Впрочем, идеализм и богословие имеют в виду что-то подобное. Это замечает Л. Фейербах в «Сущности христианства», раскрывая смысл образа Святого Духа именно как обозначения адекватного отношения, любви между верующим человеком, богом-отцом и богом-сыном, образующими единое целое. Но мыслители, находящиеся на точке зрения дуализма, наделяют эти разные связи качеством противоположных субстанций. (Точно так же древние греки обожествляли не только своих героев и природные стихии, но и формы общения между людьми, например, у них были бог торговли и бог хитрости.) Поэтому дуалисты противоречат самим себе. С одной стороны, «духовность» мыслится ими как человеческая внутренняя свобода, субъектность и субъективность индивида. И это ласкает слух мыслящему интеллигенту, обделенному свободой внешней, социальной, как это было в Германии начала XIX в., в период произвола мелких князей и популярности учений Фихте и Гегеля, а в XX в. — в советскую и постсоветскую эпоху. Но тут же, не переводя дыхание, дуалист опровергает сам себя, утверждая, что деятельность человеческого сознания сама по себе не более чем пассивный объект высшего субъекта, Бога, Абсолютного Духа. Только разорванное, мифологическое сознание верующего может мириться с этим противоречием. Верующий даже не видит его за лесом используемых им неопределенных «благородных» понятий: «искра божья», «боговдохновленность», «высшее знание» и т. д. Но каждое из этих понятий устанавливает именно вертикальную связь, в которой человеческое сознание оказывается внизу, на положении только пассивного объекта.
Из-за этого недоразумения проистекает то непонимание, которое царит в дискуссиях между мыслящими атеистами и мыслящими верующими: по сути дела они выступают за одну и ту же ценность, за творческую («духовную») свободу, но оба лагеря считают, что позиция их противника ограничивает ее. Верующие полагают, что атеисты ограничивают человеческую субъективность материей (понимаемой по-платоновски — как косная, мертвая субстанция), а материалисты полагают, что верующие ограничивают человеческую свободу произволом сверхчувственного существа, за которым стоит конечно же человеческий произвол. Вместо того чтобы объединить свои усилия в борьбе с тем, что действительно угрожает их творческой свободе, они спорят об абстракциях, к великой радости тех, кто представляет ей реальную угрозу, — к радости церковной и государственной бюрократии. На самом же деле разница между честным атеистом и честным верующим отнюдь не в ценностях, а в используемых ими понятиях.
Путаница в их употреблении возникает еще и потому, что обозначенное нами выше их «гуманитарное» содержание не отличают от содержания естественно-научного, описывающего связи между сознанием и природой или между только мыслимым содержанием и содержанием чувственно-практическим. Происходит так из-за непонимания специфики человеческой материи, общества. Идеалисты очень быстро обнаруживают, что естественно-научное («ленинское») понятие материи слишком односторонне отражает связи в человеческом мире. Многие из них (так называемые «объективные идеалисты») готовы признать, что мысль как таковая является «объективной реальностью», независимой от человека, наподобие платоновских «эйдосов» или гегелевской Абсолютной Идеи. Но при этом они никогда не согласятся с тем, что она выделяется из человеческого мозга в виде осязаемого вещества. Фиксируя этот неоспоримый факт, они спешат торжественно объявить о «крахе материализма». И предлагают взамен ему для объяснения человеческой реальности спекулятивные схемы, которые для достижения эвристических целей работают еще меньше, поскольку сводят причинно-следственную связь в природно-человеческом организме к действию внешних для него сил. Им и невдомек, что материализм в сфере человеческих отношений означает вовсе не установление односторонних связей между материей («объектом», природой, обществом, плотью) и сознанием («субъектом», идеей, духом, душой); что его нельзя свести к грубому, наивному овеществлению мыслительной деятельности, как это делали немецкие естествоиспытатели XIX в., объявившие, что мозг человека выделяет мысли так же, как печень — желчь. Им и невдомек, что материализм в своей зрелой форме, какую он обрел у Л. Фейербаха, К. Маркса и Ф. Энгельса, раскрывает внутри природно-человеческого организма связи двусторонние, раскрывает взаимозависимость материи и сознания, взаимозависимость, реализуемую в практической деятельности индивида. Такой материализм возможен благодаря тому, что человек рассматривается в нем в органической, многосторонней, деятельной связи с природой, благодаря тому, что этот материализм есть антропологический органицизм.
Понятие «души», обозначающее самые интимные, самые трепетные и уникальные человеческие переживания, только в этом смысловом контексте, только в связи с цельным чувственно-интеллектуальным миром человека как разумная абстракция этого мира, обретает свое точное, антропологическое содержание. Именно здесь оно, избавленное от всякой мистики, является понятием, раскрывающим действительную субъективность и субъектность индивида, вот этого человека, а не внешних для него сил, будь то «Бог» или абстрактное «общество». Будучи противопоставленным чувственной практике, оно выхолащивается, мистифицируется, лишается человеческого смысла. Если вы считаете, что ваша душа есть результат «боговдохновленности», то будьте последовательны и признайте, что не вы являетесь ее хозяином и, стало быть, субъектом, что это не ваша душа, что сами вы лишены ее. Только с другим человеком возможна обоюдная взаимосвязь, но с Богом связь всегда односторонняя, потому он и Бог, пусть даже это Иисус Христос. Ведь он не просто человек, а Богочеловек, а молитва не предполагает ответа. Иначе говоря, сущность Бога в представлении самого верующего несводима к сущности человеческой. Но дело еще и в том, что вам никогда не прожить жизнь Христа, как нельзя прожить жизнь другого человека. Жить можно только своей собственной жизнью, равно как и иметь душу можно только свою собственную, т. е. человеческую.
Исследования Ж. Пиаже и Л. Выготского, Д. Узнадзе и Э. Фромма, многих других современных психологов раскрывают всестороннюю причинно-следственную связь между формированием чувственно-практических навыков и духовной (мыслительной) деятельности. И только дуалист увидит умаление человеческой субъектности и субъективности («души») в констатации того факта, что, например, лепка, игровые операции с «косной материей», пластилином, способствуют развитию детской фантазии и другой интеллектуальной (духовной) деятельности ребенка. Как будто чтобы стать субъектом своей жизнедеятельности, ребенку, да и вообще человеку, непременно нужно расщепить себя на чувственное («животное») Не-Я и Я духовное, противопоставить их, сцепить в непримиримой борьбе и добиться аскетического подавления своей чувственности! Как будто чтобы стать личностью, человеку непременно требуется расколоть свою природу и таким образом превратиться в христианина, смиренно ожидающего «суд Божий»! Как будто только христиане, верующие вообще являются людьми.
Высшее проявление человеческой духовности, талант, формируется в качестве равнодействующей способностей (воли) и возможностей индивида. Как таковой, талант есть нормальное проявление его личности. Для того чтобы объяснить, почему произведения, допустим Пушкина, были созданы именно Пушкиным, а не Вяземским, нет смысла обращаться к мистическим, внечеловеческим субстанциям. Уникальная индивидуальность Александра Сергеевича, его уникальная судьба, вся неповторимая совокупность условий и обстоятельств его жизни как неотъемлемая часть его эпохи и общества — вот действительный источник его произведений. Его биография содержит достаточно материала, чтобы объяснить его творчество, нужно только правильно исследовать этот материал. Пушкина надо объяснять из Пушкина, Моцарта — из Моцарта, Достоевского — из Достоевского, не прибегая при этом к обезличивающим их, подходящим ко всем людям в равной степени и потому ничего не объясняющим понятиям вроде «искры божьей». Только внешнему наблюдателю творческого процесса — обывателю кажется, что талант есть что-то, отличное от личности. Для самой же творческой личности все ее проявления в качестве таковой есть вполне естественная, «обыкновенная», органическая жизнедеятельность, «игра чувственных и духовных сил» (К. Маркс), нерасторжимая с ее самосознанием и самочувствованием. Александр Сергеевич радуется после своего очередного шедевра: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Было бы нелепо, если бы он «сукиным сыном» назвал не себя, а Бога, вдохновившего его на этот шедевр. Разница между пушкинскими Моцартом и Сальери как раз в этом. Сальери потому и ремесленник, что он обоготворяет творчество, «служит» ему, осознает его как нечто «Богом данное». А Моцарт потому и гений, что живет творчеством, растворяется в нем, превращая любое проявление своей личности в творческий акт. И для него внимание к игре уличного музыканта означает не поступок, обесценивающий музыку, каким он видится Сальери, а момент участия в бытии музыки, которая может и не подчиняться схоластическим правилам академических музыкантов.
Коль скоро понятия «материя» и «дух», употребленные относительно природно-человеческого организма, обозначают разный характер связи внутри него, то вопрос о том, «что первично, материя или идея, дух?» применительно к человеческой практике звучит как вопрос о том, что в ней является практической, реальной, осознанной целью, а что только практическим, подлинным средством. Бытие (т. е. образ и условия жизни) определяет сознание индивида, это верно, но лишь постольку, поскольку оно остается неосознанным и непознанным, не освоенным, разорванным бытием, бытием, определяемым человеческой практикой, имеющей превращенные, отчужденные формы. Иерархия, установленная между «самим по себе» духом (сознанием данного индивида) и «самой по себе» материей («объективными, независимыми от сознания конкретного индивида, обстоятельствами»), здесь имеет лишь тот смысл, что она отражает ситуацию человека в условиях социального отчуждения и разделения труда на духовный и материальный труд. Два великих материалистических учения — классический марксизм и классический фрейдизм, исходящие, каждый на свой лад, из факта зависимости человеческого сознания от «бытия», в высшей степени несправедливо обвинять в насаждении человеческой ограниченности или зависимости. Чтобы утверждать это, нужно ничего не знать ни о теориях отчуждения и революционной практики К. Маркса, ни о теории психоанализа З. Фрейда, призванных их создателями как раз упрочить контроль человека над «бытием», над социальными и психологическими условиями существования. Скорее, именно дуализм является идейной формой адаптации, подчинения человеческого сознания отчужденным социальным формам, некритическим отражением их. Но самый процесс практической деятельности в его реальном виде дуализмом искажается. Ведь и самый дух, самое сознание индивида может при определенных условиях выступать в качестве подчиненного внешним целям средства (например, у оперного певца или актера, выходящего на сцену ради заработка, у представителя академической науки, пишущего диссертацию не ради нахождения истины, а ради карьеры и т. д.). Задачей исследователя здесь является установление характера связи между разными элементами природно-человеческого организма.
Мистерии духа, равно как и вульгарно-материалистический натурализм, растворяются в действительных связях природно-человеческого организма. Иерархия, вертикальная связь внутри него есть показатель отчуждения человека от своей целостности, показатель внутреннего раскола, болезни его мира. Иерархия возникает здесь именно как деформация внутренней связи субъекта. Поэтому дуализм, способный лишь установить и освятить иерархию, в состоянии описать только патологию, распад человеческой целостности. Этот распад, согласно христианству, выражающий «греховную, испорченную человеческую природу», служит отправной точкой рассуждений дуалистической философии. Отразить же и выразить именно цельность, здоровье природно-человеческого организма, дуализм бессилен либо, в лучшем случае, выражает ее только в фантастической форме, отрицательно, как только желаемое и потому безжизненное.
Атрибутом человеческой целостности, здоровья служит внутренняя динамическая связь природно-человеческого организма, в которой все его элементы, «материальные» ли, «духовные» ли, имеют одинаковую ценность, равноправны. Как можно сказать, что важнее в живой творческой деятельности художника: только мыслимые («духовные») или только материальные (объективные социальные и вещественные) элементы? Разделять их можно лишь в абстракции, лишь омертвляя творческий процесс. Замысел художника воплощается в материальных, чувственных артефактах посредством материальных, чувственных, вещественных средств, которые служат этому воплощению постольку, поскольку подходят ему по своим объективным, природным свойствам. Художник не игнорирует последние, а реализует их эстетический потенциал, тем самым следуя их объективной чувственной природе, воплощая свой творческий разум. Соотношение красок на картине способно изменить ее композицию, та может повлиять на ее сюжет, подобно тому, как порой сам язык со стороны синтаксиса или фонетики подсказывает поэту ход мысли в процессе работы над стихотворением. Художник лишь потому и становится мастером своего дела, что отучается от дилетантского произвола и учится соразмерять свою волю с чувственным предметом, материей своего творчества, научается вслушиваться в его логику и не навязывать ему волюнтаристски свои мысли и эмоции. Только научившись этому, он становится художником, поэтом, музыкантом, одним словом, творцом, ибо оказывается способен адекватно выражать свой замысел сообразно с объективными, природными свойствами предмета. Этот материализм, или разум, творчества очень точно выразил И. Бродский, назвав поэта человеком, впавшим в зависимость от языка [1, 16]. Точно так же можно назвать танцора человеком, зависящим от танца, от законов человеческих телодвижений, живописца — зависящим от законов светотени, музыканта — зависящим от законов звуковых гармоний и т. д.
Теперь мы можем объяснить заблуждение религиозно настроенных художников, что не они являются авторами своих произведений, а какая-то внешняя сила, Бог или сверхъестественная интуиция. Этим они выражают лишь тот факт, что им в процессе творчества помогала и подсказывала природа, как внешняя, так и внутренняя, только осознаваемая ими, в силу непонимания ими себя и творческого процесса, как господствующая над ними, чужая одухотворенная сила. На самом же деле их действительным «богом» являются язык, тело, краски, звуки и тому подобный материал, но материал столь же автономный, имеющий собственную логику, сколь и зависимый от художника, очеловечиваемый им, преобразуемый по законам человеческой красоты в процессе творчества, материал, становящийся носителем социально значимых, эстетических смыслов. Так что вовсе нельзя сказать, что он односторонне господствует над человеком. В ходе художественной практики, при условии мастерства, зрелости художника, между ним (его замыслами, настроением, интуицией) и природой, данной ему в средствах, в вещественном или социальном материале, отсутствует статичная вертикаль, иерархия. Художник свободно выражает свою субъективность, он единственный субъект творческого процесса, но потому лишь, что ему удается не нарушать, а, наоборот, реализовывать эстетический потенциал материальных объектов, изменяя их с учетом их свойств. Эти, последние, оказываются втянутыми в человеческое творчество и уже не противостоят человеку, а являются неотъемлемой частью его жизнедеятельности, частью его Я. Отнимите у скульптора его камень, убеждая его, что это только камень и ничего больше и что самое главное — это его «духовность», да он рассмеется вам в лицо! Что ему в этой отвлеченной «духовности», если он не сможет выразить себя, будучи лишенным камня, коль скоро он, как скульптор, иначе не умеет себя выражать, кроме как только обрабатывая камни? Или, как сказал бы И. Бродский, «завися» от камня, подобно тому как поэт «зависит» от языка?
Доктрина так называемого «чистого искусства» разумна не тогда, когда проповедует равнодушие художника к «материи», реальной жизни. Это равнодушие для него самоубийственно, ибо окружающая повседневность важна уже тем, что доставляет ему необходимый материал для творчества. Требование «чистоты в искусстве» имеет смысл, только когда подразумевается, что только то искусство является настоящим, которое свободно от всяких внешних примесей, которое прекрасно «просто так», отвлеченно от них. А таковым оно является, когда имеет своим предметом именно человека в его действительности, когда выражает смыслы, общие для всех людей, а не те, что определены классовым, идеологическим или религиозно-конфессиональным эгоизмом. Отсутствие на искусстве этих уз есть присутствие в нем человека.
Ко всему этому нужно еще добавить, что творчество всегда предметно, всегда наполнено каким-то содержанием, отражающим исторически конкретные отношения художника с природным и социальным миром, другим человеком, отношения, пропущенные через призму его уникальной, чувственной и интеллектуальной, индивидуальности. Иными словами, оно диалогично и находит в понимании другим человеком, читателем, зрителем, слушателем свою действительную цель. Как верно заметила А. Ахматова, стихотворение только тогда можно считать завершенным, когда оно встретило понимающего читателя. Причем в этом диалоге «писатель равен читателю, как, впрочем, и наоборот, независимо от того, великий он писатель или нет» [1, 10–11]. Иначе говоря, творчество создает равноправные отношения сотрудничества между всеми, кто участвует в нем. Это можно сказать о любом произведении науки и искусства.
Но только не
11-09-2015, 00:16