Мировая война, а затем революция сильно повлияли на положение и развитие науки в стране, в том числе и социологии. По итогам этого деформирующего процесса он написал общий очерк “Состояние русской социологии за 1918-1922 гг.”, в котором в лапидарной форме подчеркнул важность социологической науки для развороченной войной и революцией России, обобщая опыт личного участия, оценил ее исследовательские организации и преподавание в условиях коммунистической цензуры и идеологического контроля и проницательно предсказал ее неизбежный расцвет со временем [10, с.7-10]. Любопытно, что первая лекция, которую Сорокин прочитал в Берлине в 1922 г., став эмигрантом, так же была посвящена состоянию отечественной социологи.
В 1927 г., находясь уже в США и работая над книгой “Современные социологические теории”, Сорокин предложил американскому профессиональному журналу энергично написанную статью “Русская социология в двадцатом веке”, которая была переведена и появилась в европейских журналах [6]. Она нуждается в комментариях. Прежде всего, отметим, что Сорокин, как и многие другие интеллектуальные представители русского зарубежья оставался горячим патриотом своей страны, пропагандировал национальные научные достижения. Это чувствуется и в данной статье, тематически посвященной русской социологии целом в первую четверть 20 века, время ее наивысшего расцвета. В перечислении и оценке им школ и направлений русской социологии очень сильны его пристрастия, не даром самыми главными из них он считает школу Л. Петражицкого и бихевиоризм, к которому сам примыкал в эти годы. В теоретико-методологической ориентации русской социологии той поры принципиально новым и решающим он объявляет разрыв бихевиоризма с ценностными процедурами, которые по-своему признавали и использовали старые позитивисты (особенно субъективная школа) и неокантианцы. Опора на количественные процедуры должна была помочь социологии окончательно освободиться от метафизических проблем (часто псевдопроблем) и вывести из теории ее практическое применение, Однако в тексте обнаруживаются некоторые неточные суждения. Такова оценка неопозитивиста К. Тахтарева как социолога, стремящегося синтезировать формальную социологию Зиммеля с экономическим материализмом. Сорокин многие годы близко знал Тахтарева, оба работали на кафедре социологии Психоневрологического института, боготворили своих руководителей Е. Де Роберти и М. Ковалевского, позже стали профессорами Петроградского университета и сопредседателями социологического социологического общества имени М. Ковалевского. Тахтарев был назначен Ученым советом университета официальным оппонентом на докторском диспуте Сорокина и в целом поддержал его “Систему социологии”, ибо вместе с ее творцом считал, что подлинно научная “социология должна быть пронизана естественно-научным духом”, который может быть обеспечен только количественными методами исследования [11, c. 29, 55]. Как и его учитель М. Ковалевский, Тахтарев с большим сомнением относился к философско-методологическим притязаниям неокантианства. Так что необходимо специально оговорить этот момент, чтобы у читателей не осталось превратного представления о Тахтареве. Так же не ясно, почему Сорокин вынес упоминание работы А. Звоницкой в раздел - “другое направление”, ибо она под его руководством и в составе лаборатории “коллективной рефлексологии” усиленно занимались социологией на позициях бихевиоризма. Ему, руководителю этой исследовательской группы, это было известно лучше чем кому либо. Может быть, ему не хотелось своей публикацией создавать дополнительные трудности для тех, кто остался в России? Ныне приходится только гадать. Причем в том и другом случае Сорокин прекрасно знал фактическую сторону дела, если говорить о содержании работ отечественных социологов.
И последнее, что следует помнить современному читателю этой очень полезной статьи. Через десять лет после ее написания Сорокин начнет пересмотр своих теоретико-методологических позиций, критику крайностей бихевиоризма и неопозитивизма и сближение с тем, что называл в своей статье – “социальной философией”, обнимающей взгляды С. Франка, Н. Бердяева, Н. Карсавина, С. Булгакова и других. [6, c.17-18]. Он попытается соединить в целое сильные, на его взгляд, стороны позитивизма, антипозитивизма и неопозитивизма в своей “интегральной социологии”. Онтологический, гносеологический и методологический каркас его нового понимания общества, культуры и личности составляют ценности. Что касается бихевиоризма, то по мнению Сорокина, его принципы почти не применимы к ценностному миру человеческой жизни, они используются здесь софистически и под “штукатуркой бихевиористической терминологии скрывают свою интроспективную сущность”. Т. е. фактически это “псевдобихевиористическая социология” [2, c. 526-528]. Таким образом, оценки статьи 1927 г. кажутся преодоленными его собственной духовной эволюцией. Но так как Сорокин остается самой крупной, ключевой фигурой русской социологии XX века, то его даже старые оценки имеют собственную стоимость и важны для понимания ситуации в целом.
Когда с конца 50-х годов несколько ослабели тоталитарные удавки, и социологическая наука робко воскресла в нашей стране, у Сорокина вновь пробудился интерес к ее последующим шагам. Он начинает регулярно просматривать соответствующие публикации в журналах, прежде всего в “Вопросах философии”, знакомится с работами Г. М. Андреевой, И. С. Кона, Г. В. Осипова, Н. В. Новикова, B. C. Семенова и других, внимательно обдумывает западные труды по русской и советской социологии - Ю. Геккера, А. Симиренко, И. Роучека, М. Лазерсона (кстати, с последним он учился вместе еще в Санкт-Петербургском университете). Сорокин планирует написать большую работу о социологии в нашей стране за несколько десятилетий после его эмиграции. Но этот замысел, к сожалению, так и не был реализован, болезни помешали ему. До конца своих дней он живо интересовался “социологическими новостями” своей родины, радовался растущему интересу к собственным теориям, предлагал наводить мосты между социологиями разных стран.
Второй и самый обширный раздел его наследия по русской социологии включает материaл по наиболее ключевым персоналиям отечественной общественной мысли - социологам (М. Ковалевскому, Л. Петражицкому, П. Лаврову), и социальным философам (Н. Данилевскому, Н. Бердяеву, Л. Толстому, Ф. Достоевскому). В своих статьях Сорокин оценивал творчество той или иной фигуры по совокупности их многих работ и оценок, даваемых каждой в русской и зарубежной печати. Почти все из указанных выше лиц (кроме писателей) упоминались Сорокиным в его статье “Русская социология в XX веке”. Остановимся на некоторых. М. Ковалевский был одним из наиболее любимых университетских учителей Сорокина, манеру чтения лекций и организацию учебного процесса, которого Сорокин постоянно воспроизводил в своей преподавательской деятельности во многих известных университетах мира. Он посвятил своему учителю несколько публикаций, из которых особенно выделялась наиболее ценная в теоретико-методологическом отношении статья “Теория факторов М. М. Ковалевского”. В ней доказательно проводится мысль о принципиальном плюрализме Ковалевского, в объяснительную силу этого принципа Сорокин верил всю жизнь [12]. Другой университетский авторитет - Л. Петражицкий, был руководителем студенческого кружка, на котором ставились многие актуальные социологические проблемы. Сорокин постоянно принимал участие в заседаниях кружка, высоко ценил этот самодеятельный способ обучения социологии. Он читал доклады и после коллективного обсуждения их публиковал в научной печати. Многие теоретические идеи профессора Петражицкого восхищали Сорокина, он относился к их создателю с непоказным уважением. Сорокин во многом присоединяется к идеям Петражицкого о мотивационной и педагогической роли наказаний (кар) и права вообще в росте человеческой солидарности и социально полезного поведения в функционировании и эволюции принудительных, договорных и альтруистических социальных отношений. "Эмпирические затоны" в развитии наказаний, открытые Петражицким (колебание кар в зависимости от антагонизма и конфликтов в группе, падение подотчетности и т.п.) Сорокин горячо поддерживал и иллюстрировал в духе генетической социологии тех лет [13]. Ряд идей учителя неоднократно обнаруживается в более поздних работах Сорокина. После Февральской революции, когда Петражицкий решил перебраться в Варшаву, именно Сорокин, бывший в то время секретарем А. Керенского по проблемам науки, помог ему сделать это. Главная теоретическая двухтомная работа Петражицкого - “Теория права и государства в связи с теорией нравственности” была по инициативе Сорокина переведена и в несколько сокращенном варианте под названием “Право и мораль” издана в 1955 г. в CШA.
П. Лавров, по мнению Сорокина, был подлинным зачинателем научной социологии в России, прежде всего как создатель теории антропогенеза или “критико-субъективного позитивизма”. О литературной плодовитости Лаврова свидетельствовало обилие псевдонимов, используемых им в подцензурной печати России - Миртов, Щукин, Кедров, Угрюмов, Кошкин, Арнольди, Крюков, Доленга и т.п. Печатаясь в парижских изданиях он сделался известным среди французских ученых. Из его обширных работ в сфере философии, истории, культурной антропологии и социологии Сорокин целенаправленно избирает сферой своего анализа именно последнюю. Не соглашаясь со многими положениями Лаврова, Сорокин, тем не менее, признавал за ним интеллектуальное значение теоретика мирового класса, высоко ценил стройность его общего замысла и отточенность деталей, настаивал на жизненности ряда его выводов. Однако пиетет не освобождал взгляды Лаврова от критических оценок с точки зрения современной социологии. Критика Сорокина, особенно учения Лаврова о солидарности как может убедиться читатель этой статьи, корректна по форме, точна и глубока по содержанию [14].
H. Данилевский был постоянным героем многих работ Сорокина по социальной философии и культурологии. Не соглашаясь принципиально с рядом преувеличений Данилевского (особенно при злоупотреблении биологическими аналогиями в описании “жизненного цикла” цивилизаций), Сорокин высоко ценил в нем остроту ума, дух новатора и умение успешно драться со многими “научными” предрассудками своего времени - европоцентризмом, догматом прямолинейной эволюции и т.п. Он считал, что теоретическая традиция "локальных цивилизаций (О. Шпенглер, А. Тойнби, В. Шубарт и другие) явно началась с трактата Данилевского “Россия и Европа”. Вот почему он смело включал имя этого мыслителя 19 столетия в ряды предшественников сегодняшних “теорий культурных систем”. [2, c.178-187]. Самый лучший знаток концепций Данилевского среди американских социологов - Р. Мак Мастер, автор ряда очень основательных работ о сочинениях русского мыслителя, занялся главной темой своих исследований под прямым влиянием П. Сорокина.
В 1921 г. группа интеллектуалов (II. Бердяев, Л. Карсавин и др.), прочитала в Доме литераторов доклады о социальной философии Ф. Достоевского. Доклад Сорокина, участвовавшего в конференции, назывался “Социология Достоевского”. В нем моральные заветы нашего великого писателя вступали в вопиющее противоречие с реальностью коммунистических буден. Сорокин опубликовал текст доклада под заглавием “Заветы Достоевского”, он солидаризуется с мыслью писателя, неоднократно высказываемой им в “Братьях Карамазовых” (легенда о “Великом инквизиторе”) и “Бесах”: “ там, где пытаются найти спасение в голом насилии, где нет любви и свободы, религии и нравственности, там ничего, кроме крови, убийств и преступлений получится не может… Без любви, без нравственного совершенствования людей не спасет и перемена общественного строя, изменение законов и учреждений”. Без религиозно-нравственной, деятельной любви “борцы за свободу” становится лже-пророками, мнимыми освободителями т. е. тиранами, фальшивомонетчиками, сеющими семена преступлений и зла. [15; c.6-7]. Естественно, доклад вызвал раздражение петроградского начальства, этих патентованных борцов за свободу и народное счастье. Начались гонения, Сорокин, убеждаясь в исторической правоте Достоевского, переходит на полуподпольный вариант жизни [напомним, что Сорокину пришлось побывать в царское и советское время в тюрьме четыре раза].
Уход из дома и смерть Толстого в 1910 г. потрясли многих в России, болезненно остро переживало это драматическое событие большая часть студенчества, намечались и кое-где происходили студенческие беспорядки. Отлучение Толстого от официальной церкви открыто ставилось в упрек правящему режиму. Откликнулся на эти события и студент тех лет П. Сорокин, он написал несколько статей о философских взглядах Толстого и позднее объединил их в отдельную брошюру. Почему молодого Сорокина, жадно поглощающего любую социологическую литературу привлекла философская сторона творчества нашего национального гения. А потому, отмечал он сам, что философия Толстого менее всего походила на обычные онтолого-гносеологические абстракции традиционной философии, а постоянно и органично переливалась в социальную, моральную философию. Надо сказать, что о социальной философии Толстого (о его взглядах на собственность, семью, воспитание, религию, государственную власть и т.п.) у нас писали многие социологические авторитеты той поры - Н. Кареев, А. Исаев, Л. Оболенский, Г. Плеханов и другие. В частности Сорокин задумал свои публикации на эту тему прежде всего в ответ тем, кто скептически оценивал рассуждения Толстого - прежде всего позитивисту A. A. Исаеву, кстати, друга с гимназических лет Н. Кареева и В. Соловьева. Экономист и социолог А. Исаев в эти годы был популярным профессором Психоневрологического института, “собиравшим переполненные аудитории”, (где Сорокин был студентом) темы его живых и интересных статей об артельном производстве, эффектах переселения, безработице, жизни больших городов привлекали внимание многих, в том числе, как мы знаем, и самого Сорокина. [16, c.11]. Не прошел он и мимо запальчивых замечаний Исаева относительно философии Толстого. Его ответы Исаеву не были просто формальной данью уважения к великому художнику и мыслителю, Сорокин усвоил многие ценностные аксиомы Л. Толстого на всю жизнь и особенно настойчиво пропагандировал их noследнее десятилетие жизни, прежде всего в деятельности возглавляемого им Гарвардского центра, творческого альтруизма и любви. В этой связи показателен некролог на смерть самого Coрокина, подписанный группой его коллег-профессоров Гарвардского университета: многие его взгляды на альтруистическую любовь можно явно приписать “влиянию Толстого”, в течении всей его жизни он постоянно испытывал продолжительную любовь к России [17, c.106].
Третий и заключительный раздел интересующего нас сейчас историко-социологического наследия Сорокина имеет дело с материалом двоякого рода. Прежде всего, он включает в себя два обзора коллективных монографий: “Оствальд Шпенглер и Закат Европы” и “Смена вех”, сыгравших важную роль в становлении русской общественной мысли 20-х годов, и далее рецензии на сочинения отдельных русских социологов. Последний вид научной работы охватывает практически все направления и школы русской социологии той поры: позитивистов разных направлений (субъективную школу в лице Е. Колосова*, Н. Воронова; “биологическую” социологию Я. Новикова; “неопозитизм” Е. Де-Роберти, бихевиоризм или “коллективную рефлексологию” А. Звоницкой, В. Бехтерева; генетическую социологию К. Tахтарева) и их идейных противников, антипозитивистов различных теоретико-методологических и философских вариаций (неокантианство Б. Кистяковского, “метафизическую” социологию С. Франка, марксизм Н. Бухарина и других) [19, c. 139-146]. Этот пестрый материал требует кое-каких пояснений.
*Солидный социологический трактат Е. Колосова “ Очерк мировоззрения Н.К. Михайловского. Теория разделения труда, как основа научной социологии” представляет собой лучшую апологетическую работу о Михайловском на русском языке. Но Сорокин этим не ограничился и оценил зарубежные работы о нашем замечательном социологе, прежде всего, интересное исследование немецкого социолога Е. Франгиана, который доказывал, что многие идеи, доминирующие в начале двадцатого века в сфере социальной и философской мысли, в частности, принцип цености (Риккерт, Виндельбанд, Штаммлер, отчасти Коген) гораздо раньше “были предвосхищены “субъективистской” школой и, в частности, ее главою Н. К. Михайловским” [18, c.58].
Сорокин часто не ограничивал себя жанровыми рамками и требованиями к отзыву, рецензии, реферату. И мог одновременно, хотя и в разных журналах опубликовать две рецензии на понравившуюся книгу, естественно содержательно и повторяясь, но и внося что-то новое в каждой из них. Так было с рецензиями на книгу молодой исследовательницы Агнессы Звоницкой. Часто не удовлетворясь размерами рецензии, он пишет самостоятельную статью по проблемам рецензируемой книги (так было с работой Б. Кистяковского). Смещение жанровых границ демонстрирует и его обзор сборника о культурной морфологии О.Шпенглера, составленного из статей Н. Бердяева, Ф.Степуна, С.Франка, Я. Букшпуна. Напомним, В. Ленин назвал этот сборник “контрреволюционной атакой на социализм”. Свой обзор Сорокин построил не на педантичном рассмотрении и оценке каждого автора, а обратил внимание на более широкий контекст написания известной работы Шпенглера “Закат Европы”, так и его русских интерпретаторов, а именно - на социокулътурный кризис, переживаемый европейским обществом. Между прочим, тема кризиса и человеческих бедствий занимали потом Сорокина долгие годы [20, с.127-154]. Так что и этот ранний обзор не был проходящим, “русский задел” прочно детерминировал творчество Сорокина и в дальнейшем.
Упомянутое выше смещение жанровых требований произошло при оценке знаменитого коллективного опуса теx лет - сборника статей эмигрантов первой волны - К. Устрялова, Ю. Ключникова, С. Чахотина, А. Бобрищева-Пушкина и других, получившего название “Смена вех” (Прага, 1921 г.). Сборник активно обсуждался в официальной печати и оппозиционно настроенных учреждениях типа “Вольной Философской ассоциации”, “Доме литераторов”. На двух вечерах-обсуждениях последнего принимал участие и Сорокин. В итоге появилась его известная статья, в которой “Смена вех” рассматривается как “социальный симптом” смены умонастроений русских образованных людей как у нас в стране, так
10-09-2015, 21:42