И.А. Шмерлина, Институт социологии РАН
Теоретические ресурсы анализа
Связь пространства с физическим бытием человека настолько очевидна, что с трудом поддается проблематизации. Неудивительно, что социологи долгое время либо не различали, либо сознательно отвергали пространство как предмет исследования. В самом деле, пространство (территория, земля как место жизни) есть один из природных ресурсов существования человека, сравнимый с воздухом. Трудно представить себе социологию воздуха, хотя несомненно, что воздух и его химический состав имеют витальное значение для человека.
В иной плоскости формируется тематика такого параметра бытия, как время. Время мы проживаем, в пространстве — пребываем. Идущее от Канта противопоставление времени как субъективно переживаемого ресурса пространству как ресурсу, переживаемому объективно, в значительной степени определило тематический выбор социологии.
Своеобразное развитие тема пространства получила в марксистском обществоведении. Одной из наиболее известных работ, выполненных в русле этой традиции, является монография В.Г. Виноградского «Социальная организация пространства» [3]. Рассматривая существующие теоретические подходы к исследованию пространственных отношений, автор проводит важное различение понятий социального пространства и среды обитания человека. Смешение этих понятий характерно для дисциплин, ориентированных на взаимоотношения человека и природы (географии, экономической географии, архитектурно-проектировочной деятельности, археологии). Используя категорию «социальное пространство», представители этих дисциплин трактуют ее как «пространство социальной деятельности», противостоящее геофизическому пространству [3, с.29.]. Данный подход не лишен оснований, однако, как замечает Виноградский, категория «социальное пространство» утрачивает при этом свой специфический философско-социологический смысл, «начинает играть не вполне свойственную ей роль: она, по сути дела, выступает в качестве иной словесной оболочки таких конкретно-научных представлений, как антропосфера, социосфера, «вторая природа», искусственная среда жизнедеятельности и т.д.» [3, с.12-13.].
В работе развивается альтернативное понимание социального пространства как неразрывного единства физической территориальности и социальных отношений. «Значительная часть авторов, — пишет В.Г. Виноградский, — выделяет в качестве основной характеристики социального пространства совокупность общественных отношений как отношений людей друг к другу, которые и составляют, по их мнению, главное содержание пространства как формы социального развития... Одним из первых подобный способ понимания социального пространства реализовал Г.Е. Зборовский (см.: [8, с.68.]. — И.Ш.), который подчеркивал, что общественные отношения составляют основное содержание социального пространства как определенной формы и вместе с тем необходимого условия функционирования общественных отношений» [3, с.20-21.].
Аналогичное понимание пространства развито в популяционной биологии. Используя термин «пространственная структура популяции», биологи имеют в виду неразрывную констелляцию пространственных расположений и внутрипопуляционных контактов между особями, предпочитая иногда говорить не о пространственной, но о пространственно-этологической или просто этологической структуре популяций [см.:28, с.296.]. Данная методологическая установка в понимании пространства была сформулирована еще Гегелем, который писал в «Философии природы»: «Мы не можем обнаружить никакого пространства, которое было бы самостоятельным пространством; оно есть всегда наполненное пространство, и нигде оно не отлично от своего наполнения. Оно есть, следовательно, некая нечувственная чувственность и чувственная нечувственность» [4, с.47.].
Данный подход ориентирует исследователя на анализ пространственной конфигурации социальных отношений и содержит возможность социально-экологической интерпретации последних[1] . В то же время он создает трудно преодолимые для социологии эпистемические пределы в понимании социо-пространственных отношений. Пространственные структуры, выступающие в сложной констелляции со структурами социальных взаимодействий, феноменологически неразличимы. В силу этого они плохо рефлексируются и не обретают смысла а, соответственно, и статуса социологического факта как культурно значимого события. А.Ф. Филиппов дает точный диагноз этой ситуации, указывая на неконсистентность социологического дискурса, ориентированного на смысл и ментальность, грубой “физичности” пространственно-телесных аспектов взаимодействия [22, с.107-108.]. Многие исследователи признают, что собственно социологические аспекты пространственных отношений ускользают из фокуса теоретической рефлексии. Кроме того, социологический анализ, как любое научное объяснение, стремится к выявлению детерминирующих факторов, «запускающих» и контролирующих исследуемые процессы. Между тем, рассуждения о физическом пространстве социальных отношений в плоскости первичности / вторичности “вместилища и содержания” в феноменологическом смысле схоластичны[2] , что опять-таки затрудняет проблематизацию данной тематики.
Исключение территориального размещения как темы, достойной социологического рассуждения, нашло свое отражение в известном тезисе Парсонса «Действие не-пространственно, но временно» [35, р.763.]. Заметим, однако, что формула Парсонса афористична, но не вполне адекватна логике его анализа. Строго говоря, социальное действие Парсонса не имеет не только пространственного, но и временнóго измерения, если понимать последнее в физическом смысле. Напомним: Парсонс постулирует наличие двух «систем соотнесения» (frames of reference), на которых базируются эмпирически ориентированные науки, а именно — фрейма физического пространства-времени и фрейма социального действия, конструируемого в категориях средств и целей [35, р.763.]. Первая схема задействована в классе наук о природе, вторая — в науке о социальном действии. Оба класса эмпирических наук сориентированы на процессы, происходящие во времени, что отличает их от культурно-теоретических описаний. Однако время в этих науках понимается по-разному. Науки о природе имеют дело с реальным физическим временем, соотнесенным с пространством; социальное действие анализируется в категориях процессуального соотнесения средств и цели. «Физическое время, — пишет Парсонс, — есть форма связи событий в пространстве, время как категория действия (action time) есть соотношение средств и целей и других элементов действия» [35, р.763.]. Таким образом, действие, по Парсонсу, не-пространственно и не-временно, но процессуально. В этом подходе есть безусловная логика последовательного исключения натуралистических категорий из сферы социального анализа.
Тем не менее, сама жизнь с ее реальными и чрезвычайно острыми территориальными проблемами, имеющими несомненное социальное звучание, заставляет социологов вновь и вновь возвращаться к теме пространства [1;18;25;26]. Сформулирована заявка на исследовательскую программу социологии пространства (А.Ф. Филиппов), но ее автор скорее выверяет эпистемические возможности социологии в названной области, нежели предлагает конкретный «план действий». Фактически, констатируется, что в сегодняшней исследовательской ситуации социологическое изучение пространственных отношений происходит (скорее, может происходить) в рамках анализа Gemeinschaft’ных отношений[3] , социологии тела и тематики образования новых государственных общностей и связанного с этим процесса поиска «новых идентичностей» [22, с.111.]. Подчеркнем, что речь идет о гипотетических тематических валентностях социологии пространства, а не о конкретных исследовательских результатах. Социология, по замечанию А.Ф. Филиппова, обнаруживает недостаток теоретических ресурсов для освоения обсуждаемой тематики и вынуждена обращаться «к философским разысканиям», «отказываясь в некоторых случаях от сугубо социологического способа рассуждений» [23].
Представляется, однако, что у формирующейся социологии пространства есть познавательный ресурс, связанный с осмыслением эколого-этологических подходов к анализу пространственных отношений. Речь идет не о том, чтобы социологию пространства заменить биологией территориальности. Напротив, этологическая перспектива анализа открывает дополнительные возможности для аутентично социологического рассуждения.
Социологическая легитимация темы пространства связана с решением вопроса о конституирующей («причиняющей») силе пространственных отношений. Именно так она проблематизирована в историко-теоретическом анализе А.Ф. Филиппова, посвященном социологии Зиммеля, и это представляется в высшей степени плодотворной постановкой проблемы. Отрицательное заключение по данному вопросу будет означать, что проблематика пространственности не выходит за традиционные рамки дискурса о социальном конструировании реальности.
Вопрос о причиняющей силе пространственного размещения решается в классической социологии более или менее однозначно[4] . Начиная от предельной социологизации пространства в концепции Дюркгейма и заканчивая противоречивой социологической феноменологией Зиммеля с большей или меньшей степенью категоричности, с теми или иными сомнениями и оговорками социология признает первичность социальных отношений по отношению к пространственным. Теоретическое кредо социологии можно выразить следующей простой формулой: «мы не потому дружим, что пространственно находимся рядом, а находимся рядом, потому что состоим в дружеских отношениях». У Зиммеля эта идея выражена стилистически изощреннее, но содержательно аналогично: «Не форма пространственной близости или дистанции создает особые явления соседства или чуждости, как бы это ни казалось неопровержимым... Не пространство, но совершаемое душой членение и сопряжение его частей имеет общественное значение...» [23]. Можно обратить внимание на определенную эволюцию взглядов Зиммеля в этом вопросе, но, фактически, в социологическом дискурсе доминирует представление о пространстве как о конструируемой смыслом реальности.
Между тем, современные представления о поведении высших млекопитающих позволяют утверждать, что пространство ближайших взаимодействий обладает социо-образующей силой. В пользу этого заключения говорят, прежде всего, данные этологии, а также некоторые социологические наблюдения. Непосредственное отношение к интересующей нас проблематике имеют также психологические исследования, рассматривающие пространственную регуляцию поведения человека в зоне межличностной коммуникации.
Междисциплинарный подход, при всей его плодотворности, обычно порождает проблему обоснованности экстраполяций. В сфере анализа пространственных отношений эта проблема имеет отчетливые проявления.
Проблема междисциплинарных экстраполяций
Междисциплинарный обзор пространственной тематики обычно включает описание территориального поведения животных, которое, как предполагается, имеет эволюционные следы в поведении человека [см., например: 18;27]. Правомочность подобных выводов далеко не всегда очевидна. В частности, следует иметь в виду, что все живые существа по образу жизни более или менее отчетливо делятся на социальные и т.н. территориальные (одиночные) виды, а ближайший на современном эволюционном этапе родственник человека — шимпанзе — является социальным животным. Ярко выраженное территориальное поведение, связанное с «прикреплением» к определенному конкретному месту («дому»), характерно именно для территориальных животных (тавтология в данном случае есть дань терминологической однозначности), типичными представителями которых являются птицы, рыбы, рептилии. Территориальное поведение этих животных представляет собой видоспецифический комплекс, имеющий информационно-сигнальную функцию и направленный на привлечение полового партнера и защиту своей территории.
Проблема заключается в том, в какой степени территориальное поведение человека биологически детерминировано. Возможно, человеческий мозг действительно содержит в себе мозг рептилии[5] , однако это еще не является основанием для прямых экстраполяций. Весьма одиозным примером последних является сравнение поведения ящериц и птиц, потерпевших поражение в борьбе за территорию, с поведением разгромленной армии [33, р.45.].
Можно предположить, что территориальный инстинкт трансформировался у человека в ощущение личного пространства. Эта гипотеза вполне корректна, однако она требует обоснования, а не иллюстраций. В действительности анализ природных истоков поведения человека очень часто строится на базе именно иллюстративного подхода. Так, редкое рассуждение о территориальном поведении человека обходится без обращения к феномену спонтанного размещения людей в пространстве со свободными «вакансиями» (вагоне, кафе, библиотеке, уличных лавочках и т.п.). В подобных ситуациях люди, незнакомые между собой, всегда занимают рассредоточенные позиции, и это рассматривается как проявление биологически унаследованного чувства территории. Однако совсем не очевидно, что здесь имеет место территориальный атавизм. Не менее убедительны альтернативные предположения. Стремление к дистанцированности можно связать с самосознанием — ощущением своего психического “я”, присущим, по-видимому, только человеку, а также с диктатом культуры, запрещающей “фамильярные” контакты с незнакомыми людьми.
Психология территориального поведения человека
Пространственная регуляция поведения человека — одна из популярных и практически востребованных тем современной психологии. Можно выделить два основных аспекта данной проблематики. Первый, биологически укорененный, связан с анализом психо-физиологических механизмов восприятия и индивидуального поведения в пространстве. Второй, ориентированный на анализ психологических механизмов (врожденных и приобретенных) поведения человека в коммуникативном пространстве, составляет предмет нового научного направления проксемики.
Тематика проксемного поведения человека в большей степени отвечает задачам социологического анализа, нежели психо-физиологическое направление. Последнее интересно главным образом в связи с эпистемической проблемой априорных форм познания, сформулированной Кантом. Заслуга биологического прочтения Канта принадлежит К. Лоренцу и, как это ни неожиданно, Г. Зиммелю. К Лоренц в философско-биологическом сочинении «Оборотная сторона зеркала», в разделе «Гипотетический реализм и трансцендентальный идеализм», отмечает как близость, так и принципиальное расхождение кантовского и эволюционно-биологического подходов к идее априорности. К. Лоренц согласен с Кантом в том, что в своих исходных, базовых структурах, «формы созерцания и категории мышления не строятся индивидуальным опытом... и потому вообще не “возникают” в собственном смысле слова, а просто даны нам априори» [13, с.251.]. Однако великому мыслителю, пишет Лоренц, был недоступен ответ на вопрос о том, как возникают априорные формы познания, в то время как «для биолога, знакомого с фактами эволюции, он самоочевиден». «...Организация органов чувств и нервов, — пишет Лоренц, — дающая возможность живому существу ориентироваться в окружающем мире, возникла эволюционным путем, в столкновении и приспособлении к действительности... Для индивида эта организация, конечно, “априорна”, поскольку она предшествует всякому опыту и должна ему предшествовать, чтобы опыт был вообще возможен. Но функция ее обусловлена исторически, а вовсе не является “логической необходимостью”...» [13, с.251-252.]. В этом пункте возникает принципиальное расхождение гносеологических позиций философа и эволюционного биолога. К. Лоренц пишет: нельзя «просто отождествить то, что я называл “аппаратом отображения мира”, а Поппер – “perceiving apparatus”, с “априорным” в том смысле, как его понимал Кант. «...Для трансцендентального идеализма Канта нет никакого соответствия между вещью в себе ... и формой, в которой ее представляют нашему опыту наши априорные формы созерцания и категории мышления. Переживание для него не образ действительности, даже сколь угодно искаженный и грубый. Кант ясно понимает, что формы любого доступного нам опыта определяются структурами переживающего субъекта, а не переживаемого объекта; но он не допускает, что строение “perceiving apparatus” может иметь что-нибудь общее с действительностью...» [13, с.251.]. Трансцендентальной гносеологии Канта К. Лоренц противопоставляет эпистемическую позицию «гипотетического реализма»[6] . Она заключается в признании реальности того образа, который создается с помощью априорных форм познания. «“Очки”, через которые мы смотрим на мир, — такие формы нашего мышления и созерцания, как причинность, вещественность, пространство и время, — суть функции нашей нейросенсорной организации, — возникшей для сохранения вида, — оппонирует Лоренц Канту. — То, что мы видим через эти очки, вовсе не является, как полагают трансцендентальные идеалисты, непредсказуемым искажением Сущего-в-себе, не связанным с действительностью даже случайной аналогией, даже “отношением изображения”. Напротив, это подлинный образ действительности, который, впрочем, грубо утилитарным образом упрощен; у нас развились “органы” лишь для тех сторон Сущего-в-себе, какие важно было принимать в расчет для сохранения вида, т.е. в тех случаях, когда селекционное давление было достаточно для создания этого специального аппарата познания...» [13, с.249.].
Аналогичные идеи высказывал Г. Зиммель, посвятивший вопросу истинности человеческого познания небольшую работу, основная идея которой хорошо прочитывается уже в заголовке — «Об отношении селекционного учения к теории познания» [9]. «...Самые формы нашего мышления, производящие мир, как представление, — пишет Зиммель, — определяются практическими действиями и обратными воздействиями, которые формируют и нашу духовную организацию, также как и телесную, по необходимым законам эволюции. И если, пользуясь его собственным выражением, можно формулировать учение Канта одной фразой: возможность познания определяет одновременно и предметы познания, то предложенная здесь теория может быть выражена следующим образом: полезность познания определяет для нас одновременно и предметы познания» [9, с.19.].
Центральным концептом проксемики[7] — науки о поведении людей в пространстве непосредственной коммуникации — является понятие коммуникативной дистанции, имеющей публичное, социальное, личное и интимное измерение. Популяризации этой тематики чрезвычайно способствовал кросс-культурный анализ дистанций, бессознательно поддерживаемых представителями разных культур и воспринимаемых ими как психологически комфортные. Предполагается, что речь в данном случае идет именно о культурных различиях, что далеко не очевидно. Стоит обратить внимание на то, что коммуникативная дистанция может выступать диагностическим показателем психического статуса индивида. Так, известно, что шизоидные типы склонны к дистанцированию от окружающих. П. Гилберт отмечает, что многие психопатологические состояния очень чувствительны к режиму пространственной близости /уединения (linking & spacing) [33, p.14, 76.]; данное обстоятельство, подчеркивает он, требует учета в психотерапевтической практике [33, p.14.]. Он приводит также мнение Р. Гарднера, «который обратил внимание на то, что многие психопатологические состояния являются по своей природе коммуникативными, то есть связаны с пространственным расположением личности относительно других (self/other spacing)» [33, p.15.]. Пространственное положение личности представляет собой ресурс социального контроля и влияния, и этот вывод представляется социологически наиболее интересным результатом психотерапевтических исследований.
Тематика личной территориальности связана и с криминалистикой. Существуют данные о том, что лица, совершающие насильственные действия, обладают более широким полем личного пространства, нежели те, кто преступает закон по другим основаниям [см.: 21, с.71.]. Существующая связь между психическими патологиями и пространственными предпочтениями личности заставляют задуматься над «удельным весом» биологических и социо-культурных детерминант коммуникативной дистанции.
Одним из перспективных направлений проксемики является психология восприятия и поведения в закрытой жизненной среде. П. Гилберт, специализирующийся в области эволюционной психобиологии, отмечает в качестве нового направления в сфере исследований психического здоровья экологию жизненного пространства. «Было показано, — пишет он, — что многоэтажные жилища у многих людей препятствуют нормальному проявлению потребности в пространственной близости / удаленности; это приводит к трудностям в установлении социальных связей, а также в формировании чувства пространственной уединенности и защищенности от межличностных контактов. Считается, что этот способ организации жизненного пространства вносит свой вклад в формирование таких явлений, как социальная отчужденность (изоляция), злоупотребление наркотиками и преступность. Может быть, одним из позитивных последствий психобиологических и эволюционных исследований человеческого поведения будет усиление озабоченности тем, чтобы предоставить людям нормальные (естественные) условия обитания, способствующие формированию не деструктивных, а позитивных пространственных размещений и связей» [33, p.13.].
Психологи говорят о наличии пространственных механизмов, способных управлять социально-коммуникативным поведением людей в закрытой жизненной среде. Концептуализируя эту идею,
11-09-2015, 00:47