Подслушанный лермонтовским персонажем диалог звезд более рельефно заявлял бытийные права человека на статус органичной части Вселенной. Декларативность же позиции Маяковского, при всей оригинальности художественного эксперимента, указывает на желание выровнять баланс глобальных и человеческих сил через принижение солнца. Это почти удается, однако опыт новой синонимии субстанций грешит неравностью диалогических возможностей сторон. Безъязыкое светило поставлено в положение покорного ученика-слушателя, его безмолвие, нарушаемое лишь нарочитым партийным призывом: «Ты да я, нас, товарищ, двое...» – может быть прочитано в контексте литературной традиции как абсолютное поражение гостеприимного поэта, ввергнутого соседством со знойным светилом в состояние экстатического безумия. С лирическим героем случился солнечный удар, он остался выражать волю исторической силы, воспевать жар созидающей энергии, вытеснив из себя способность принадлежать природе.
В русском романе все сцены, озаренные светом солнца, пронизаны ощущением томительной безысходности и болезненной непрогнозируемости поступков. Они озвучены знойным звоном, жужжанием сонных насекомых, ленивыми разговорами. В городах, селах и поместьях жизнь затихает, собирается с силами, чтобы вечером произошли любовные объяснения, семейные драмы, а ночью состоялись столь долгожданные свидания, и фаталисты всех эпох принялись испытывать свою судьбу. На ночь глядя покидает дом Фамусова Чацкий, пускается в погоню за Верой Печорин. Темное время суток в произведениях Жуковского, Гоголя, Тургенева, А. Толстого и других активизирует деятельность потусторонних сил и усиливает любовную энергию персонажей. Погруженные во мглу события становятся драматическими испытаниями героев, прелюдией «страшных снов».
С темой ночи связан мотив любовного безумия, подготовленный предшествующим накалом страстей, томительностью дня и «солнечным ударом», как, к примеру, в рассказе Бунина. Безотчетность желания в бунинской историй обрамляется эмблемами истерического порыва, снимающего различия между сиянием солнца и светом луны. Чуть позже близкая трансформация символов обнаружится в «Мастере и Маргарите» М. Булгакова, активно пользующегося романтическими знаками, отмечающими специфические метаморфозы, связанные с влиянием луны и солнца. Ночное светило располагает к бытийным перевоплощениям, а его антагонист побуждает к профаническим занятиям. Подлунный мир вызывает ощущение подчиненности злому гению, творящему добро, в мифологических главах романа приносит нечеловеческие муки. Борьба различных по качеству сияний во многом восходит к немецкому сюжету фаустианства, интерес к которому испытывала русская литература середины века. В «Фаусте» Тургенева бесконечность звездного небосвода («Сколько звезд!.. и это все миры...») открывается после ужасающей грозы, декорирующей экспозицию драматической фабулы, отечественного варианта искушения познанием и любовью. Тургенев создает сумеречный сюжет объяснения, кульминация которого – страшное признание героини: «Это сумасшествие... Я с ума схожу... это смерть». Близкое по изобразительности решение конфликта характеризует и повесть «Ася». Мизансцена выстраивается по тому же принципу: преддверие ночи, мысли о счастье, которое можно потерять, нервическая решительность: «Разве я в состоянии с ней расстаться? Разве я могу лишиться ее? "Безумец! Безумец!" – повторял я с озлоблением... Между тем ночь наступила. Большими шагами направился я к дому, где жила Ася».
Прозаический пейзаж создается лирическими приемами описания природы, однако не связанный рифмо-ритмической обязательностью структуры, он более подробен и открыт для всевозможных аллюзий и распространений. Жесткость рифмы подразумевает определенные законы согласований, например луна – волна, что предельно романтизирует и философски расширяет создаваемый образ. Повествование в прозе, свободное от формальной конвенции стиха, использует более изощренные инструменты живописания, предельно концентрируя внимание на многообразии нюансов, казалось бы, максимально исследованного фрагмента. Богатейшее по используемым метафорам и образам гоголевское описание южной ночи становится прецедентом, колоритной моделью, образцовым построением для последующих поколений писателей. В «Обыкновенной истории» Гончарова воздвигается объемная, исполненная лиризма картина ночи, отстраненная от традиционных лирических формул, насыщенная многообразием обыденных предметов и явлений.
В прологе ночной сцены задается философский регистр повествования, раскрывается природа повседневности, одинаково вбирающей возвышенное и земное: «Обыкновенно что: мечты, небо, звезды, симпатия, счастье. Разговор больше происходил на языке взглядов, улыбок и междометий». Этой тональностью пронизана и картина ночи, тихого «полусвета», изливающегося на сонную реку, дрожание воздуха, приносящего звуки дальних песен, отдаленного грома, и «лай сторожевой собаки». Тайна «пробегает по цветам, деревьям, по траве» и душам, рождая «иные чувства, нежели в шуме», среди людей. Развивая тему безмолвия, благоухания и уединения, автор патетически восклицает: «А какая обстановка для любви в этом сне природы... Как могущественно все настраивало ум к мечтам, сердце к тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями...».
Принципиально скромная цветовая гамма ночного пейзажа позволяет писателям создать фон событий, сдержанные декорации сюжета, не вытесняющие самих героев, а предоставляющие возможность перевести внимание на персонажи, испытывающие психологическое неудобство: «Они по-прежнему молча смотрели и на воду, и на небо, и на даль, будто между ними ничего не было. Только боялись взглянуть друг на друга». Натура рассматривается Гончаровым, Тургеневым, Толстым как исходные условия человеческого существования. Излюбленные лирические символы – сумерки, гроза, луна, звезды – в романах писателей связываются с аспектами устойчивых и кульминационных состояний духа, они вызывают к жизни дремлющую либо скрываемую от окружающих отзывчивость и дар провидческой интуиции, что реконструирует пушкинскую идею гармоничной соотнесенности индивидуальных и макроскопических масштабов бытия. Художники стремятся соотнести с космологическим измерением мироздания неравновесность частных инициатив, выправить их в соответствии с упорядоченностью глобальных моделей.
Творчество Чехова энциклопедически каталогизирует классические символы и эмблемы русской литературы XIX века. Ночные пейзажи «Верочки» и «Рассказа госпожи N.N.» строятся с помощью контрастных образов (туман, пропитанный «насквозь лунным светом», и черные силуэты бродящих теней; «сердитая черная луна» -«белеющий дом и церковь»). Писатель использует оригинальный прием преодоления четкости цветовой гаммы – дождь размывает контуры предметов. Объединяя контрастные явления, Чехов то погружает героев в свинцово-сумеречные пейзажи, то в живописном беспорядке совмещает «мысли о счастье» с «запахом сена», «разговоры о любви» с «пением соловьев». Мотив ночи в философской концепции чеховских повествований становится аллегорической завязкой драматических событий, разрешаемых обычно ранним утром, до восхода буднично-скучного и пугающего солнца.
Повесть «Дуэль» почти лишена яркого света, но пронизана настроением обреченности. В редких эпизодах (сцена пикника) природа предстает в своем монументальном величии, полном красок («горы бурые, розовые, лиловые, дымчатые или залитые ярким светом»). Пейзаж контрастирует с ничтожностью людей, их переживаниями, подготавливает надвигающуюся трагедию; спроецированная на человека природа отражает хаос чувств, переполняющих его, разбросанными камнями, вывороченными с корнем деревьями как бы изображая возможный финал жизни героев: «...набегала вечерняя тень, и от этого узкая, кривая долина Черной речки становилась все уже, а горы выше». Автор, создавая мир, строит образ огромной западни, аллегорически предваряющей ситуацию духовного тупика.
Сценой пикника Чехов метафорически подготавливает читателя к развязке цепи обманов, показывает глубину физического и духовного падения героев. Наталья Федоровна как никогда счастлива, истерическое ощущение своей воздушности, легкости, красоты переполняет ее, даже начинает казаться, что она бабочка (в символике Чехова – это «бабочка, летящая на огонь»). Героиня из потемок завороженно смотрит на огонь, отделенная от него страхом и темнотой. Именно здесь, на горе, происходят отвратительно пошлые объяснения с любовниками. Огонь как символ очищения, тепла собирает вокруг себя людей: дьякона ("Боже мой, как хорошо!" -подумал он. – "Люди, камни, огонь, сумерки..."), фон Корена, Лаевского. Тени их блуждали рядом, «дрожали на горе, на деревьях, на мосту», как бы сближая их, скрашивая антагонизм характеров, образа жизни. У костра намечаются трагедии Лаевского и Натальи Федоровны – людей, далеких от природы, не понимающих огонь, живущих в сумерках своих заблуждений. Они произносят фразы, диссонирующие со всеобщим настроением единения с природой, светом. Они говорят о том, что их совсем не волнует: о страданиях народа, совсем не к месту цитируют Пушкина. И всю нелепость их поведения высвечивает костер, но это уже не символ единения людей. Это огонь аутодафе, карающий беспощадно, и фигура грешника Лаевского освещена его пламенем: «...в спину ему бил жар от костра, а в грудь и в лицо – ненависть фон Корена».
Лаевский и Наталья Федоровна – страдальцы, полные противоречий, находятся в мире, ими же созданном: детализированно выписанный рассказчиком, он представляет собой «темные, душные комнаты», где «тесно и страшно», и только робкое пламя свечи освещает этот мир, да огни парохода или красный фонарь лодки вселяют зависть к «чужому покою».
«Сумрак» безысходности их положений близок к «потемкам» человеконенавистничества зоолога. Не случайно писатель передает рассуждения дьякона, который впоследствии станет спасителем Лаевского и фон Корена. Не разум, а вера, по мысли Шешковского, выведет человека из заблуждения. Образ света предстает в его рассуждениях как духовное «сияние» верующего во Христа. Слова дьякона напоминают размышления героя рассказа «Огни» о назначении человека, об «искре божьей». Душный мир, наполненный пустыми спорами, язвительностью, оглашается первыми ударами грома, которые воспринимаются как знак свыше. Под небом, озаряемым всполохами молний, думает Лаевский о своей жизни. Весь мир освещен «сильной, красивой грозой». Гроза, как наказание, как гнев на отступника, рождает в герое желание покаяться, искупить свои грехи: «...он чувствовал желание молиться кому-нибудь или чему-нибудь, хотя бы молниям или тучам». Дождь, как символ очищения, смывает все наносное, оживляет воспоминание о другом, уже забытом дожде, когда «он, Ваня, выбегал с непокрытой головой под дождь, а за ним гнались две беловолосые девочки с голубыми глазами», и при раскатах грома девочки доверчиво прижимались к нему, «а он крестился и спешил читать: "Свят, свят, свят..."». В размышлениях героя постигается непреодолимая пропасть между чистотой детства и им, сегодняшним: «Грезы уже он не боялся, природы не любит, бога у него нет». Осознавая собственную порочность, он ищет в своей жизни хотя бы одно «светлое воспоминание, как падающий в пропасть цепляется за кусты». Но все светлое оказывается или опорочено, как «те доверчивые девочки», или оболгано.
Лаевский не снимает с себя вину за содеянное, он искренне страдает, понимая, что преступление нельзя искупить, разве что возвратить все назад, заменить ложь. праздность, скуку правдой, трудом, радостью; вернуть «чистоту тем, у кого взял ее», найти бога и справедливость. Его рассуждения развиваются по некоей вертикали от земли к небу, завершаясь там, где должен быть бог – его звезда, тусклая звезда, «которую он столкнул с неба... и след ее смешался с ночной тьмой». Внутренние монологи героя строятся на контрастах, обобщенным выражением которых становится борьба света и тьмы. Сумерки, потемки вечера («Рассказ госпожи N.N.», «Огни») сгущаются в символ кромешной тьмы – в этом просматривается эволюция и авторских критериев нравственности, и степень преступности героя. Однако для писателя необходимо прежде всего прозрение и покаяние персонажа, осознание им вины, открытие в себе «тусклой звезды», которая «не закатилась». Именно ее, «звезду Лаевского», наблюдает «смешливый» дьякон, направляющийся подглядывать дуэль: «...на черном небе кое-где показались мутные пятна (не тучи, а именно пятна, так как небо перед дуэлью – отражение измученной души Лаевского, цвет которой не черный, а нечистый), и скоро выглянула одна звезда и робко заморгала своим одним глазом». Ночная картина перед дуэлью с некоторыми изменениями воссоздает пейзаж стихотворения Лермонтова «Выхожу один я на дорогу...». В символической структуре повести можно обнаружить несколько зарисовок, пейзажных образов, бессознательно заимствованных Чеховым.
Лаевский прощен, и как вердикт о помиловании возникает цветовой образ, неестественный для мира сумерек и потемок, в котором раньше жил герой. «Зеленые лучи» солнца – символ прощения, искупления грехов и заблуждений. Происходит расширение сферы пребывания Лаевского в мире, осуществляется акт его реабилитации природой. Фон Корену, зоологу, знающему и образованному человеку, кажутся странными «зеленые лучи», их феномен остается для него неразгаданным. И это не случайно – лучи предназначаются другому; фон Корен же не выражает природного идеала и далек от «подсознательного» общения с миром. Зеленый цвет в представлении зоолога не более чем цвет жизни биологической, активной – и иного прочтения он не может допустить. Но природа заставляет и фон Корена удивиться. Впервые антагонист Лаевского делает открытие не как ученый-прагматик, а как человек, способный чувствовать, ощущать себя и мир неожиданным и вне привычной системы ориентиров. Природа молитвами дьякона спасает героя. Прощение происходит на нескольких уровнях. Образ «зеленого луча» повторяется в повести три раза, каждый раз усиливая трагическое состояние Лаевского. Идентичную функцию выполняет этот образ и в рассказе «Гусев»: «Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой середины неба».
Зеленые лучи солнца, осветившие место дуэли и так удивившие фон Корена, предназначались прощенному Лаевскому, – природное знамение начала новой жизни после всего пережитого ночью. Это первое утро его возрожденной жизни, и хотя герой чувствует, что странно воскрес из мертвых, он возвращается с кладбища, на котором символически похоронен прежний Лаевский. Обновленный человек приходит в мир, и природа празднично смотрит на это появление: «...теперь дождевые капли, висевшие на траве и на камнях, сверкали от солнца, как алмазы, природа радостно улыбалась, и страшное будущее оставалось позади». И все в этом мире наполнено радостью открытия, светом, незнакомыми предметами, всему нужно научиться – любить, говорить, радоваться, работать.
Образ природы дает ключ к реконструкции сознания авторов и персонажей и обеспечивает некоторую симметрию внутреннего мира человека и основных понятий духовности. Художественная мысль русских писателей отталкивается от признания превосходства естественного состояния индивида, погруженного в мир своих чувств, гуманистических устремлений, раскрепощающих натуру, детерминированную болезненными социальными стереотипами. Природа в произведениях выступает стабильной нравственно-философской и эстетической категорией; ее характерными признаками становятся отсутствие плоскостности, синтез частного и всеобщего, устойчивость, неизменность, но в то же время потенциальная ориентированность на движение, эволюцию – своеобразную реакцию на затянувшийся сон духа скованного обстоятельствами героя. Вбирая в себя человека, природа и противостоит ему, оттеняя органической уравновешенностью искусственный мир, патетический статикой – хаотичные движения мятущейся или вырождающейся души, идеей высшей продуманности и закономерности – импульсы изменчивости и противоречивости.
Природа – это не только пейзаж, зарисовки с натуры, смена временных циклов, – это и реалии существования, созданные людьми, но вырвавшиеся из-под их диктата, обретшие самостоятельность, свое опосредованное и приоритетное место в конкретном сюжете, – это и импульсы высших моментов проявления индивидуальности – самопожертвования, обнаружения чувства, желания в любви своей приобщиться к заботам, пусть даже ничтожным, но придающим особую ценность существованию. Природа наиболее ярко выражает момент изначальной упорядоченности совокупного бытия, включающего в себя всю полноту мироздания, которую инстинктивно прочувствовали герои Пушкина, Тургенева и Толстого, сумевшие осознать свою неотделимость от того, что заложено в генетическом коде мира. Спонтанное чувство персонажей Лермонтова и Достоевского приводит их к осознанию антагонизма с этической нормой, что вызывает драматическое стремление откорректировать собственные взгляды в соответствии с абсолютным моральным законом.
Эволюция образа природы в русской литературе XIX века связана и с наделением ее расширительным смысловым содержанием; натура как воплощение микроскопического индивидуального и общелюдского глобального фокусирует в себе поиски путей разрешения конфликтов между идеальным и повседневным и попытку сгладить неадекватность побуждений и возможностей. Осуществленной истиной природа выступает в качестве нравственного постулата и судии людских заблуждений. Она моделирует жизненные ситуации и выходит на авансцену событий или в качестве молчаливого свидетеля (Авдюхин пруд в романе «Рудин» Тургенева, образ оврага в романах Гончарова, тема ночи в рассказах Чехова), или инициатора неожиданных эмоциональных решений (мотив метели у Пушкина, образ дуба в романе «Война и мир» Толстого, метафизическое влияние запахов на персонажей Тургенева и Чехова), или неодолимой силы, заставляющей людей делать величайшее из открытий – обнаруживать собственную индивидуальность (образ грозы у Тургенева, Островского и Достоевского, восприятие степи героями Чехова).
Функция творительницы метаморфоз – одна из высших форм проявлений образа природы в произведениях русской литературы XIX века. Это основа жизненной философии, которая, выражая неизменное и изначальное, оттеняет порочное, наносное, довлеющее в моменты неискреннего существования. Разрозненные хаотичные мысли героев, выраженные языком естества, обретают очертания столь желаемой гармонии индивидуальных импульсов и универсальных надвременных устремлений, позволяя приобщиться персонажам к этической терминологии мира, определить для себя ценность постоянного и упорядоченного духовного бытия.
Практикум
Структура конфликта и стилистическое своеобразие текста
Развитие типологии «романтический герой» – «естественный человек» в творчестве Карамзина («Бедная Лиза»), Пушкина («Кавказский пленник»), Лермонтова (повесть «Бела»).
Трансформация романтической традиции. Философская функция предсказаний в «Пиковой даме» Пушкина и повести «Фаталист» Лермонтова.
Эволюция портрета романтического героя.
Проблема чести: индивидуальное и социально-типическое в произведениях Грибоедова, Пушкина, Лермонтова.
Стиль как целостное единство принципов художественной изобразительности и выразительности, как индивидуальная творческая манера писателя:
а) система предметных деталей в характеристике художественных образов;
б) композиционные приемы;
в) речь персонажей и словесный строй произведений.
Индивидуальный стиль писателя как совокупность идеи, темы и языковых средств, воплощенных в тексте.
Художественный образ и идея произведения. Зависимость от избранного жанра портретов героев и их словесного поведения.
Интонационно-синтаксические средства художественной речи и ее ритмические особенности (расстановка пауз, речевая мелодия, логические и эмоциональные акценты, темп речи).
Список литературы
Тынянов Ю. Н. Литературный факт. – М., 1993
Эйхенбаум Б. М. О прозе. О поэзии. – Л., 1969
Веселовский А. Н. Историческая поэтика. – М., 1989
Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. – М., 1995
Ястребов А. Л. Слово: воплощенное бытие. – М., 1994
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта gramota
3-11-2013, 01:39