7
Швейцер был, вероятно, не более теоретичен, чем Иисус, которому противостояли именно что "фарисеи и книжники", ужаснувшиеся именно что живой этике, вполне спонтанно-телесно отвечавшей за свои постулаты, даже за самоё мысль. Это-то и ужасало и, вероятно, извне казалось исключительно теоретичным, ибо практика здесь ничем не отличалась от теории. Разве не безумие - действовать так, как говоришь? Но что здесь было первично: инстинкт действия или теоретическая формула, словесная максима? В том-то и дело, что первое. О том свидетельствует и жизнь Иисуса, и жизнь Швейцера, который ведь не вначале придумал "благоговение к жизни", а потом поехал в Ламбарене, а совсем наоборот. И не вначале он "стал христианином", а затем стал поступать по-христиански, а именно что с детства поступал в критических ситуациях по-христиански: инстинктивно-жертвенно, исходя из безупречной целостности самого себя. Нечто камертонное было в его натуре.
Кстати, вот Томас Манн и был вполне книжным человеком по стилю и духу; и потому не мог он не обожествлять словесную магию. Швейцер же как раз представляет собой редкий в новое время тип антикнижного человека, испытывавшего вначале бессознательное (вспомним все тот же ужас перед книжной пылью в кабинете отца), а затем и вполне сознательное отвращение к мертвой книжной духовности, к этому бесконечному в новейшее время раздуванию авторами чувства собственной важности за счет мыльных пузырей интеллектуально-словесных заслуг. Швейцер представляет собой редчайший тип реальных последователей Иисусова стиля - тип людей, бдительных к словесному кривлянью, умственной патетике, эстетическому и интеллектуальному тщеславию. Потому-то столь безжалостен его приговор европейской словесности: гора родила мышь. И что с того, что эта мышь блистательна эстетически и невероятно помпезно экипирована? Не случайно среди его любимых текстов - Лао-цзы, Чжуан-цзы, римские стоики. Мастера лаконичного, радикально самоответственного высказывания.
Фактически же у Швейцера речь идет об экологически безупречной и речи, и жизни. И сам он был человеком, пытавшимся жить и мыслить безукоризненно экологично. Быть подобным в этом смысле Иисусу. Пройти по воде, не замочив ног. Пройти по жизни, не оставив следов, то есть не соорудив по пути скопища конфликтов, замутнений и завихрений. Не случайно, что в конце жизни он почти сожалел, что не стал рядовым практикующим врачом в каком-нибудь рабочем европейском квартале. Так было бы менее шумно.
8
Я бы сказал, что Швейцеров пессимизм знания - от мира сего, а оптимизм воли-к-жизни - не от мира сего. Наше познание организовано социумом, его интеллектуальными амбициями. Сама структура нашего интеллекта социальна, а социум выстроен в самоубийственной перспективе. Он жаждет познать свою смертность и действует с всевозрастающим суицидным ускорением. В то же время энергия воли-к-жизни - не в социуме, а в том, что посылает нам живое тело Земли.
Наш оптимизм именно что безосновен. Логических и разумных причин для оптимизма нет ни малейших: мир катится в тартарары, однако воля-к-жизни продолжает ликующе струить свет, и ты продолжаешь воздвигать свою башню, хотя и видишь, что песок неуклонно подтачивает ее основание. Но тебе как бы нет до этого дела. Некое абсурдное волеизъявление в тебе ликующе самоопределяет себя из себя, как будто оно есть автономный мир, связанный с Тайной независимыми узами и светящимися невидимыми нитями. И хотя твои "культурные деянья" и зависят от вещного и политизированного пространства и даже пребывают в некоем с ним диалоге (порой "висят у него на крючке"), все же в то же самое время они ведут некий иной диалог - на невидимых тонах и обертонах, на неслышимых струнах. Твои тайные рецепторы говорят тебе о некой невидимой автономной игре, законы которой гораздо сущностнее и существеннее, чем все вещественные обязательства предметного мира, на чьей могиле лишь лопух вырастет. Притом у тебя нет ощущения, что вследствие гибельности нашей цивилизации и эфемерности складирования "культурных ценностей" тебе следует устраниться от процесса. Отнюдь. Есть ощущение таинственного перелива подлинных культурных достижений в некие нетленные закрома, безукоризненно защищенные от всех атомных и иных суперкатаклизмов. То невидимое, что есть в видимом, так и уйдет в невидимое. И что с того, что тело преходяще, как преходяща, быть может, сама Земля? Ведь само-то семя Земли - не с Земли. И невидимая Земля всегда будет кружиться в мироздании. Другое дело, что путь в эти невидимые врата невидимой Земли - весьма узок, и невидимые эксперты ведут учет и отбор, вероятнее всего отнюдь не согласуясь с мнением наших хрестоматий, энциклопедий и Нобелевских комитетов. И это придает нашему жизненному танцу особое абсурдное обаяние. Ты выходишь на поединок один на один с невидимой вселенной, и социум тебя совершенно не защищает. Напротив, он пытается столкнуть тебя в пропасть. Он изо всех сил пытается тебя переиграть, отвлечь от твоего единственного исконного дела, увести от твоей подлинной природы, рассеять твое самоосознание, не дать твоему сознанию созреть.
9
Одним словом, мы вошли в новый капитальный эсхатологизм, и припомнить аналогичный в прошлом нам трудно. Мир живет вопиюще неэкологично, следовательно, ты сам должен жить максимально контрастно экологично. И т. д. и т. п. Тут есть некая дзэнская логика, пугающая своей остротой и волшебными режущими гранями. Кровь может брызнуть в любой момент. Но священна ли она? Вот в чем вопрос. Вопрос нового, новейшего Гамлета, черного принца, точно так же не знающего, следует ли вступить в схватку или же, напротив, следует предаться отрешенным медитациям. Хотя в сущности дело не в этом, ведь и медитация может быть схваткой, равно как схватка - медитацией.
Эсхатологизм настолько проник в нашу кровь, что кажется, будто мы им дышим с детства. Мы не просто знаем, мы чувствуем, что мы - общество без будущего. Каждый день на наших глазах вырубают прекрасные рощи, отравляют реки и родники, каждый день на наших глазах пропаганда растлевает миллионы детей. В целой природе у нас не остается ни одного друга. Чего нам ждать от будущего, от этих пространств, где скоро будет овульгарен свалками и прагматической эстетикой каждый уголок? Стоит ли драться или лучше уйти в отрешенность медитации? Не имеет значения. Не имеет значения, ибо важна лишь внутренняя форма того или иного действия. Выбор - дело вкуса или быть может спонтанного интуитивного предпочтения. Ты танцуешь, и важно танцевать безупречно, то есть с максимумом возможной для тебя искренности всего энергетического состава. Такова гамлетовская плата за вход во врата. В противном случае - всё лишь слова, слова, слова.
Обреченность (подчас тайная, едва уловимая, но чаще - отчетливая и броская) лежит на каждом нашем действии, на каждом чувстве, на каждой мелодии, на каждой надежде. Мы верим, не веруя, любим, не любя, надеемся, не надеясь. Ибо в подкладке - ощущение свершающегося конца мира. Мы видим, как он трещит по швам, как вспучивается Земля, готовая вот-вот ощетиниться и стряхнуть с себя претенциозную мошкару, по какому-то анонимному капризу наделенную волшебным даром сознания.
Наш российский эсхатологизм расцвел в нашем Серебряном веке. Экстазно-изощренно созидая эстетические шедевры, наши гении столь же сомнамбулически отдавались мировоззренческому пессимизму и тайной жажде тотального краха, всепоглощающего культурного пожара - завораживающе-прекрасного космического зрелища, финального самоубийственного ритуала. Эстетическая вершинная оргия и затем - коллективный суицид. (Не выражение ли бессознательно-архетипического презрения к самому типу нашей цивилизации?) И кто осудит, если Хозяина нет, если он, может быть, на пару-другую тысячелетий (для Него, быть может, пара секунд) отлучился из дому? Ведь и в Большой Игре, в большой Лиле могут быть непредвиденные случайности...
Возьмем ли мы А. Блока или Е. Трубецкого (а в XIX в. Чаадаева или Вл. Соловьева), всё нам говорит о мировоззренческом пессимизме, о некой его глобальности и неотвратимости. И наконец, после громадных большевистских пуржений ("революционный держите шаг!.."), мы выброшены к порогу новой реальной мистики. И мы оглядываемся на эсхатологизм ессеев и первых христиан и, кажется, начинаем догадываться, что они имели в виду, живя предельно нахально и предельно безупречно, пребывая одновременно в беспредельном отчаянии и в беспредельной нежной храбрости заведомо бессмертных. Вопиющая амбивалентность. Тиски и свобода Тертуллиановой логики.
10
Теоретически понять другую эпоху - немного проку. Другое дело - ощутить параллельные вибрации. Конечно, они не пересекаются, однако настолько близко подходят порой друг к другу, что в иной момент чудится: в чужом, отодвинутом на два тысячелетия зеркале видишь себя или, точнее, то, что ты считаешь (по прихоти грамматики, спущенной тебе Кем-то) собой. Два столь разных эсхатологизма вибрируют, словно намагниченные. И странно читать у Швейцера, что Иисус (равно как апостол Павел) ошибался в своих столь преждевременных предчувствиях конца света. Мне, например, не кажется, что ошибался. Суть в том, что конец света свершается непрерывно в качестве неизбежного и перманентного разрыва каждой души на тленное и нетленное. (Слова, в сущности, столь же бутафорски патетичные, сколь и маловыразительные: чем, скажем, кал и моча хуже или лучше розы и соловья и что может быть нетленнее отчаянья Кассандры или космической пыли? Но что нам до нее? А с другой стороны - хотелось ли бы нам произрастать нетленной космической Розой? Нам никогда не ответить даже на столь простой вопрос.)
И все же сам-то Швейцер живет и чувствует вполне эсхатологично. Он отнюдь не выступает монстром розовощекого оптимизма, как это ему зачастую пытаются приписать. Великой торжественной печали исполнены его труды, в том числе "Культура и этика". И разве не отчаяньем вызвано его столь раннее решение скрыться в африканских джунглях? Разве не приводил его в отчаяние мертвенный комфорт и отвердевшие рефлексы культуры, прямо противоположные духу, в том числе духу его возлюбленного Чжуан-цзы? Разве не ощущал он себя у пропасти? Неужто он меньше задумывался о крахе исторического христианства, чем, скажем, Кьеркегор? Крах цивилизации был для него очевиден, и он метался в поисках экстраординарного внутреннего действия, соответствующего масштабу катастрофы. Ведь и Кьеркегор испытывал потребность в экстраординарных действиях по той же самой причине. Да и отчего вообще мечется всякий Черный Принц? Распалась связь времен, и бездна смотрит в глаза. Не видит ее только слепец.
И мелкие движения здесь по существу неуместны. Вплоть до чисто эстетической их неуместности. Потому-то вдруг столь мощные и парадоксальные прыжки. Прыжки, которые затем самодовольная цивилизационная пошлость истолковывает себе в актив. И Кьеркегор, и Швейцер, и иже с ними становятся в интерпретациях добродетельных культурологов благодетелями цивилизации. Той самой, которая вынуждала этих героев веры к предельно напряженному осмыслению внутренних ритмов своего эсхатологизма.
Главная внутренняя тема Швейцера - обучение себя искусству внутренней отрешенности. Жить в мире и быть бесконечно от него отрешенным. Живя по возможности безупречно здесь, все же пребывать столь же страстно и столь же всецело уже там. Эта сдвоенность миров, это взаимомерцание зеркал совершенно очевидны в личности Швейцера, хотя и представляются на первый взгляд невозможностью. Но если погрузиться опять же хотя бы во все ту же Тертуллианову логику, то эта невозможность оказывается сугубой реальностью особого рода сознания, ярко прочерченного Швейцером на примере биографии Баха. Рассказывая о "двойном бытии" Баха, о столь, казалось бы, причудливом феномене, Швейцер делает это констатирующе-лаконично, просто, беспафосно, без всякого намека на доказательства. Для него самого это весьма близкая и исключительно понятная материя. Для него в этом нет никакой экзотики: "двойное бытие" - ненормальность лишь для аномальных людей, каковых ныне, увы, большинство.
Лишь на поверхностный взгляд кажется, будто Швейцер был по макушку вовлечен в мирские дела, озабочен тысячью забот. На глубинном своем уровне он был непоколебимо спокоен и отрешен, ибо предложил себе не прагматическую, а поэтически-мистическую модель поведения, и его 90-летнюю жизнь можно рассматривать как громадную поэму экстаза, укрытую за маской добродушно-аскетичного врача-прагматика. В сущности, он замечательно сбил всех со следа своей видимой озабоченностью оздоровлением чернокожих и спасением старинных органов. Его лучезарное здоровье и энергетическая мощь весьма подобны дородности и языческому благодушию его любимца - Иоганна Себастьяна. Достаточно привести лишь одну замечательную Швейцерову характеристику великого кантора: "Этот человек могучего телосложения, благодаря своей семье и своему творчеству поставленный в центре жизни и мира, человек, на губах которого играла улыбка устойчивой радости бытия, внутренне был отрешен и мертв для мира. Все его мышление было высветлено чудесным радостным влечением к смерти, ожиданием и предчувствием ее". Не о самом ли себе говорит здесь Швейцер?
11
Эсхатологизм Швейцера легко увидеть в его финальном определении культуры: "...Культура есть совершенствование нашей воли к жизни". Определение совершенно фантастическое, особенно если иметь в виду, что подразумевается приватная воля одиночки, пребывающего в яростной полемике с моралью общества, с его убогой, лицемерно-лучезарной философией. Определение безусловно мистическое. Одиночка ведет здесь свой персональный диалог с космической волей-к-жизни, которая таинственно мерцает блаженством воли-к-смерти как своим alter ego, как своим сакральным двойником. Прекрасная иллюстрация тому - кантаты, хоралы и иные сочинения Баха, исполненные мощного энергетизма влечения к смерти, порой вполне текстуально открытого (кантата "Ich habe genug..." и т. д.). Вещи такого рода особо ценимы Швейцером, и, разумеется, он не видит в них никакого пессимизма или тем более упадничества. Напротив, эти сочинения Баха исполнены неслыханного оптимистического динамизма и экстатики. Я бы даже говорил о некой избыточности душевного здоровья, о мощи некоего уверенного знания. Мы здесь опять попадаем в парадоксальное измерение человеческого сознания и психики, где пары не являют противоречия, но оттеняют смыслы друг друга, где смерть и пустота не только не синонимичны распаду и энтропийному хаосу, но, напротив, символизируют полноту Тайны. Лишь открывая свою смерть в "сейчас", человек входит в сакральность момента. Лишь заглянув в пустоту данности, он ощущает сверхприродную красоту безмолвия. "Земное" и "неземное" взаимодополнительны.
Это двоемирие 3 имеет для Швейцера мощное обоснование в единении с духовной сущностью Иисуса Христа. "Для познания, отваживающегося видеть вещи в их истинном свете, вера перестает быть простой верой ожидания. Она вбирает в себя уверенность присутствия. Это возникновение веры в настоящее в недрах веры в будущее ничего общего не имеет с эсхатологическим ожиданием, а, напротив, проистекает именно из его перенапряженности. На то мировое мгновение, которое протекает между воскресением Иисуса и Его Вторым пришествием, мир преходящий и мир непреходящий как бы вдвинуты друг в друга. Этим созданы предпосылки для единственной в своем роде мистики. Исходя из состояния мира, а не с помощью чисто мыслительного акта, как в обычной мистике, всякий знающий может рассматривать себя пребывающим одновременно в преходящем и непреходящем мирах. Ему следует лишь реализовать мысленно то, что происходит с ним и с миром: в действие вступают силы сверхприродного бытия, и они преображают его, как и все вокруг него, в той мере, в какой оно подлежит преображению, таким образом, что внешнее проявление, пожалуй, все еще принадлежит миру преходящему, но сущность уже относится к непреходящему. В тех избранных, кто призван тотчас же при Втором пришествии Христа оказаться в состоянии воскресших, работа этих сверхприродных сил явно должна продвинуться далее всего" ("Мистика апостола Павла").
12
Поэтому совсем не удивительно, что Швейцера как мистика-одиночку, как культурного деятеля на самом-то деле мало страшит реальная перспектива близкого конца света. (Разве устрашила бы она Баха, чьи музыкальные ликованья, собственно, апокалиптизмом и пронизаны). Мы не можем знать смысла этого мира, равно как смысла своей жизни. Мы можем лишь благоговеть перед этими Тайнами (тайна = жизнь). Благоговение - этический акт. Но чем мы можем быть связаны с вечностью? Лишь этикой. Ибо, по Швейцеру, только этическое сверхприродно. Лишь оно одно. "Концепция единства вечного и этического таит в себе непреходящую истину". Что же нам дано в помощь как конкретная модель? "Дух Иисуса, действующий в нас как этический дух, идентичен Духу, дарующему нам жизнь вечную". Таков ответ на главнейший вопрос, мучающий всех радикально мыслящих людей, - как обрести свободу от тленной природы этого мира, как войти в контакт с вечностью? Таковы истоки необыкновенного Швейцерова спокойствия. Этическая действенность вводит тебя в сверхприродное измерение еще при этой жизни. Вполне реальная магия, доступная, впрочем, лишь горстке избранных.
Культура, понятая и творимая им как совершенствование нашей воли-к-жизни, "в такой степени содержит свою ценность в себе самой, что даже уверенность в неизбежной гибели человечества в определенный исторический период не снимает наших забот о культуре".
Сам по себе танец совершенствования воли к жизни являет собой целостный и завершенный в себе
11-09-2015, 00:47