И. И. Мурзак, А. Л. Ястребов.
В двадцатые годы XIX века у русской публики большой популярностью пользовались романтические романы Вальтера Скотта и его многочисленных подражателей. Особенно любим был в России Байрон, чья возвышенная разочарованность эффектно контрастировала с недвижностью отечественной повседневности. Романтические произведения привлекали своей необычностью: титанические характеры героев, страстные чувства, экзотические картины природы волновали воображение. И казалось, что на материале русской обыденности невозможно создать произведение, способное заинтересовать читателя.
Появление первых глав «Евгения Онегина» вызвало широкий культурный резонанс. Восторженные рецензии чередовались с едкими сатирическими статьями, неоднозначность оценок была вызвана беспрецедентностью художественного опыта, предпринятого поэтом. Необычна была уже сама форма произведения. Роман в литературной «табели о рангах» считался произведением низкого жанра в сравнении с поэмой; он основывался на бытовом сюжете, в числе его героев, как правило, не было исторических фигур. Пушкин, сознавая сложность творческой задачи, решается на объединение различных жанровых эстетик, добиваясь создания оригинального художественного мира. Синтезируя романную эпичность со стихотворным ритмом, автор достигает гармоничной целостности; многочисленные жизненные коллизии подвергаются им психологическому анализу, а разнообразные проблемы разрешаются морально-этическими оценками.
Пушкинский энциклопедизм нельзя свести только к панорамной широте изображения действительности. Принципы художественного типизирования, морально-философского концептирования открыли возможность не только зафиксировать реалии быта или общественной жизни, но и вскрыть генезис явлений, иронически связать их с понятиями и категориями, в комплексе воссоздающими практические и мыслительные контуры национального мироздания.
Пространство и время, социальное и индивидуальное сознание раскрываются художником в живых, незавершенных фактах действительности, освещаемых лирическим, а подчас ироническим взглядом. Пушкину не свойственно морализаторство. Воспроизведение социальной жизни свободно от дидактики; светские обычаи, театр, балы, обитатели усадеб, детали быта – повествовательный материал, не претендующий на поэтическое обобщение, – неожиданно предстает занимательнейшим предметом исследования. Система противопоставлений (петербургский свет – поместное дворянство; патриархальная Москва – русский денди; Онегин – Ленский; Татьяна – Ольга и т. д.) упорядочивает многообразие жизненной действительности, изначально отрицающее любые попытки каталогизации. Назидательность как средство выявления и декларации авторской позиции претит масштабу пушкинского гения. Скрытая и явная ирония сквозит в описании помещичьего существования. Любование «милой стариной», деревней, явившей национальному миру женский идеал, неотделимо от насмешливых характеристик соседей Лариных. Мир обыденных забот развивается картинами фантастических грез, вычитанных из книг, и чудесами святочных гаданий.
Масштабность и в то же время камерность сюжета, единство эпических и лирических характеристик позволили автору дать самобытную интерпретацию жизни, ее наиболее драматических конфликтов, которые максимально воплотились в образе Евгения Онегина. Современная Пушкину критика не раз задавалась вопросом о литературных и социальных корнях образа главного героя. Часто звучало имя байроновского Чайлд Гарольда, но не менее распространено было указание на отечественные истоки бытийного феномена.
Байронизм Онегина, разочарованность персонажа подтверждаются его литературными пристрастиями, складом характера, взлядами: «Что ж он? Ужели подражанье, ничтожный призрак, иль еще москвич в Гарольдовом плаще...» – рассуждает Татьяна о «герое своего романа». Детерминированность пушкинского персонажа исторической действительностью отмечалась русскими мыслителями. Герцен писал, что «в Пушкине видели продолжателя Байрона», но «к концу своего жизненного пути Пушкин и Байрон совершенно отдаляются друг от друга», что выражается в специфике созданных ими характеров: «Онегин – русский, он возможен лишь в России: там он необходим, и там его встречаешь на каждом шагу... Образ Онегина настолько национален, что встречается во всех романах и поэмах, которые получают какое-либо признание в России, и не потому, что хотели копировать его, а потому, что его постоянно находишь возле себя или в себе самом».
Воспроизведение с энциклопедической полнотой существа проблем и характеров, актуальных для социальной действительности 20-х годов XIX века, достигается не только подробнейшим изображением жизненных коллизий, склонностей, симпатий, моральных ориентации, духовного мира современников, но и особыми эстетическими средствами и композиционными решениями, к наиболее значимым из которых относятся эпиграфы. Цитаты из знакомых читателю и авторитетных художественных источников открывают для автора возможность создать многоплановый образ, рассчитанный на органичное восприятие контекстных значений, выполняя роль предварительных разъяснений, своеобразной экспозиции пушкинского повествования. Поэт перепоручает цитате из прецедентного текста роль коммуникативного посредника, расширяющего культурное пространство интерпретации «Евгения Онегина».
Фрагмент стихотворения Вяземского «Первый снег», избранный в качестве идейно-тематического пролога первой главы, ориентирован на создание косвенной характеристики героя и относится также и к обобщающей картине мировоззрения и настроений, присущих «молодой горячности»: «И жить торопится и чувствовать спешит». Погоня героя за жизнью и скоротечность искренних чувств аллегорически вычитывались из названия печального раздумья Вяземского «Первый снег» («Единый беглый день, как сон обманчивый, как привиденья тень, Мелькнув, уносишь ты обман бесчеловечный!». Финал стихотворения – «И чувства истощив, на сердце одиноком нам оставляет след угаснувшей мечты...» – соотносится с духовным состоянием Онегина, у которого «уж нет очарований».
В ироничной прелюдии второй главы «О rus!.. О Русь!» разрабатываются буколические мотивы европейской культуры в контексте отечественной патриархальной сюжетики. Соотнесение классически образцового Горациевого с неизменным миром помещичьих усадеб вносит в тему рассказа о Лариных ощущение вечного покоя и недвижности, которые контрастируют с жизненной активностью персонажа, уподобленного в первой главе «первому снегу», стремительно окутывающему землю и уходящему в воспоминание.
Цитата из Мальфилатра «Она была девушка, она была влюблена» становится темой третьей главы, раскрывающей внутренний мир Татьяны. Пушкин предлагает формулу эмоционального состояния героини, которая определит основу любовных перипетий последующей литературы. Автор изображает различные проявления души Татьяны, исследует обстоятельства формирования образа, впоследствии ставшего классической моральной нормой культуры, оппозиционной чрезмерной страстности, душевной распущенности и сну души. Героиня Пушкина открывает галерею женских характеров русской литературы, объединяющих искренность чувств с особой чистотой помыслов, идеальные представления со стремлением воплотить себя в реальном мире.
Четвертая глава открывается максимой Неккера «Нравственность – в природе вещей». Возможны различные интерпретации этого известного в начале XIX века изречения. С одной стороны, моральная сентенция является увещеванием решительного поступка Татьяны, однако следует учитывать и то, что героиня в сюжете признания в любви повторяет рисунок поведения, намеченный романтическими произведениями. С другой стороны, этическая рекомендация Неккера предстает аксиомой отповеди Онегина, мало напоминающего Грандисона и Ловласа, но являющего не менее оригинальный тип самопроявления: он использует сюжет свидания для поучения, настолько увлекаясь назидательной риторикой, что вероятность осуществления любовных ожиданий девушки исключается. Символичность ситуации любовного объяснения состоит в том, что рождается особая процедура поведения участников фабулы встречи, когда культурная компетентность читателя оказывается излишней и события перестают соответствовать знакомому литературному ритуалу: чувственность, романтические клятвы, счастливые слезы, молчаливое согласие, выраженное глазами, и т. д. сознательно отвергаются автором ввиду претенциозной сентиментальности и литературности конфликта. Лекция на морально-этические темы видится более убедительной для человека, имеющего представление об основах «природы вещей».
В поэтической структуре «Евгения Онегина» сон Татьяны задает особый метафорический масштаб осмысления и оценки внутреннего мира героини и самого повествования. Автор раздвигает пространство рассказа до мифопоэтической аллегории. Цитирование Жуковского в начале пятой главы – «О, не знай сих страшных снов ты, моя Светлана!» – отчетливо вскрывает ассоциацию с творчеством предшественника, подготавливает драматическую фабулу. Поэтическая трактовка «чудного сна» – символический пейзаж, фольклорные эмблемы, барочно-сентименталистские аллюзии – объединяет частное со вселенским, чаемую гармонию с ощущением жизненного хаоса. Драматическая суть бытия, представленная в метафорике вещего видения, предваряет трагическую непреложность разрушения привычного для героини мира. Эпиграф-предостережение, осуществляя символическое иносказание, очерчивает и пределы богатого духовного содержания образа. В композиции романа, основанной на приемах контраста и параллелизма и упорядоченной зеркальными проекциями (письмо Татьяны – письмо Онегина; объяснение Татьяны – объяснение Онегина и т. д.), отсутствует антиномичная пара сну героини. «Бодрствующий» Онегин задан в плоскости реального социального существования, его натура освобождена от ассоциативно-поэтического контекста. И напротив, природа души Татьяны распространена на бесконечное многообразие бытовых реалий и мифологических сфер бытия.
Эпиграф-эпитафия, открывающий шестую главу романа – «Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать не больно», – интегрирует пафос «На жизнь мадонны Лауры» Петрарки в сюжет романтика Владимира Ленского, чуждого объективной предметности мелочей российской жизни, создавшего иной мир в душе, отличие которого от окружающих и подготавливает трагедию персонажа. «Безболезненность смерти» предлагается как идея приятия предначертанного, независимо от того, когда оно осуществится. Мотивы поэзии Петрарки необходимы автору, чтобы приобщить персонаж к разработанной западной культурой философской традиции стоического умирания, прерывающего краткосрочность жизненной миссии «певца любви».
Тройной эпиграф к седьмой главе создает разнообразные по смыслу и интонации (панегирическую, ироническую, сатирическую) преамбулы повествования. Дмитриев, Баратынский, Грибоедов, объединенные высказываниями о Москве, представляют разнообразие спектра оценок национального мифа. Поэтические характеристики древней столицы найдут развитие в сюжете романа, наметят специфику решения конфликтов, определят особую нюансировку поведения героев. Двустишие из цикла «Стихов о разводе» Байрона, избранное в качестве эпиграфа восьмой главы, пронизано элегическими настроениями, метафорически передающими авторскую печаль прощания с романом и героями, расставания Онегина с Татьяной.
Эстетика эпиграфов наряду с другими художественными решениями Пушкина формирует дискуссионно-диалогический потенциал произведения, окрашивая прецедентные художественные явления в особые смысловые интонации, подготавливая новый масштаб обобщения классических образов. Взаимопроникновение текстов, пересечение событийных эпизодов и эмоциональных мнений составляют основу диалогической динамики культуры, ту соразмерность и пропорциональность, которая уравновешивает противоречивость субъективных устремлений писателей и поэтов в познании природы художественной истины.
Практикум
Функция эпиграфа в произведениях русской литературы XIX века
Генеалогия:
а) античность, философия, риторика, лирика;
б) искусство говорящих предметов.
Эпиграф в жанровой структуре произведений «нового времени». Опыты, максимы, характеры – истоки формирования эпиграфа.
Эпиграф как выражение политических и эстетических воззрений писателей.
Историко-познавательная функция эпиграфа.
Функциональные аспекты эпиграфа. Проблема жанра:
а) афористическое изречение, предваряющее тексты романтиков, патетические стихотворения Пушкина;
б) пословица («Капитанская дочка» Пушкина, «Ревизор» Гоголя, «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова);
в) частное письмо («Евгений Онегин», «Пиковая дама» Пушкина);
г) библейская реминисценция («Мцыри» Лермонтова, «Анна Каренина» Л. Толстого, «Бесы» Достоевского);
д) литературная реминисценция («Евгений Онегин», «Повести Белкина» Пушкина, «Бесы», «Бедные люди» Достоевского);
е) стилизация («Пиковая дама», «Повести Белкина» Пушкина, «Обрыв» Гончарова);
ж) диалог («Пиковая дама» Пушкина, «Отцы и дети» Тургенева, «Железная дорога» Некрасова).
Эпиграф в литературе эпохи романтизма и реализма. Тематика. Стилистическое своеобразие.
Эпиграф-парадокс. Традиции и новаторство.
Список литературы
Литературный энциклопедический словарь. – М., 1990
Домашнев А. И. Интерпретация художественного текста. – М., 1989
Веселовский А. Н. Историческая поэтика. – М., 1993
Красухин Г. Г. В присутствии Пушкина. – М., 1993
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта gramota
3-11-2013, 01:39