в 1960 г. Тогда Кеннеди также говорил о вызове, стоящем перед нацией, и необходимости на него ответить, о том, что за границами Нового Фронтира «лежат неизведанные пространства науки и космоса», и ставил тот же вопрос о ценностях: «Может ли выжить нация, организованная и управляемая так, как наша? Это и есть главный вопрос. Хватит ли нам выдержки и воли? Сможем ли мы пройти испытание веком, который стал свидетелем прорыва не только в оружии массового уничтожения, но и гонке за владычество над небом и дождем, океаном и его приливами, глубинами космоса и глубинами человеческого разума?» [9].

Дж. Кеннеди счел нужным дополнить свой гимн научно-техническому прогрессу ссылкой на фразу пророка Исайи об «обновлении в силе» [Ис., 40:31], тем самым возвращаясь к базовому для американской традиции мифу о «Городе на холме» и «Новом Иерусалиме», созданном свободными и ответственными только перед собой и Богом индивидами на основе договорных отношений. Б. Клинтон уже не нуждался в библейских аллюзиях, однако очевидно, что «цифровой раскол» в его речи является частью большого американского нарратива «ответа на вызов», в рамках которой достижения в научно-техническом прогрессе еще один способ подтвердить достоинство нации в соответствии с?протестантской доктриной успеха как избранности Богом.

Как и следовало ожидать, рамки, в которых легитимируется проблема «цифрового неравенства», при перемещении из Америки в Европу сдвинулись и в свои права вступил левый дискурс «равных возможностей», который до определенной степени (но далеко не до конца) вытесняет риторику вызова. Как показали К. Паувельс и Ж.-К. Буржельман, конструирование «европей-ского пути к информационному обществу» и преодоление «цифрового неравенства» осуществлялось и продолжает осуществляться на пересечении дискурса «глобализации и либерализации» и левого дискурса «информационного общества для всех». Но ориентировались ли творцы «Электронной Европы» на то, что рынок сам решит проблему «информационного неравенства», или же рассуждали о необходимости «сделать новое общество знаний обществом для всех», подчеркивая, что, «делая акцент на всеобщем цифровом включении, Европейская комиссия стремится отделить европейский подход к информационному обществу от того, который существует в других частях света» [12, 42], они исходили из убеждения, что проблема информационного неравенства — это проблема физического доступа, так что для его преодоления достаточно создать технологическую инфраструктуру.

Иными словами, решение проблемы информационного неравенства виделось в рамках применения соответствующих информационно-коммуникационных технологий, как торжество научно-технического прогресса, или, если воспользоваться выражением Дж. Кеннеди, «энергии и мастерства». Создатели европейской модели информационного общества были отнюдь не чужды логики «ответа на вызов», однако в их интерпретации она практически утратила американские мессианские обертоны и превратилась в стремление не отстать от США и Японии по темпам научно-технического прогресса. Этот подход был положен в основу программы «Электронная Европа — информационное общество для каждого», которая начала реализовываться в Евросоюзе с 2000 г.

Однако «информационное неравенство» не сводится только к отсутствию доступа к компьютерам и Интернету: мало обеспечить доступ — необходимо, чтобы люди могли этим доступом воспользоваться. Осведомленность и квалификация в сфере современных информационных технологий — это социальный навык, который стремительно становится «навыком всеобщего распределения», таким же, как умение читать и писать на родном языке. Следует учесть, что за неравенством по уровню компьютерной/информационной грамотности населения скрываются еще как минимум два тесно связанных между собой аспекта информационного неравенства. Во-первых, это проблема отсутствия мотивации, когда люди не хотят пользоваться информационно-компьютерными технологиями, хотя и имеют такую возможность. Во-вторых, информационное неравенство порождается еще и недостаточностью контента: отсутствие мотивации зачастую объясняется именно тем, что люди не могут найти в Интернет-пространстве то, что им нужно, или получить нужные услуги.

Именно эти аспекты информационного неравенства оказались в центре публичного обсуждения, инициированного институтами гражданского общества Европейского союза, которые широко использовали возможности, предоставляемые дискурсом «информационного общества для всех» и «всеобщего цифрового включения». Так, было заявлено, что «за отсутствием мотивации часто скрывается невежество, страх или нехватка средств» [13, 24].

Однако пока попытки общественной, неофициальной легитимации проблемы «цифрового неравенства» не увенчались особым успехом. Это убедительно показал осуществленный в 2006 г. группой европейских ученых под руководством Яна Сервэ и Нико Карпентье анализ первого этапа Всемирной встречи по информационному обществу, завершившегося в Женеве в 2003 г. На этой встрече была впервые сделана попытка объединить в едином публичном пространстве государственные и общественные структуры, что сразу породило ситуацию взаимного непонимания, вызванную принципиальной разницей риторических требований.

Всемирная встреча по информационному обществу стала первым международным саммитом, на котором был применен так называемый «акционерный подход» («multi-stakeholder approach»): сделана попытка собрать вместе представителей государственной власти, бизнеса и гражданского общества для выработки общей перспективы будущего информационного общества. Однако гражданские активисты с самого начала жаловались, что процедура отбора и участия как в самой всемирной встрече, так и в подготовительных мероприятиях к ней была крайне забюрократизирована, а само участие сведено к роли наблюдателей, так что возможности высказать свою позицию у них практически нет.

Впрочем, как показал анализ написанных в ходе подготовке к Встрече и на самой Встрече документов, главная проблема была связана не с доступом, а с?представлениями о том, каким должно быть информационное общество [11]. Если представители государственных структур, участвовавших во встрече, стремились как можно четче описать уровни управления и основных агентов информатизации (включая неправительственные организации), взаимодействующих на международном и региональном уровне, и делали акцент на эффективности их деятельности, то в Декларации гражданского общества, наоборот, просматривалась тенденция к тому, чтобы сделать информатизацию «общим делом», в котором должны участвовать «все», и акцент делался именно на полноте участия, на диалоге и на возможности влиять на принятие решений (см. таблицу; таблица составлена на основе [11, 63]).

Семантические поля итогового документа ВВУИО

(Женева, 2003) и Декларации гражданского обществаИтоговый документ ВВУИО Декларация гражданского общества

Различные уровни взаимодействия Участие всех секторов

Международный и региональный уровень Предоставление новых возможностей всем

Развитые и развивающиеся страны Участие в принятии решений

Правительства Прозрачность

Рынок Ответственность

Конкуренция Подотчетность перед гражданами

Эффективность Партнерство

Сотрудничество Регулирование на глобальном уровне

Следует подчеркнуть, что речь идет об активистах европейских общественных организаций. Представители «третьего мира» делали акцент исключительно на обязанности развитых стран содействовать развитию информационной инфраструктуры путем безвозмездного выделения соответствующих средств, а также осуждали монополию ICANN на регулирование Интернета как проявление культурного империализма.

Особенно характерно замечание противника данной позиции о том, что «те, кто предлагает, чтобы Интернетом ведали все государства под эгидой, например, ООН, апеллируют к отсутствующей структуре. А такая структура абсолютно необходима для обсуждения массы проблем, в том числе технических: архитектуры, стандартизации, технологического обновления» [6].

Таким образом, когда речь идет о «цифровом включении», европейское государство и европейское гражданское общество говорят на разных языках: в?первом случае подразумевается включение граждан в технологическую инфраструктуру, во втором — участие в принятии решений.

В целом можно сделать вывод о том, что цикл конструирования проблемы «информационного неравенства» носит обратный характер по сравнению с классическим циклом, описанным в социальном конструкционизме: конструирование движется от государственной легитимации к общественной, а не наоборот. «Цифровой раскол» изначально возникает как легитимированная социальная проблема и попадает в сферу действия больших государственных нарративов, на базе которых различные социальные силы стремятся отстоять свои позиции и предложить свои пути решения данной проблемы. При этом действует описанный Дж. Кингдоном механизм, когда не проблемы порождают решения, а существующие решения ищут проблемы, к которым они могли бы быть приложены: «решения и проблемы имеют равный статус в качестве самостоятельных потоков внутри системы, и популярность определенного решения в определенный промежуток времени часто влияет на то, какие проблемы станут предметом рассмотрения». То, какие проблемы в результате все-таки будут решены, зависит от того, насколько совпадут между собой проблемы, решения, лоббисты и случайные возможности в «мусорном ящике», которым, по определению Дж. Кингдона, являются правительственные структуры [10, 91]. Конкретные решения, направленные на преодоление «информационного неравенства», могут быть самыми разнообразными (и достаточно успешными), однако в их основе будет лежать логика «ответа на вызов» и вера во всемогущество научно-технического прогресса, дары которого в конечном счете окажутся доступными для всех.

Ситуация, сложившаяся в России, в этом плане вполне типична и ничем не отличается от общемировой. Тревогу об отставании страны в сфере информационно-коммуникационных технологий забила именно государственная власть. С конца 80-х гг. по указанию М. С. Горбачева и «в связи с необходимостью отражения в ней средств персональной информатики» [2] разрабатывалась Концепция информатизации СССР, породившая принятую в 1991 г. Концепцию информатизации России (разработана рабочей группой Комиссии Президиума Совета министров РСФСР по научно-техническому развитию и информатизации во исполнение распоряжения Совета министров РСФСР от 30 октября 1990 г. № 1259-р.). Основное внимание в данной программе уделялось «мероприятиям по содействию развития отечественной промышленности средств вычислительной техники и микроэлектроники в условиях перехода к?рыночным отношениям», а предлагаемые меры лежали вполне в русле советской политики в сфере использования информационно-коммуникационных технологий, которая традиционно строилась под лозунгом «Догнать и перегнать!» и может считаться образцом догоняющей модернизации.

Впрочем, к началу 1990-х гг. ситуация в сфере информатизации казалась совершенно безнадежной: рассуждения о «нашем беспросветном отставании по всем направлениям» [4] превратились в общее место. Если бы в то время уже сложилась концепция «информационного неравенства», Россия уверенно была бы отнесена к «информационно бедным» и не имеющим никаких шансов выйти из этого состояния странам. Следует отметить, что риторика «беспросветного отставания оказалась очень устойчивой». Еще в 1995 г. авторы популярного учебника по социальной информатике уверенно писали о том, что «сегодня в?России идет процесс разрушения складывавшихся предпосылок информатизации, соответствующих классическому подходу к информатизации общества. Необходимы неординарные решения, позволяющие преодолеть технологическое отставание России от передовых стран мира» [2]. В связи с этим авторы рекомендовали «активный поиск конструктивных решений социальных проблем на основе симбиоза «левополушарных» и «правополушарных» механизмов коммуникации. В мире господствует западный, рассчитанный на рациональное восприятие вариант информатизации. Россия же — “правополушарный” регион, и грамотный учет этого обстоятельства может позволить стране резко увеличить темпы информатизации, своим путем догнать передовые в информационном отношении страны» [Там же]. Как видим, преодоление информационного неравенства мыслилось в рамках своеобразной славянофильской интерпретации М. Маклюэна.

В рамках этой же риторической традиции в статье, размещенной в 2001?г.?(!) в интернет-издании «Газета.ру», постулировалось, что «Интернета в России практически нет» [1]. Впрочем, подобные рассуждения вполне ложатся в структуру так называемого «народнического дискурса», отказывающегося видеть в?стране что-либо, кроме «разрухи».

В реальности ситуация начала быстро меняться, причем почти исключительно стихийно, усилиями бизнеса. Информатизация России пошла вовсе не тем путем, который намечался в амбициозных государственных программах советских времен. Тем не менее ее успехи оказались весьма впечатляющими: за?10 лет, с 1996 г., число пользователей Интернета возросло на порядок и к?весне 2008 г. достигло 40 млн человек. Важнейший барьер в 10 компьютеров на 100 человек населения был преодолен еще в 2004 г.

Однако границы «информатизации снизу» за последние десять лет обозначились достаточно четко: она охватывает в первую очередь мегаполисы и постепенно распространяется на менее крупные города. Очевидно, что ее необходимо было дополнить «информатизацией сверху», направленной на преодоление информационного неравенства прежде всего в его территориальном аспекте. Важным шагом, свидетельствующим о том, что государство приступило к?конструированию, а значит и к решению проблемы «информационного неравенства», стало принятие в январе 2002 г. Федеральной целевой программы «Электронная Россия» (2002—2006). Авторы этой программы исходили из того, что решение проблем информатизации страны в приемлемые сроки невозможно только за счет использования существующего рыночного механизма и требует государственной поддержки. Недостаточное развитие современных информационных технологий в России, по их мнению, объяснялось прежде всего отставанием с их применением в области государственного управления и неготовностью органов власти всех уровней к использованию этих технологий в?процессе взаимодействия с гражданами. Именно это отставание и создавало барьер для ускоренного распространения новых коммуникативных технологий в российском обществе. Иными словами, если риторика программы «Электронная Европа» строилась вокруг «равенства» и «включения»,


11-09-2015, 00:47