Общественное мнение

Уровень политических ресурсов на середину 1998 г. можно представить по показателям распределения “партийных” симпатий (табл. 1).

Таблица 1

Какой партии, политической силе

Вы сейчас симпатизируете?

(По данным опросов 1998 г.; в % к числу опрошенных)

Как видно, распределение ресурсов симпатий почти стабильно в соответствии со “старыми” рамками структуризации (коммунисты/некоммунисты). Половина потенциальных избирателей пока свой выбор не сделала, а остальные разделили свои симпатии примерно поровну между компартией и “всеми прочими”. Причем из голосовавших за Б. Ельцина во втором туре выборов 1996 г. -41% , а из избирателей Г.Зюганова - 20% сейчас не симпатизируют никакой политической силе. Получается, что потенциал поддержки "некоммунистической" части избирателей структурирован очень слабо.

При этом наиболее привычный для нашего общества и электората механизм персонализации политических симпатий пока не раскручен. Так, в мае 1998 г. только 1/2 (51%) голосовавших за Г. Зюганова считают его деятелем, вызывающим наибольшее доверие, и немногим больше 1/2 (58%) намерены вновь голосовать за него.

Общий ресурс доверия у Б. Ельцина в марте 1998 г. был примерно таким же или даже выше, чем в начале 1996 г.: деятельность президента оценивали позитивно около 40% населения.

Политический кризис марта-мая 1998 г. привел к резкому падению всех показателей его поддержки: если в марте деятельность президента одобряли 24% против 76% (без учета затруднившихся с ответом), то в мае уже 16% против 84%, а в июне - 13% против 87%. Колебания показателей доверия у других лидеров, происходившие в этот период, объясняются в основном конъюнктурными факторами. Возникает предположение о том, что показатели, относящиеся к расплывчатым, в значительной мере эмоциональным категориям типа “доверие”, “одобрение” по отношению к разным лицам, имеют разные значения. В одном случае (Б. Ельцин как действующий Президент) это выражение привычности и надежды на возможную стабильность, в другом (А. Лебедь) - реакция на локальный успех, в третьем (С. Кириенко) - отношение к новому деятелю и т.д. При этом то, что кажется привычным, может оказаться и самым непрочным: “традиционный” уровень и характер показателей доверия Б. Ельцину в момент политического кризиса оказывается крайне неустойчивым.

Другой весьма интересный симптом - расхождение показателей “партийной” и “лидерской” поддержки. Как отмечено выше, уровень доверия к партии коммунистов заметно выше доверия к ее лидеру и тем более готовности голосовать за него.

Но такая же примерно картина наблюдается и среди сторонников “Яблока” и его лидера. Скорее всего это свидетельствует не столько о стабильности идейно-политических (партийных) пристрастий по сравнению с личностными, сколько о кризисе самих отношений личного политического лидерства в нынешнем обществе - об исчерпанности личных ресурсов и средств достижения массовой поддержки деятелями самых различных направлений. Возможно, это свидетельствует о том, что политический “вождизм” разлагается, не достигнув на данном витке социально-политических трансформаций своих целей в общенациональном масштабе. Локальные эффекты популистских, национал-популистских, бизнес-популистских и т.п. лидеров никак не противоречат такому предположению.

Одним из показателей состояния “личных” ресурсов лидеров иногда служат сопоставления уровней их поддержки в условном втором туре будущих президентских выборов. В ситуации, приближенной к реальному предельному выбору (как это было в 1996 г.), такой прием позволяет довольно точно определить такие уровни. Но, судя по прошлому опыту, если потенциальные избиратели не видят ситуации предельного напряжения, показатели парного выбора скорее показывают лишь возможное распределение текущих симпатий. Например, в мае 1997 г. Г. Зюганов мог мобилизовать против А. Лебедя голоса избирателей в соотношении 27:35, в мае 1998 г. – 28:30, против Ю. Лужкова соответственно 25:36 и 27:33, А Лебедь против Ю Лужкова – 29:31 и 30:33, против В. Черномырдина 40:55 и 32:17 и т.д.

Переход от массовых настроений, деклараций, вербальных оценок к реальным массовым действиям какого бы то ни было типа, включая и электоральные, видимо, самый сложный из возможных путей реализации политического потенциала. Обозначенные выше уровни являются лишь крайними точками этого процесса. Промежуточные стадии мобилизации, структуризации и т.д. ценностно-политических симпатий или склонностей требуют, наверное, специфического рассмотрения применительно к разным ситуациям. (На деле, как уже отмечалось, “промежуточная” позиция может стать конечной (политическая активность может свестись к выражению интереса, настроения, к самоутверждению и пр.) практически без результативного действия).

Движущие силы такого перехода, в предельном упрощении, сводятся к двум: страх и надежда, - первый подталкивает, а вторая влечет к более оформленным акциям. Но это лишь в предельном упрощении, которое иногда происходит не только в воображении (страх перед возвращением партийно-советского режима в 1996 г. или страх финансово-экономического коллапса в 1998 г. - силы вполне реальные). На деле в процессах участвуют групповые и личные интересы, частные факторы влияния и пр.

2.2. Ресурсы и акции социального протеста.

“Протестные” акции и движения - специфический вид общественной активности, характерный для нашей жизни в последние годы. Массовое недовольство принимает формы такого протеста ввиду неразвитости политических институтов, слабости правовых механизмов и практического отсутствия ситуации общественного договора в профессионально-трудовой сфере. В результате претензии к предпринимателю неизбежно обращаются на государство, трудовой спор превращается в уличную акцию, локальный конфликт - в блокаду магистральных путей сообщения и т.д.В итого блокируются пути выхода из конфликта.

Исследование специфичности протестных акций российского образца приводит к следующему.

Стабильное общество задает некоторые привычные и правовые рамки для выяснения отношений между социальными группами, работниками и работодателями и т.д. Не все ситуации и “там” в эти рамки полностью укладываются, например забастовки на транспорте или в социальных службах, которые фактически нарушают права множества непричастных к данному конфликту людей и делают их его заложниками.

Но все же если рамки имеются, то существует и законный нормальный путь разрешения конфликта: переговорные и судебные механизмы, арбитраж государственной власти. В нашей ситуации таких рамок и таких путей фактически не существует, каждый раз при обострении особо крупных конфликтов применяются экстраординарные и временные меры успокоения - личное вмешательство высших чиновников, заведомо нереальные обещания и неэффективные разовые вливания финансовых ресурсов.

Кроме того, если трудовые конфликты, возникающие в западных странах, чаще всего связаны с требованиями об улучшении условий трудового договора, то у нас в последнее время речь идет “всего лишь” об исполнении основных условии старых, формально давно действующих договоров (своевременная оплата…). Неисполнение этих элементарнейших условий отношений между работниками и работодателями при государственно-правовом контроле реально и психологически выводит конфликт не только за рамки трудовых отношений, но и за пределы не писанного, но предполагаемого в правовой системе общественного договора. В итоге возникает тенденция превращения “нормального”, чисто теоретически конечно, конфликта в современную разновидность “русского бунта”, пока бескровного. Это важно иметь в виду при оценке потенциала нынешнего протеста и его возможных результатов.

Имеющиеся данные позволяют представить довольно сложную - многовариантную и многоступенчатую схему реализации такого потенциала.

Исходным “материалом”, естественно, является широчайшее массовое недовольство падением уровня жизни, безработицей, экономической политикой властей, неспособностью государственных институтов контролировать ситуацию в стране, к которому добавляется недоверие к правящей элите. Материала этого, как известно, в обществе в избытке. Но сами по себе цифровые показатели мало что значат без учета тенденций и их восприятия. (Одна из самых серьезных опасностей для общества состоит сейчас в том, что бедственная ситуация может стать не просто терпимой, но привычной и чуть ли не “нормальной”.) Однако лишь часть широкого недовольства служит ресурсом для массовых протестов (табл. 2).

Таблица 2

Заявленным потенциал экономического протеста

(в %, май; N=2400 человек)

Изменения тенденции политического протеста приведены в табл. 3

Таблица 3

Отношение к политическим протестам

(в % к числу опрошенных; май; N=2400 человек)

Очевидный рост антипрезидентских требований с весны 1998 года уже был упомянут. В нем сказываются как обобщенные обвинения в адрес высшей власти, так и предельно персонализированные упреки той же власти за неисполненные обязательства, нереальные обещания и пр. Как и годом ранее, основными носителями “протестных” настроений в нынешних условиях выступают наименее продвинутые, менее всего вовлеченные в процессы перемен слои и группы населения. По-прежнему наиболее организованными и наступательными остаются “шахтерские” акции. Они стали выразителями самых радикальных требований (отставки Президента Б. Ельцина) и использовали самые радикальные до сих пор средства (блокада магистралей, захват заложников).

Реальное участие недовольных в протестных акциях любого рода по-прежнему значительно, во много раз меньше, чем заявленная готовность участвовать в них. Так, за 12 месяцев 1996-1997 г.г. (с марта по март) в забастовках участвовало не более 3% населения, за такой же период 1997-1998 г.г. (с мая по май) - тоже 3%. Для подавляющего большинства недовольных и протестующих главный способ выразить протест - заявления о поддержке бастующих (в мае 1998 г. 1/2 опрощенных выражали полную поддержку шахтерской блокады магистралей, в июне 51% москвичей одобряли политический пикет шахтеров у дома правительства России).

При этом не происходит реальной массовой поддержки “делом”, т.е. распространения активного протеста на другие регионы и другие категории работников. Насколько правомерно было бы утешаться (или, допустим, огорчаться) тем, что этого пока не происходит?

Здесь мы подходим к самой, пожалуй, серьезной проблеме в рассмотрении всей проблемы ресурсов и акций социального протеста (да и иного социального действия): в каких условиях его эффективность можно оценивать количественными мерами. Ведь только в довольно редких, специально институционализированных общественных ситуациях (всеобщие выборы или референдумы) в чистом виде действуют категории “большинства” и "меньшинства". Все известные нам общественные потрясения и перевороты - в какой бы стране и в каком бы столетии они ни происходили - всегда были делом сравнительно небольших организованных групп, движений, партий, клик и пр., которые в отдельных случаях использовали массовые настроения и акции (причем для этого никогда не требовалось статистического большинства населения). Сейчас, как представляется, сила выступлений протеста не в их организованности или многочисленности по российским меркам, а в слабости противостоящих им (или, скажем, пытающихся их как-то сдержать, или использовать в своих интересах) сил, т.е. государственных и политических институтов. От этого соотношения в конечном счете зависит, останутся ли реальным результатом протестной волны морально-психологические выигрыши/потери сторон или она станет средством для изменения социально-политической ситуации в стране.

2.3. “Этнические” комплексы: потенциалы и рамки действия.

Этот традиционный по своему происхождению круг проблем оказался, как известно, роковым для социального прогресса XX в. Либеральные, рационалистические, социалистические иллюзии столкнулись с процессами национально-государственного самоутверждения и соперничества, связанными с традиционными, досовременными структурами социального поведения. Результат (и основа) связки этих структур с техникой и организацией современного типа - мировые войны, холокост, этноцентрические политические притязания, катаклизмы деколонизации, распад имперских структур и межцивилизационных барьеров по оси Север-Юг. Все эти линии разделов (которые лишь с большой долей условности можно объединить под именем этнических, поэтому и кавычки в заголовке) прошли через “тело и душу” постсоветского и нынешнего российского общества.

По мнению 60% опрошенных (октябрь 1997 г.), национальная неприязнь и конфликты в нашей стране “всегда существовали, но не выходили на поверхность”, 28% считают, что они возникли только в последние годы.

В данном случае большинство право лишь отчасти, поскольку за последнее десятилетие произошла несомненная трансформация некоторых направлений этнических конфликтов и появились новые их формы и направления, связанные прежде всего с распадом советской национально-государственной системы, ее политики и идеологии, а также и с этнополитическими процессами мирового масштаба. Распад затронул прежде всего государственные конструкции (псевдофедерализм и автономизм, национально-ориентированную “кадровую политику” и пр), но в меньшей мере - этнические предубеждения, комплексы и фобии, выраженные в общественном мнении. Как и другие компоненты разрушения советской системы, вынужденные перемены в системе этнонациональных отношений (в том числе и тенденции национального самоутверждения и самоопределения на бывших советских территориях) были болезненно пережиты (и еще долго будут, видимо, переживаться) обществом, но не были поняты, продуманы, оценены ни в элитарном, ни в массовом сознании.

К этому добавляется сильнейший комплекс российского национального унижения, определяемый изменением веса и положения страны в мировой и “соседской” геополитической среде. Им в значительной мере определяется общий фон оценок зарубежного и инокультурного влияния, мигрантов и пр. Достигнутая в последние годы степень открытости по отношению к миру, прежде всего к “Западу” (а также вынужденные - в разных формах уступки “Югу”, т.е. политическому, миграционному, экономическому давлению по линии южных государственных и этнических рубежей России), встречает сильнейшее сопротивление со стороны политических институтов, а также массового сознания. Довольно широко распространены представления о том, что с Запада (западные державы, западный бизнес, западная культура) исходит угроза национальным богатствам России, ее целостности и самобытности. Общественное мнение тяжело воспринимает неопределенность государственно-политических рамок страны: около 1/2 населения (в марте 1998 г. 38% постоянно и еще 29% “время от времени”) чувствовали себя “советскими людьми”.

Общий и извечный знаменатель всякого этнического самоопределения - противопоставление открытым общественным структурам и универсальным правам - традиционных установок на разделение “своих” и “чужих”. Они выходят на поверхность общественной жизни, когда ослабевает и разрушается достаточно тонкий ее цивилизованный слой. Все формы ксенофобии в конечном счете держатся именно на таких установках. Ее потенциал в современном общественном мнении сохраняется, хотя изменяются как формы проявления, так и направленность. Агрессивные виды ксенофобии в значительной мере сменяются оборонительными (изоляционизм), внешние (активные) ориентации - внутренними (пассивными, психологическими). В досоветские и советские времена наиболее демонстративным, как иногда говорят, “знаковым” ориентиром русской ксенофобии выступали евреи как носители модернизации (и потому навлекающие на себя обвинения в просвещенности, революционности, мелкобуржуазности, антипатриотичности и т.д). В последние годы наиболее массовые обиды и обвинения сосредоточены на носителях тенденций сепаратизма (от эстонцев до украинцев) и особенно на “южанах” (в европейской России это “лица кавказской национальности”, в Сибири к ним добавляются мигранты и торговцы из Центральной Азии, на Дальнем Востоке - также выходцы из Китая, Кореи, Вьетнама). Поэтому заметен рост неприязненных установок по отношению к выразителям непонятной “южной” опасности, причем эти настроения распространяются и на африканцев. Происходит не “вытеснение” одной фобии другой, а как бы их переакцентировка.

Как показывают исследования, даже самые заметные сейчас массовые фобии не носят агрессивного, наступательного характера. Настроения воинственности и мстительности довольно слабы даже в чеченской ситуации, при высоком уровне неприязни и опасений в отношении самих чеченцев.

Можно полагать поэтому, что общий потенциал этнических комплексов в общественном мнении не уменьшился, а, может быть, и расширился, но изменились возможности его реализации. Насколько основательны (а не конъюнктурны, не связаны лишь со слабостью государственных институтов или “временным” идеологическим замешательством) такие тенденции?

Влияние этнических комплексов и фобий в общественном мнении остается значительным. Политический вес партий, которые выступают с агрессивно-патриотических позиции в стране невелик, но нет такого общественого движения или государственного института, в котором эти позиции в той или иной мере не были бы представлены (табл. 4).

Таблица 4

Поддержка сторонниками партий приведенных высказываний (в % к числу: А – активных сторонников данной партии; Б - симпатизирующих ей; октябрь 1997 г., N=1500 человек)

Партийно-государственная кадровая политика с ее национальными преференциями и ограничениями сейчас не может проводиться в общероссийских масштабах. Но учитывать национальную принадлежность ответственных чиновников, журналистов, преподавателей считают необходимым от 1/5 до 1/2 опрошенных. Примечательно, что социальная элита (руководители и специалисты) даже более привержена этому принципу, чем масса насетения: 57% из элиты (и 50% всех остальных) считают, что нужно принимать во внимание национальность правительственных чиновников.

По всем данным исследований активные носители этнических фобии составляют сейчас относительно небольшое меньшинство в российском обществе, преобладают симпатии или терпимость по отношению к другим этническим группам (лишь чеченцы, по понятным причинам, вызывают у большинства недоверие и опасения). Но для оценки потенциала этнофобии такие количественные оценки малопригодны: для акций агрессивного национализма никогда и не требовалось участие большинства населения. Активными их участниками всегда выступали определенные группы и организации - при согласии или равнодушии большинства, при отсутствии явного сопротивления.

Вопрос поэтому не в том, какой сегодня зримый уровень ресурсов воинственной ксенофобии в массе населения, а, скорее, в том, кто и как мог бы эти установки использовать и, что еще более важно, кто и как способен противостоять их превращению в направленные акции “старого” (например,


10-09-2015, 21:43