Феномен Сократа

Бэкона и Д. С. Милля. Но это было бы не совсем оправданно. Дело в том, что сократовская индукция в отличие от бэконовской и миллевской не выясняет причинные связи явления, не отыскивает их закономерностей; она направлена на раскрытие содержания этических понятий, на «испытание» людей, на «обличе­ние» их готовых нравственных представлений, их этических ценностей и норм.

Для установлен ия содержания этических по­нятий и норм Сократ широко использовал не только аналогии и сопоставления, но также гипо­тетические определения.

ГИПОТЕЗА.

Наряду с определением (дефи­ницией) и индукцией Сократ в разработке диа­лектического (вопросно-ответного) метода ис­пользовал гипотезы, предвари тельные определе­ния. И если Аристотель, в общем, верно определивший место Сократа в прошлом развитии философской мысли греков, ничего не гов о­рит на этот счет, то данное обстоятельство не должно вводить нас в заблуждение. Современ­ные исследователи показали, что это умолчание объясняется рядом причин, и, пре­жде всего недооценкой Аристотелем диалекти­ческого метода Сократа. Это связано с аристо­телевским пониманием различия между наукой ( episteme) и диалектикой.

Наука, по Аристотелю, основана на доказы­вающих суждениях и выражает необходимое (аподиктическое), т. е. то, что не может быть иначе; диалектика же исходит из вероятных суждений и выражает то, что возможно по боль­шей части, не будучи строгим доказ ательством, она позволяет вести диалог по какой-либо проблеме и помогает при этом из­бежать противоречий. Более того, существуют области знания, где научный метод неприемлем и диалектический метод является единственно возможным. Мораль (согласно Аристотелю) — одна из таких областей, для изучения которой более всего подходит диалектический метод, но отнюдь не метод доказ ательных наук.

То, что Аристотель преувеличивал непонима­ние Сократом отличия науки от диалектики, видно из уже рассмотренного нами диалога «Гиппий Меньший», в котором Сократ приходит к выводу о существенном различии между профессиональными навыками и моральным поведе­нием, о невозможности проведения полной ана­логии между ними. Сократ отдавал себе отчет в том, что противоположности хорошего и плохого не являются объектами одной и той же науки. Во всяком случае, он понимал, что распростра нение противоположностей из сферы профессио­нальной деятельности на область морального поведения приводит к неприемлемым результа­там. Ведь из того, говорится в диалоге, что в профессиональных навыках знание «как сделать хорошо» предполагает знание «как сделать пло­хо», еще не следует, что эти противоположности (хорошего и плохого) применимы в области эти­ческого поведения.

То, что гипотеза (предварительные определе­ния) играла значительную роль в «индуктивных рассуждениях» Сократа, в его поисках общих этических определений, было отчасти показано при анализе «сократических диалогов» Платона и «Воспоминаний» Ксенофонта. Здесь же доба­вим следующее: хотя так называемые досократики не использовали понятия «гипотеза», тем не менее, их натурфилософские учения представ­ляли собой гипотетические (предположитель­ные) теории, развитие которых происходило в процессе критики предыдущей теории последу­ющей. Эта критика сопровождалась не только отбрасыванием ряда положений преды дущей теории, но и изменением и восприятием опреде­ленных моментов критикуемого учения.

То же самое можно сказать относительно уче­ния Парменида о едином бытии, явившегося результатом плодотворной критики, творческого преобразования предыдущих космологических учений. Атмосфера свободы критики и борьбы мнений, в которой развивалась философская и научная мысль греков, создала традицию критического мышлени я, к оторая подготовила почву для возникновения диалога и диалектики, при­вела к пониманию Сократом гипотезы как пред­положения, как допущения, с помощью которого становится возможным всесторонний поиск исти­ны, т. е. такой анализ проблемы, который поз­воляет, с одной стороны, проверить истинность выводов, вытекающих из предположения, а с другой — изменить и уточнить данное пред­положение, заменить его более верным и надеж­ным. И это до тех пор, пока не будет найдено удовлетворительное определение, достоверная истина.

Разумеется, сократовская гипотеза и гипотеза в современном смысле этого слова не одно и то же. Как исследовательский прием гипотеза в современной науке есть теоретическое построе­ние, теоретическое предположение, основанное на ряде фактов, но не вполне доказанное. Это значит, что собранные факты еще недостаточны для объяснения причинной зависимости явлений и остается потребность в этом объяснении. Этой потребности и отвечает гипотеза. Мы уже гово­рили, что вопрос о причине чего-либо не зани­мал Сократа. Что касается собирания фактов и вообще экспериментальной базы, предполагае­мых гипотезой в современном понимании, то все это у Сократа возмещалось многочисленными примерами, взятыми из обыде нной жизни или вымышленными. Критерием истинности выдви­гаемого гипотетического положения он считал последовательность в суждениях, отсутствие противоречий при поиске общих определений, а не проверку гипотезы соответствующими фак­тами и экспериментом, как это принято в совре­менной науке.

Отметим также, что указанные различия не исключают черт сходства между сократовским и современным пониманием гипотезы. Достаточ­но сказать, что в обоих случаях гипотеза есть предположение, которое после той или иной проверки («испытание» у Сократа, «верифика­ция» в современной науке) подлежит видоизме­нению и преобразованию.

Рассмотрим один из примеров использования Сократом гипотезы как средства нахождения этических определений. С этой целью обратим­ся к диалогу Платона «Евтифрон», в котором речь идет о благочестии.

По определению Евтифрона, благочестие — это преследование преступника, виновного в убийстве, в святотатстве и других подобных де­лах,— будь это отец, мать или кто другой. Сократ считал, что Евтифрон дал просто пример благочестия, в то время как от него требова­лось общее о пределение понятия, которое охва­тило бы все случаи благочестивых поступков. Евтифрон предлагает новое определение, соглас­но которому благочестие — это то, что любезно богам, а нечестие—то, что им ненавистно (Платон). В этом пункте Сократ, говоря, что ему неизвестно еще, являет­ся ли верным это определени е, замечает не без иронической интонации, что его собеседник до­кажет, конечно, справедливость выдвинутого положения. Получив утвердительный ответ, Со­крат спрашивает: можно ли считать опреде­ление благочестия, данное Евтифроном, верным, если признано, что между богами бывают раз­ногласия, ссоры и взаимная вражда? Ведь если среди богов нет единого мнения, то нет и гаран­тии, что один и тот же поступок, например поступок Евтифрона, будет одобрен одними из них и осужден другими.

В попытке избежать противоречия Евтифрон предполагает, что боги не будут придерживать­ся разных взглядов относительно человека, незаконно убившего другого, и согласятся в том, что убийца должен быть наказан. Сократ замечает, что это соображение Евтифрона ниче­го не доказывает, ибо и среди людей никто не считает, что преступник не должен быть нака­зан: разногласия начинаются, когда приступают к рассмотрению дела и выясняют, кто и за что должен понести наказание. Сказанное в пол­ной мере применимо и к богам. Стало быть, рассуждение возвращается к исходному пунк­ту — к тому, что один и тот же поступок одними из богов будет одобрен, а другими нет.

Евтифрону, оказавшемуся в тупике, Сократ предлагает внести поправку в последнее из определений благочестия, а именно в определе­ние, согласно которому благочестие — это то, что любезно богам, а нечестие — то, что им не­навистно. После внесения поправки определение получает следующий вид: «То, что ненавистно всем богам,— это нечестие, а то, что любезно всем, это благочестие». Согласившемуся с этим определением Евтифро­ну, Сократ предлагает подумать: благочестивое потому ли благочестиво, что любезно богам, или же потому любезно богам, что есть нечто благо­честивое.

Евтифрону, не понявшему смысла вопроса, Сократ разъясняет: благочестивое благочестиво не потому, что оно любимо богами, но, напро­тив, потому оно любимо ими, что благочестиво. Иначе говоря, благочестивое не зависит от одобрения или неодобрения бо­гов; любовь богов, их единодушное одобрение или неодобрение не есть еще существенный при­знак благочестия, не определяет существа бла­гочестия, как такового, а указывает всего лишь, как оно, благочестие, действует на богов. Бла­гочестие, будучи первичным, по отношению к богам, представляет собой тот принцип и ту норму, которыми боги руководствуются при оценке, при одобрении или неодобрении того или иного поступка.

Итак, в приведенном отрывке Сократ пока­зывает, что определения благочестия, которые выдвигает Евтифрон, являются не определения­ ми, а предположениями (гипотезами), в кото­рые необходимо внести коррективы, изменения и поправки. Поэтому, когда Евтифрон опреде­ляет благочестие как-то, что любезно богам, Сократ заявляет, что неизвестно, верно ли это определение. Установив, что данное определение неудовлетворительно (в силу существования разногласий среди богов), Сократ направляет собеседника на изменение определения, на вне­сение в него новых поправок. Когда же собеседник затрудняется, эту задачу Сократ берет на себя. Так, обращаясь к Евтифрону, он говорит: «Я освобождаю тебя от ответа, Евтифрон; до­пустим, если угодно, что все боги п ризнают этот поступок несправедливым и ненавистным им. Но не следует ли теперь внести поправку...».

Нарастающее внесение изменений и поправок в предварительные (гипотетические) определе­ния является характерным для метода Сократа, его поиска всеобщих определений. Важно также отметить, что, «испытывая» собеседника, заставляя его корректировать свои гипотетические определения, Сократ преследовал конструктив­ные цели, а не просто полемические, как это было у софистов.

Однако мы уже установили, что поиски Сократом общих определений заканчивались без­результатно. Безрезультатной оказалась и его попытка определения благочестия в диалоге Платона «Евтифрон». Не свидетельствует ли этот факт о скептицизме и агностицизме Сокра­та? И, как быть с его знаменитым высказывани­ем «Я знаю, что ничего не знаю»? Не является ли это признание лишним подтверждением его скептицизма, если не принципиального агности­цизма? Наконец, привлекает внимание специ­фическая форма отрицания, названная «сократовской иронией». Известно, что Сократ не пере­ставал иронизировать не только над другими, но и над самим собой. Возникает вопрос: не связа­на ли «сократовская ирония» со скептическим отрицанием возможности познания истины? И нельзя ли сказать, что диалектика Сократа определялась его иронией, служила его иронии? Не была ли она отрицательной диалектикой, т. е. диалектикой, которая ставила перед собой не конструктивную, а, напротив, деструктивную, разрушительную задачу, направленную на показ тщетности человеческих усилий найти объективную истину и связанные с ней положительные определения и утверждения?

Полагаем, что нет. Прежде всего, следует сказать, что известная доля сомнения (скепсиса) — признак мудрости и одно из условий развития познания, углубле­ния знаний. Познание, говорил Аристотель, есть «разрешение прежнего сомнения». Разрешение все вновь возникающих сомнений есть постоян­ный поиск. Для Сократа поиск — это состояние интеллектуального бодрствования, отсутствие же поиска — явный признак умственной спячки. И нет ничего неожиданного в том, что в своих попытках нахождения общих этических опреде­лений Сократ не приходил к каким-либо абсо­лютным, окончательным результатам. Ведь у поиска (познания) нет конца. Нет конца поиску и в диалогах Сократа. Выражаясь парадоксаль­но, можно ска­зать, что диалоги Сократа оканчиваются, не за­канчиваясь: они предоставляют простор для дальнейших изысканий, открывают новые гори­зонты для поиска.

В отличие от иронии Сократа, высмеивавшего все ложное и псевдосерьезное, ирония у киников переходит в сарказм и в скандал, в полное пре­небрежение ко всем обычаям и нормам поведе­ния. Бросая вызов принятому образу жизни, киники отгораживались от мира и проповедова­ли автаркию, самоудовлетворение, полную неза­висимость от внешнего социального мира. Антисфен считал, что мудрый, имея в себе все, до­вольствуется собой, а Диоген отгородился от мира, поселясь в бочке. Сократ собирал вокруг себя всех желающих вступить с ним в диалог, Диоген же, согласно анекдоту, днем с огнем (с фонарем) искал человека в Афинах; однажды, когда он крикнул: «Эй, люди!» и к нему при­бежало несколько человек, он прогнал их пал­кой, сказав: «Я звал людей, а не отбросы». Из­лишне говорить, что такая позиция совершенно немыслима для Сократа. Ориентируя на само­познание и благоразумие, он не замыкается в себе, но идет к людям, чтобы разделить с ними свои мысли и чувства, свои сомнения и надежды.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Феномен Сократа состоял в крайне редко наблюдаемом соединении горячего сердца и холодного ума, обостренно го чув­ства и трезвого мышления, фанатизма и терпи мости — фанатическом преданности иде е, дохо­дящей до всецелого подчинения ей своей жизни, и способности понимать чужие взгляды и воз­зрения. Сократ — это воплощение аналитического ума в соединении с пророческой вдохновенно­стью; это сплав критического мышления, свобод­ного исследования с горячим энтузиазмом, гра­ничащим с мистическим экстазом.

Сократ был цельным человеком, для которого собственная жизнь была философской проблемой, а важнейшим из проблем философии был вопрос о смысле жизни и смерти. Не отделяя философии от действительности, от всех прочих сторон деятельности, он еще меньше повинен в каком бы то ни было расчленении самой философии. Его мировоззрение было столь же цельным, земным, жизненным, столь же полным и глубоким выражением духовной жизни и античного мира.

Но то, чего не сделал сам Сократ, сделала за него история. Она хорошо потрудилась над тем, чтобы каталогизировать одни его высказывания как этические, другие - как диалектические, одни - как идеалистические, другие - как стихийно-материалистические, одни - как религиозные, другие — как еретические. Его признавали "своим" самые разные идеологические течения, ему в вину ставились философские односторонности и однобокости, в которых Сократ не мог быть повинен. Те критерии, которыми мы идеологически расчленяем философа нового времени на различные школы и направления, Сократу, а тем более к его предшественникам, неприменимы.

История хорошо поработала также над тем, чтобы все мертворожденное в наследии Сократа довести до своих крайних пределов окаменелости, до канонизированных идолов массового сознания, оттенив тем самым живые и животворные родники сократовской мысли, - его иронию и диалектику.

Древние китайцы говорили: "Не дай бог тебе родиться в эпоху перемен". Но именно такие переходные периоды и создавали гениев. Сократ был одним из первых. Он вошел в античную философию и литературу как гениальный собеседник, проницательнейший спорщик и диалектик, вечный ученик, который черпал знания даже от людей малоодаренных и малообразованных, ироничный, но добродушный остряк, любитель правды, своими невинными вопросами разоблачавший неправду и спесь. Это человек стал пересечением многих мировоззренческих тенденций. Именно Сократу мы обязаны появлением Платона-философа. Платон, в свою очередь, стал родоначальником платонизма, учителем Аристотеля, и от этих сильных корней выросли многие философские ветви: стоицизм, гедонизм и эпикурейство, пифагорейство, скептицизм, неоплатонизм, обусловивший возникновение современной философии. Безусловно, без Сократа современная философия не стала бы такой, какая она есть.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Западная философия: от истоков до наших дней, т. I. – Античность. С-Пб., 1994.

2. История западной философии. Б. Рассел. М. 1993.

3. История философии: Запад-Россия-Восток. Книга 1-ая. Философия древности и средневековья. /Под ред. Н.В. Мотротиловой. М., 1996.

4. Кессиди Ф.Х. Сократ. М., 1976.

5. Лосев А.Ф. История античной эстетики (Софисты, Сократ, Платон). М., 1969.

6. Нерсесянц В.С. Сократ. М., 1984.

7. Сократ, Платон, Аристотель, Сенека. Жизнь замечательных людей. Биографическая библиотека Ф. Павленкова. М., 1995.

8. “106 философов. Жизнь, судьба, учение”. Симферополь, 1995.

9. Философская энциклопедия. /Под ред. Ф.В. Константинова. М., 1970.

10-09-2015, 23:39