Я следую здравому смыслу, признавая существование как материи («мир 1»), так и духа («мир 2»), а также верю в существование других вещей, прежде всего продуктов деятельности человеческого духа, включая научные гипотезы, теории и проблемы («мир 3»). Иными словами, я придерживаюсь здравого смысла, пребывая на позиции плюрализма. Все аргументы, выдвигавшиеся против плюралистического реализма, в конечном счете базируются на некритичном принятии теории познания, опирающейся на здравый смысл, которую я считаю слабейшим звеном здравого смысла.
Теория познания, опирающаяся на здравый смысл, в высшей степени оптимистична, пока она отождествляет знание с достоверным знанием; все гипотетическое расценивается ею как «неподлинное знание». Данный аргумент я отклоняю как чисто вербальный. Я с готовностью признаю, что термин «знание» во всех известных мне языках подразумевает определенность. Однако наука состоит из гипотез. Поэтому опирающаяся на здравый смысл программа, берущая в качестве отправной точки то, что представляется наиболее достоверным, или основным, знанием (знание, полученное в результате наблюдений), и стремящаяся построить на этом основании здание надежного знания, не выдерживает критики.
Я считаю, что философия не должна, да и не может, отрываться от науки. Исторически вся западная наука вышла из философских воззрений древних греков на мировой порядок. Именно критическое осмысление науки, ее открытий и методов продолжает оставаться центральным моментом философского исследования даже после того, как наука отделилась от философии. По моему мнению, «Математические начала натуральной философии» Ньютона стали величайшим событием, ознаменовавшим величайший интеллектуальный переворот в истории человечества. Их появление свидетельствовало о совершении мечты двухтысячелетней давности, о зрелости науки и о ее отделении от философии. Однако при этом сам Ньютон, как и все великие ученые, оставался философом; он оставался критически настроенным мыслителем и исследователем, скептически относящимся к собственным воззрениям.
Мне хочется завершить свою статью несколькими философскими рассуждениями явно неакадемического характера.
Одному из астронавтов, участвовавших в первом полете на Луну, приписывают простое, но мудрое высказывание, сделанное по возвращении на Землю (цитирую по памяти): «За свою жизнь мне удалось повидать другие планеты, однако я всегда стремился на Землю». Это не просто мудрость, но философская мудрость. Мы не знаем, как вышло, что мы живем на этой прекрасной маленькой планете, или почему для того, чтобы быть прекрасной, ей нужно быть обитаемой. Однако мы существуем именно здесь, и у нас достаточно оснований для удивления и благодарности…»
«Путь в философию. Антология…» с.123-135.
философия поппер вайсман рационализм
3. Мысли о философии Фридриха Вайсмана
«…Философия имеет дело не с открытием новых и не с опровержением ложных положений, не с их проверкой и перепроверкой, как это свойственно ученым, а с чем-то совершенно иным. Доказательства, прежде всего, требуют допущений. Как только в прошлом выдвигались такие допущения, даже пробным образом, вокруг них сразу же разворачивалась дискуссия, приводившая к более глубокому пониманию предмета. Где нет доказательств, там нет и теорем. Философ - это человек, улавливающий как бы скрытые трещины в структуре наших понятий, там, где другие видят перед собой только гладкий путь, полный банальностей.
У всех нас бывают такие моменты, когда что-то совершенно обычное вдруг поражает нас странностью, например, когда время кажется нам удивительной вещью. Не то, что мы часто находимся в этом состоянии, но в некоторых случаях, когда мы смотрим на вещи определенным образом, нам вдруг кажется, что они изменились, будто с помощью магии; они с недоумевающим выражением таращат на нас глаза, и мы начинаем удивляться, те ли это предметы, которые были нам известны всю нашу жизнь. «Время течет», - говорим мы. Это естественное и невинное выражение, и, тем не менее, оно чревато опасностью. Спрашивать, с какой скоростью движется время, то есть спрашивать, как быстро время изменяется во времени, значит спрашивать о том, о чем спрашивать невозможно. Имеет ли смысл спрашивать, в каком времени находится момент настоящего? Да, без сомнения, имеет. Но как это возможно, если «сейчас» есть не что иное, как фиксированная точка, от которой, в конечном счете, получает свой смысл определение даты любого события. За сферой интеллектуального беспокойства существуют более глубокие его уровни - страх неизбежности хода времени со всеми размышлениями о жизни, к которым он побуждает нас. И вот все эти тревожные сомнения выливаются в вопрос «что есть время?» (Между прочим, это намек на то, что ни один ответ никогда не устранит всех этих сомнений, вновь и вновь вспыхивающих на разных уровнях и, тем не менее, выражаемых в одной и той же словесной форме.)
Так как все мы знаем, что время существует, и все же не можем сказать, что оно такое, это вызывает ощущение таинственности; и именно благодаря своей неуловимости время захватывает наше воображение. Чем больше мы всматриваемся в него, тем больше недоумеваем: оно кажется переполненным парадоксами. А не в том ли ответ, что то, что мистифицирует нас, кроется в именной форме слова «время»? Наличие понятия, воплощенного в форме имени существительного, почти неизбежно вынуждает нас обращаться к поиску того, именем чего оно является. Мы стремимся зафиксировать ускользающие оттенки с помощью неясности речи. Идеалисты испытывают полное потрясение, приходя к мысли, что он, говоря словами Шопенгауэра, «познает не солнце, а только глаз, видящий солнце, не землю, а только руку, которая ощупывает ее». Может быть, в таком случае мы ничего не знаем, кроме собственного сознания? Когда вдумываешься в такие вопросы, кажется, будто разум затуманивается и все, даже то, что должно быть абсолютно ясным, начинает странно сбивать с толку, становится совершенно непохожим на себя. Чтобы выявись характерную особенность этих вопросов, следует сказать, что это не столько вопросы, сколько признаки глубокой обеспокоенности разума. Философ, размышляющий над подобной проблемой, похож на глубоко встревоженного человека. Кажется, что он стремится понять нечто, превосходящее его понимание. Слова, в которых такой вопрос формулируется, совершенно не раскрывают его реальную суть, которую, наверное, правильнее было бы определить, как ужас перед непостижимым. Если во время путешествия по железной дороге вынеожиданно увидите ту же самую станцию, которую только что оставили позади, возникнет чувство страха, сопровождаемое, наверное, легким головокружением. Точно так же чувствует себя философ, когда говорит себе: конечно, время можно измерять, но как это возможно? Это похоже на то, как если бы вплоть до сегодняшнего дня он беззаботно преодолевал эти трудности, а сегодня совершенно неожиданно заметил их и отрешенно спросил себя: «Да как же это возможно?» Этот вопрос мы задаем только тогда, когда сами факты ставят нас в тупик, когда что-то в них поражает нас своей нелепостью. И тем не менее ответ прозаичен: спрашивайте, не что такое время, а как употребляется слово «время». Легче сказать, чем сделать; ибо, проясняя употребление языка, философ вновь попадает под действие чар обыденного языка. Путь к таким возможностям понимания полностью открывается, пожалуй, только тогда, когда мы обращаемся к языкам совершенно иной грамматической структуры.
Быть может, тут стоит вспомнить, что слова «вопрос» и «ответ», «проблема» и «решение» не всегда употребляются в их самом банальном смысле. Вполне очевидно, что часто, чтобы найти выход из затруднения, мы должны действовать совершенно по-разному. Политические проблемы решаются путем выбора определенной линии поведения, проблемы романистов - путем создания средств изображения сокровенных мыслей и чувств персонажей; перед художниками стоит проблема передачи на холсте глубины или движения, стилистическая проблема выражения того, что пока еще не стало привычным, еще не превратилось в клише; существуют тысячи технологических проблем, решаемых не с помощью открытия каких-то истин, а практически, и, конечно же, существует «социальный вопрос». В философии реальная проблема состоит не в том, чтобы найти ответ на данный вопрос, а в том, чтобы его осмыслить.
Чтобы понять, в чем состоит «решение» такой «проблемы», начнем с Ахилла, который, согласно Зенону, до сего дня преследует черепаху. Допустим, что Ахилл бежит в два раза быстрее черепахи. Если первоначальный отрыв черепахи принять за 1, то Ахилл должен будет проходить последовательно 1, 1/2, 1/4, 1/8,.... Этот ряд бесконечен, поэтому бегун никогда не сможет настичь черепаху. «Нонсенс! (голос математика). Сумма бесконечного ряда является конечной, а именно равной 2, и это решает вопрос». Совершенно справедливое замечание, тем не менее, не попадает в цель. Оно не устраняет суть головоломки, а именно приводящую в замешательство идею, что, как бы далеко мы ни продвинулись по ряду, всегда существует следующее число, что преимущество, которым черепаха обладает в начале состязания, естественно, постепенно сокращаясь, тем не менее, никогда не перестанет существовать и не может наступить такого момента, когда оно станет равным пулю. Именно эта особенность ситуации, которую мы не понимаем, я полагаю, и повергает нас в состояние замешательства.
Но взглянем на ситуацию иначе. Попробуем применить тот же аргумент к минуте, тогда мы должны будем рассуждать примерно так. Прежде чем минута сможет пройти, должна пройти ее первая половина, затем ее четверть, затем одна восьмая и так далее. Процесс бесконечный, минута никогда не закончится. Как только мы представляем рассуждения в этой форме, грубая ошибка бросается в глаза: мы смешивали два смысла «никогда», - временной и не - временной. Совершенно верно утверждение, что последовательность 1, 1/2, 1/4, 1/8,... никогда не заканчивается, но этот смысл слова «никогда» не имеет никакого отношения ко времени. Все, что оно означает, что в числовом ряду нет последнего числа, или (что то же самое) что для любого числа, независимо от его местоположения в последовательности, следующее за ним число может быть получено по простому правилу «разделить его пополам», что и означает в данном случае «никогда»: в утверждении же, например, что человек никогда не сможет отвратить смерть, «никогда» используется в смысле «ни в какое время». Очевидно, что математическое утверждение о возможности перехода в последовательности чисел путем образования нового числа в соответствии с правилом ничего не говорит о том, что действительно происходит во времени. Ошибка очевидна: говоря, что Ахилл никогда не сможет настичь черепаху, так как разрыв, становясь все меньше и меньше, тем не менее, не исчезнет, мы перескакиваем от математического не временного смысла к временному. Если бы в нашем языке существовало два разных слова для обозначения этих смыслов, путаница никогда бы не возникла и мир был бы беднее на один из своих наиболее привлекательных парадоксов. Но одно и то же слово используется как нечто само собой разумеющееся в различных значениях. В результате мы имеем нечто похожее на трюк фокусника. Пока наше внимание поглощено, пока наш «мысленный взор» прикован к тому, как Ахилл устремляется вперед, каждым своим большим прыжком уменьшая расстояние до черепахи, один смысл так безобидно прячется за другой, что остаётся незамеченным.
Этот способ выявления ошибки действует и тогда, когда для представления головоломки используется другой ключевой термин. Так как в последовательности чисел «всегда» будет следующее число, т. е. следующий шаг в разбиении дистанции (слово «всегда» выглядит столь же безупречно и невинно), то мы легко попадаем в ловушку заключения, что черепаха «всегда» будет впереди Ахилла, вечно преследуемая своим гонителем…
Но разве это не ведет к тому, что сама философия «исчезает»? Философия устраняет те вопросы, которые можно устранить с помощью такого подхода. Хотя и не все. Упования метафизика на то, что луч света может осветить тайну существования этого мира, или непостижимый факт его постижимости, или «смысл жизни» - всегда облачены в слова, даже если можно было бы показать, что подобные вопросы лишены ясного смысла или вообще не имеют смысла. Нельзя уменьшить тот страх, который они пробуждают в нас. В попытках «разоблачить» их есть что-то мелочное. Волнение сердца не унять логикой. Тем не менее, философия не исчезает. Она обретает свою весомость, свое величие благодаря значимости тех вопросов, которые она разрушает. Она опрокидывает идолов, и именно важность этих клопов придает философии её значение.
Теперь, пожалуй, понятно, почему поиски ответов на вопросы такого типа обречены на неудачу, терпят неудачу. Это - не реальные вопросы, требующие информации, но «замешательства, ощущаемые как проблемы» (Витгенштейн), которые исчезают, когда почва расчищена. Если философия развивается, то не путем прибавления новых положений к уже имеющемуся у нее списку, а путем преобразования всей интеллектуальной сцены и, как следствие, путем уменьшения числа вопросов, которые приводят нас в замешательство и сбивают с толку. Философия, понимаемая таким образом, является одной из великих освободительных сил. Ее задача, по словам Фреге, в том, чтобы «освободить дух от тирании слов, разоблачая заблуждения, которые почти неизбежно возникают при употреблении речи.
…Философ рассматривает вещи через призму языка, но сбитый с толку, скажем, какой-то аналогией, неожиданно видит предметы в новом, необычном свете. Мы можем справиться с этими проблемами, только углубляясь в почву, из которой они произрастают. Это значит осветить основание, на котором сформировался вопрос; при более ясном восприятии некоторых решающих понятий один вопрос трансформируется в другой. Это не значит, что на него ответили в общепринятом смысле… Наконец, задающий вопрос в ходе обсуждения должен принять ряд решений. Это тоже делает философскую процедуру совсем непохожей на логическую. Например, он сравнивает свой случай с аналогичными случаями и должен вынести суждение, насколько сильны эти аналогии. Именно ему судить - насколько он склонен принимать эти аналогии: он не обязан слепо следовать им, как раб.
1. Философия - это не только критика языка. При подобном истолковании её цель является слишком узкой. Она критикует, снимает, перешагивает через все предрассудки, ослабляет все строгие и жесткие способы мышления, независимо от того, кроется ли их источник в языке или в чем-то еще.
2. Прорыв к более глубокому постижению - вот что существенно в философии, и это является чем-то позитивным, а не просто рассеиванием тумана и разоблачением ложных проблем.
3. Постижение (интуицию) нельзя выразить с помощью теоремы, и, следовательно, оно не может быть продемонстрировано (путем доказательства).
4. Философские аргументы, все без исключения, логически безупречны: на самом деле, они выявляют то, что действительно происходит, - неслышное и терпеливое подтачивание категорий по всему полю мышления.
5. Их цель в том, чтобы открыть нам глаза, помочь нам увидеть предметы иначе - с более широкой точки зрения, свободной от неверных истолкований.
6. Существенное различие между философией и логикой состоит в том, что логика принуждает нас, тогда как философия оставляет нас свободными: в философской дискуссии мы продвигаемся шаг за шагом, чтобы изменить наш угол зрения, например, чтобы перейти от одного способа постановки вопроса к другому, а это, вместе с нашим добровольным согласием, очень серьезно отличается от дедуцирования теорем изданной совокупности посылок. Перефразируя Кантора, можно сказать: сущность философии состоит в её свободе…»
«Путь в философию. Антология…» с.84-90, 94-95, 98-100.
4. Сравнение точек зрения Хосе Ортега-и-Гассета, Карла Поппера и Фридриха Вайсмана на вопрос «Что такое философия и зачем она?»
Ортега-и-Гассет считает философию социальным проявление общественной деятельности. Современный человек знакомится с философией посредством повсеместно представленных литературных источников, изучением предмета «философия» в учебных заведениях «профессорами философии», которые работают за оплату собственного труда, и, возможно, без личной потребности в философствовании. Философ мыслит, не только находясь в определенном времени и в определенном месте, но и с определенной социальной позиции, играет огромную роль степень свободы, какой в каждый момент располагает философ. Возможно, что профессор философии не обладает ничем из того, что свойственно подлинному философу: он преподает философию, чтобы заработать на жизнь или выделиться в социальном плане. Студент изучает философию, поскольку у него нет иного выхода. Отсюда следует, что социальная реальность не гарантирует человеческой подлинности. Подлинный же философ, посвящающий себя философии в силу внутренней потребности не обращается к уже готовой философии, он постоянно создает свою собственную философию. Появляясь на свет, человек не может быть абсолютно свободен, так как он рождается в определенных обстоятельствах, на той, или иной стадии культуры. Историческое место и время определяют перспективу человеческого мировосприятия и отношения к миру.
Фриц Вайсман и многие из его коллег считают философию особого рода деятельностью, осуществляемой особого рода людьми. В своей статье он пытается определить отличительные черты философов и
11-09-2015, 00:43