20 ноября 1854 года. Из письма артиллерийского офицера Л. Н. Толстого брату
«Город осажден с одной стороны, с южной, на которой у нас не было никаких укреплений, когда неприятель подошел к нему. Теперь у нас на этой стороне более 500 орудий огромного калибра и несколько рядов земляных укреплений, решительно неприступных. Я провел неделю в крепости и до последнего дня блудил как в лесу, между этими лабиринтами батарей. Неприятель уже более трех недель подошел в одном месте на 80 сажен и не идет вперед; при малейшем движении вперед его засыпают градом снарядов. Дух в войсках выше всякого описания. Во времена древней Греции не было столько геройства. Корнилов, объезжая войска, вместо «здорово, ребята!» говорил: «Нужно умирать, ребята, умрете?» — и войска отвечали: «Умрем, ваше превосходительство, ypa!» И это не был эффект, а на лице каждого видно было, что не шутя, а взаправду, и уже 22000 исполнили это обещание.
...Бомбардирование 5-го числа останется самым блестящим, славным подвигом не только в русской, но и во всемирной истории. Более 1500 орудии два дня действовали по городу и не только не дали сдаться ему, но и не заставили замолчать и одну двухсотую наших батарей...»
Из дневника участника обороны
«...Мальчики от 10-летнего возраста являются на бастионы, где с необыкновенным самоотвержением под самым сильным неприятельским огнем остаются на батареях, помогая артиллерийской прислуге, поднося заряды и снаряды; так, сын матроса 37-го флотского экипажа Максим Рыбальченко, мальчик 12 лет, во время самого сильного бомбардирования города, в продолжение 5, 6 и 7-го чисел октября, собирал ложившиеся в Аполлонову балку ядра и носил их на бастион Корнилова... В настоящее время Максим Рьпбальченко находится на батарее Камчатского люнета и исполняет обязанности нумера, подающего снаряды к орудию. Товарищ Рыбальченки, сын матроса 30-го флотского экипажа, Кузьма Горбаньев [14 лет] с первых дней осады Севастополя явился на бастион № 4 и просил командовавшего там определить его в число артиллерийской прислуги. 2 апреля Кузьма Горбаньев ранен и после перевязки возвратился к своему месту.
Максим Рыбальченко и Кузьма Горбаньев за храбрость награждены медалями на Георгиевской ленте».
12 октября 1854 года. Из письма капитана второго ранга М. М. Коцебу М. Ф. Рейнеке
«Уважаемый любезный Михаил Францевич!
Па[вел] Степ[анович] третьего дня был на нашей стороне и просил передать вам, что кроме незначительной царапины от штуцерной пули, пролетевшей мимо его уха, он здоров.
Сам же скажу, что П[авел] С[тепанович] как бы ищет смерти, разъезжая под самым убийственным огнем; недавно матросы без церемонии сняли его с лошади и отнесли в место, более безопасное. Он один теперь ездит по линии, воодушевляя своим присутствием и матрос, и солдат».
Из письма М.Ф. Рейнеке П.С.Нахимову 19 октября 1854 года
«...Вести из Севастополя сильно беспокоят меня — не столько опасным положением города, которое при помощи божьей может поправиться, сколько твоя отчаянная отвага... С твоим именем и при твоих понятиях об обязанностях начальника иначе и быть не может. Но для чего без нужды пускаться в самые опасные места и подвергать себя убийственному огню? К чему искать смерти? Рассуди хладнокровно и увидишь, что эта отвага для главного действующего лица не только бесполезна, но даже и вредна и опасна общему делу: тебя убьют, и дух чинов, имеющих доверие и надежду единственно к тебе, упадет. Хорошо еще, если найдется человек, который не допустит пасть духу войска до отчаяния и сумеет возбудить в них за потерю любимого начальника месть к врагам. Но есть ли такой человек при тебе?..
Ради бога, мой добрый друг, береги себя для общей пользы! Только ты еще можешь поправить или хоть поддержать дела Севастополя...»
Будучи каждый день готовым к смерти, Нахимов вовсе не искал ее: врага мертвые не одолеют, победа только во власти живых. Он думал именно так, и это подтверждает его приказ, в котором он подчеркивает, что победа «при большой потере со своей стороны не есть еще полное торжество». Дальше он говорит: «...и поэтому-то я считаю долгом напомнить всем начальникам священную обязанность, на них лежащую, а именно: предварительно озаботиться, чтобы при открытии огня с неприятельских батарей не было ни одного лишнего человека не только в открытых местах и без дела, но даже прислуга у орудий и число людей для неразлучных с боем работ было ограничено крайней необходимостью. Заботливый офицер, пользуясь обстоятельствами, всегда отыщет средство сделать экономию в людях и тем уменьшить число подвергающихся опасности».
Тогда почему же все-таки сам Павел Степанович ежедневно на протяжении девяти месяцев (из одиннадцати осады) бывал в самых опасных местах? Почему он, человек высокого роста, не сменил, как другие адмиралы и генералы, свой черный сюртук с золотыми эполетами на солдатскую шинель и был виден издали и своим и неприятельским войскам? Еще раз вспомним слова генерала русской армии, теоретика военного дела Драгомирова: «Работают у того, кто сам работает, и на смерть идут у того, кто сам ее не сторонится». Оборонa Севастополя — сплошная чреда героизма и самопожертвования. А начало этой чреды было в поведении Корнилова, Нахимова, Истомина. Нахимов пережил своих товарищей адмиралов. Владимир Иванович Истомин был убит ядром на Камчатском люнете в марте 1855 года. И Павел Степанович уже один «не сторонился смерти». Видя это, зная это, не боялись смерти другие.
А как нелегко ему было изо дня в день — долгие месяцы — служить примером неустрашимости. Он ведь был самым обыкновенным человеком, и здоровье его было плохим.
Из воспоминаний врача X. Я. Гюббенета
«...Он неоднократно говорил мне в искренней беседе, что, пережив двукратное бомбардирование Севастополя, третьего пережить не в состоянии! [Адмирал пережил пять бомбардирований!] В последнее время он страдал различными припадками — болями в желудке, рвотою, головокружением, даже обмороком. Сам он всегда говорил мне откровенно о своем положении, которое тщательно старался скрывать от всех прочих, но уверял, что о лечении теперь и думать нечего; стоит ему прекратить сегодня обычный круг деятельности, чтобы впасть завтра в совершенное изнеможение. «Да, — присовокупил он к этому, — если мы сегодня заключим мир, то я убежден, что, наверное, завтра же заболею горячкою: если я держусь еще на ногах, то этим я обязан моей усиленной, тревожной деятельности и постоянному волнению». И в самом деле, деятельность его, не прекращавшаяся до самой последней минуты, возрастая почти до лихорадочного состояния и держа его целых девять месяцев в беспрерывной тревоге, переступала почти границы естественного...»
Одна храбрость не дает победы над неприятелем. Нужно еще и искусство воевать.
Формулу победы великолепно точно выразил Александр Васильевич Суворов: «Не надлежит мыслить, что слепая храбрость дает над неприятелем победу, но единственно смешанное с оною военное искусство».
Мы не чтили бы так Нахимова, если бы он был только примером храбрости. Он был знаток военного искусства и сам творил его. Изучив в ежедневных поездках свою оборону, Павел Степанович делал, что было в его силах, чтобы на пути возможного движения неприятеля стояли надежные заслоны.
В начале 1855 года он был очень озабочен защитой входа в Севастопольскую бухту. Штормовые ветры и волны разрушили преграду из затопленных кораблей, неприятель мог воспользоваться этим и ввести свою эскадру на рейд. Отбить такую атаку было бы невозможно, так как береговые батареи были здесь недостаточно сильны, а на русских кораблях почти не осталось ни орудий, ни людей — все было свезено на берег. Предположив в своих размышлениях, что союзники прорвутся на рейд, Нахимов увидел и события, которые за этим непременно последовали бы, — штурм города с южного берега бухты. Защитники Севастополя не выдержали бы его, ведь им в спину били бы орудия англофранцузской эскадры.
Увидев опасность, Нахимов придумал, как усилить защиту рейда. И это при остром недостатке людей, орудий, пороха, снарядов. Павел Степанович написал обстоятельный доклад главнокомандующему сухопутных и морских сил Крыма князю Меншикову. В докладе излагалось, как и за счет чего усилить корабли, оставшиеся незатопленными, где и в каком количестве добавить береговые батареи. Несколько дней спустя Нахимов посылают князю еще докладную записку. В ее конце нескрытое волнение, даже отчаяние: Нахимов боится, что главнокомандующий отвергнет его предложения, и тогда Севастополю гибель.
Из докладной записки П. С. Нахимова А. С. Меншикову
«...Может быть, в. с-ть найдете в этом изложении односторонний взгляд моряка, но, тем не менее, я уверен, что вы отдадите справедливость прямодушию, с которым оно писано; конечно, только полное и глубокое убеждение заставило меня возвысить свой голос перед в. с-тью, — не мне решать вопросы столь сложные. Но если вы найдете хотя немного истины во всем, мною сказанном, то для собственного вашего спокойствия позвольте обсудить его в военном совете. Этим средством вы положите конец опасениям тех, кому известно настоящее положение затопленных кораблей, или, в противном случае, решитесь без душевного беспокойства на меры, указываемые необходимостью.
Чрезвычайные обстоятельства, в которых мы находимся, послужат мне оправданием перед в. с-тью в настоящем моем поступке».
Умный человек, истинный патриот и честный должен извиняться перед светлейшим начальством за то, что видит страшную опасность, грозящую общему делу, и знает, как эту опасность предотвратить.
Меншиков всячески притеснял и унижал Нахимова, хотя, если бы доверился ему, поддерживал бы его предложения, сам получил бы большие почести за победы над неприятелем. Меншиков желал — и очень сильно — выиграть войну.
Самодержавная власть царя плодила в огромном количестве сановников, в характере которых карьеризм, лизоблюдство, пресмыкательство перед сильными мира сего сочетались с ненавистью и завистью к людям меньшего звания, но энергичным, дальновидным, одним словом, талантливым. Меншиков был по-своему умен, однако ум его обслуживал потребности характера. Унизить человека, оскорбить было для ,него сверхприятным делом. При этом забывалось все, в том числе и собственная ответственность за порученное. То, как пытался Меншиков унизить Нахимова, может служить классическим примером мести бездарного начальника своему подчиненному за то, что тот талантлив.
В разгар боев за Севастополь Меншиков написал ходатайство царю о награждении Нахимова орденом Белого орла «за достохвальное служение». «Дать» — наложил резолюцию Николай 1. По поводу награды морской офицер П. В. Воеводский писал М. Ф. Рейнеке: «Награда Белым орлом, мало сказать, удивила, но оскорбила всех, видевших действия Павла Степановича, зато [поэтому] ни один человек не позволил себе поздравить его...»
Этот орден не имел ценности. У него не было даже статута, то есть неизвестно, за что он давался. Военные люди высоко ценили орден Георгия, он имел четыре степени и вручался дворянам за воинские подвиги. Нахимов уже был награжден Георгием 4, 3 и 2-й степени, поэтому все ждали, что его наградят орденом 1-й степени. Такой награды Павел Степанович был достоин больше, чем кто-либо другой в Севастополе. Но Меншикову хотелось унизить героя, и он сделал это с помощью награды.
Нахимов относился к орденам с уважением, ведь ни он сам, ни его товарищи не получали их даром.
Орденами 1 и 2-й степени награждал царь, а орденами 3 и 4-й степени — «кавалерственные Думы», учрежденные при командующих, царь же только утверждал решение Думы, Дума состояла из георгиевских кавалеров и большинством голосов выносила свое решение — наградить или отказать. Павел Степанович Нахимов, как человек кристальной честности, входил в Думу георгиевских кавалеров Севастополя.
Из подписанного Нахимовым решения походной Думы
«...Подвиги лейтенанта Бирюлева заключаются в следующем: С первого начала военных действий офицер этот отличается особенным мужеством, особенно же 9 и 20 декабря 1854 года и 1 января 1855 года при трех вылазках, в которых взято в плен 3 офицера и 53 рядовых и много побито неприятеля. Всегда командовал охотниками и, всегда будучи впереди, первый бросался в неприятельские траншеи; увлекал людей к неустрашимости и обращал неприятеля в бегство. Сверх сего, ночью с 19 на 20 декабря 1854 (новый год неприятеля) вызвался с 100 чел. охотников, бросился на высоту против батарей на бульваре, ...штыками выбил оттуда французов, разорил их работы и устроил на том самом месте завалы, в которых под его наблюдением наши штуцерные [стрелки] держатся и доселе.
Кавалерственная Дума, сообразив таковые подвиги лейтенанта Бирюлева с статутом военного ордена великомученика и победоносца Георгия, признает его, Бирюлева, достойным награждения орденом св. Георгия 4-й степени...»
Николай Алексеевич Бирюлев впоследствии был контр-адмиралом. В вылазке, о которой идет речь, его спас Игнатий Шевченко, матрос-охотник. Охотниками называли тех, кто по своей воле, по охоте, шел на выполнение рискованного задания.
Из воспоминаний Б. П. Мансурова
«Лейтенант Бирюлев сам рассказывал мне некоторые подробности о смерти Шевченки: он всегда сопровождал его вместе с Петром Кошкой в качестве телохранителей, как Кошка при мне выразился.
Бирюлев уже одолжен был один раз Шевченке за спасение жизни, ибо на одной из предшествующих вылазок сей последний без оружия бросился на целившегося в упор на Бирюлева французского стрелка и схватил его за горло так удачно, что повалил на месте и сам остался невредим, тогда как выстрел штуцера оторвал Бирюлеву только ножны. В ночь на 20 января, когда Бирюлев бросился в траншее на неприятельских стрелков, Шевченко увидел, что на его командира направлено в нескольких шагах штуцеров 15, которых сей последний не замечал: в одно мгновение Шевченко локтем и плечом свалил Бирюлева с ног и в ту же минуту упал, раненный пулей, которая попала ему в грудь и вылетела около крестцовой кости...»
Матрос Шевченко был не менее отважен, чем офицер Бирюлев. Однако орден матросу не полагался. Орденами награждались только дворяне. Для рядовых и унтер-офицеров был знак отличия ордена св. Георгия — вначале одной степени, а позже — четырех. Его называли Георгиевским крестом. После победы Великой Октябрьской социалистической революции были упразднены чины и сословия, а также старые ордена, но не был упразднен Георгиевский крест — награда простых патриотов, таких, как Игнатий Шевченко и Петр Кошка. Георгиевским крестом награждались и целью подразделения. В таком случае на роту выделялось от 5 до 10 крестов. Нахимов предлагал матросам самим назвать храбрейших и достойнейших. Этот маленький штрих в нравственном портрете адмирала для нас с тобой, читатель, очень важен. Другие командиры поступали иначе: рота тянула жребий, и счастливый «нижний чин» получал «Георгия». Для большинства офицеров солдаты и матросы были не людьми, а военным имуществом. Уважительное отношение к ним считалось предосудительным, недостойным дворянина. Нахимов же требовал от офицеров ценить матросов, считать их товарищами по оружию.
Из рассказа лейтенанта В. И. Зарудного о разговоре с П. С. Нахимовым
«...Пора нам перестать считать себя помещиками, — говорил адмирал, — а матросов крепостными людьми. Матрос есть главный двигатель на военном корабле, а мы только пружины, которые на него действуют. Матрос управляет парусами, он же наводит орудие на неприятеля; матрос бросится на абордаж, ежели понадобится; все сделает матрос, ежели мы, начальники, не будем эгоистами, ежели не будем смотреть на службу как на средство удовлетворения своего честолюбия, а на подчиненных — как на ступени для собственного возвышения. Вот кого нам нужно возвышать, учить, возбуждать в них смелость, геройство, ежели мы не себялюбцы, а действительные слуги отечества...»
В то время в стране жило как бы два совершенно различных народа, несхожих и по социальному положению, и по жизненным интересам. Одному — богатому меньшинству — было дано все, у другого — неимущего большинства — все отнято. Но обездоленные, униженные люди ни за что , не хотели отдать чужестранным захватчикам землю, на которой так тяжело жили. Земля была родная. И не вечно было жить на ней в мучениях. Этим объясняется героизм Игнатия Шевченко и тысяч ему подобных, этим объясняется и почитание адмирала Нахимова — его деятельность отвечала интересам простого народа.
В феврале 1855 года П.С. Нахимов назначается временным военным губернатором Севастополя, а месяц спустя за отличия в обороне города его производят в адмиралы. Теперь ему стало легче руководить обороной, уже не нужно было убеждать и умолять вышестоящих начальников отдать то или другое распоряжение, он многим распоряжался сам.
По-прежнему круг его дел был необычайно широк. Вот ему встретились матросы — несут обед в медном нелуженом котле. Пища в медной посуде делается ядовитой. Надо приказом запретить пользоваться нелуженой посудой.
Неприятель начал стрельбу по пароходам новыми зажигательными ракетами. Надо сообщить всем командирам способ тушения ракет.
Пароход «Крым» подавил артогнем неприятельскую батарею, Нахимов сам наблюдал за стрельбой. Надо поблагодарить командира и команду.
Ранены храбрые молодые лейтенанты. Адмирал посылает в госпиталь лакомства для них. Изувечены ядрами матросы с кораблей его эскадры, кто без руки, кто без ноги вернутся в свои деревни. Надо передать им с адъютантом деньги. В подобных случаях кошелек Нахимова открыт для них. У него не было семьи, и почти все деньги, какие он получал, тратились на помощь младшим офицерам и матросам.
Неприятель подвел траншеи к самым бастионам, подтащил орудия. В ближнем бою главное — упредить противника. Нахимов отдает приказ, в котором просит быть особенно бдительными на рассвете, чтобы не пропустить момента, когда вражеские артиллеристы станут снимать щиты с амбразур: в этот момент и надо бить по ним метким огнем из своих пушек.
Женам и детям матросов нечего есть в осажденном городе. Нахимов добивается у царя разрешения зачислить семьи моряков на военное довольствие.
Нет ядер. Их везут за 900 верст из Луганска. Дохнут волы, ломаются в степи телеги, вся дорога усыпана брошенными снарядами. Надо посылать своих офицеров, чтобы ускорить подвоз...
Между тем ряды защитников города все таяли и таяли. Особенно много погибло моряков. Они отдавали свои жизни, чтобы не был отдан врагу Севастополь. Уже не существовало русского Черноморского флота, но, как выводятся птенцы в крепком гнезде, корабли вывелись бы в надежной Севастопольской гавани. Надо было отстоять это орлиное гнездо.
Было 28 июня — 300-й день высадки неприятеля в Крыму, 267-й день бомбардирования города. Тогда и случилось, чего так боялись севастопольцы.
Из письма П.И. Лесли родным. 30 июня 1855 года.
«Грустно мне писать это письмо,
дорогие мои друзья,
3-11-2013, 01:17