Свою трактовку любви Вл. Соловьев подробно раскрыл в статье «О сущности любви». И Соловьев полностью признает «исключительное, незаменимое» значение любви половой, плотской. «Плоть есть необходимый предмет любви». Он ставит плотскую любовь выше всех других проявлений любви: к детям, к отечеству, к народу, к науке и т. п. Величайшая сила и ценность половой любви заключается, по Соловьеву, в том, что в ней непосредственно проявляется божественное начало всякой любви, преодолевая эгоизм и разрозненность, господствующие в «злой» действительности. По Соловьеву, именно черев половую любовь рождается «богочеловек». «В половой любви, истинно понимаемой и истинно осуществляемой, — пишет Соловьев, — божественная сущность получает средство для своего окончательного крайнего воплощения в индивидуальной жизни человека, это способ самого глубокого и вместе с тем самого внешнего реально ощутительного соединения с ним». И такое «окончательное воплощение» превращает мужчину и женщину, при сохранении их плотского, реального образа, в непосредственное орудие бога. Тогда «муж» оказывается «творческим, зиждительным началом относительно женского дополнения не сам по себе, а как проводник божественной силы»; а «индивидуальное женское существо» реализуется, превращается «в неотделимый от своего лучезарного источника луч вечной божественной женственности». Отсюда прямой переход к космогоническому значению вечной женственности и «весь мировой и исторический процесс» оказывается «процессом реализации вечной Женственности в великом многообразии форм и ступеней».
Вл. Соловьев резко и постоянно противопоставляет свое мистическое учение материализму, всем тем, кто утверждает «господство рационализма в политике и науке, исходя из материального начала». С этих позиций он одинаково отрицает и путь, намеченный западным просвещением XIX века, и французскую революцию, и «экономический социализм», и... католичество. Все эти направления мысли, утверждает Соловьев, — только «гордость ума, самоуверенность и самоутверждение человеческого разума», неизбежно приводящие «к распадению человечества, к уничтожению общественности и науки, к всеобщему Хаосу».
Еще, пожалуй, более опасным, чем западное просвещение, рационализм и «экономический социализм», считает Соловьев Восток «монголов» и буддизма, воплощающий тот же материализм в сочетании с жестоким деспотизмом. Отсюда идея Соловьева о «желтой опасности, панмонголизме», развиваемая им в ряде работ и стихотворений. Спасение же человечества может и должно прийти от «Востока Византии и воспринявших византийскую культуру народов с Россией во главе». Россия, таким образом, должна сыграть провиденциальную роль. Она одна ведет к «человекобогу» и благодаря этому сохраняет подлинное христианство, которое и «породит духовное человечество».
Вот почему Россия, неся «свет с Востока», в своем «высоком предвидении» хочет быть «не Востоком Ксеркса, а Востоком Христа». Для борьбы же с «панмонголизмом» Соловьев, ничтоже сумняшеся, призывает императора Вильгельма, как «наследника меченосной рати, верного знамени Креста». Руководствуясь, мол, христианской любовью, Вильгельм сразит монгольского «Дракона»:
Полно любовью божье лоно,
Оно зовет нас всех равно...
Но перед пастию Дракона
Ты понял: Крест и меч — одно.
Так христианнейшее учение Вл. Соловьева оборачивается откровенным империализмом, обнажая свою реакционную политическую суть. Э. Радлов отмечает: «Соловьев защищал войну вообще и, в частности, англичан в их борьбе с бурами». «Ученики» Соловьева—символисты (из них первый Ф. Сологуб) были поэтому последовательны, когда в годы 1914—1918 благословляли тем же «Христом» русский импeриализм (уже в отношении европейских держав). И закономерно также, что «Вехи», полностью отрицая революцию, демократию, материализм, апеллировали к Соловьеву.
У Соловьева уже имеются все основные моменты символистской эстетики: утверждение искусства, как «откровения» иномирного (по Соловьеву, «надземного мира, сущности вещей»); иррационализм творчества («Разум не есть орган познания»); презрение к реальной (по Соловьеву, материальной, но отторгнувшейся от бога) действительности; сведение материалистического мировоззрения к лжекультуре; утверждение музыки высшим видом искусства. От Соловьева же идет образ Вечной Женственности, Софии, как спасительного начала, воплощающего конечный приход на землю Красоты и Добра.
Из проблем, разрабатывавшихся Соловьевым, можно было взять разное и по-разному его осмыслить. А. Белый и Вяч. Иванов, например, связывали Соловьева с Ницше, Дионисом. В поэтическом же своем творчестве Вяч. Иванов разрабатывал, прежде всего, темы христианского смирения, ожидания прихода спасительной богоматери, а Белый — темы «ужаса» безрелигиозного мира, борьбы с Антихристом.
Блок этих тем не касался. Он находился преимущественно под влиянием поэзии Соловьева, отражавшей его мировоззрение, но без церковных мотивов, без апологии христианского смирения и без той сложной теософской метафизики, которая особенно привлекала А. Белого. Блок взял у Соловьева, прежде всего, образ Софии, Вечной Женственности, как выражение стремления к свету и благу человечества.
Уместно отметить, что с самого начала своей литературной деятельности («Набросок статьи о русской поэзии», 1901—1902), находясь в угнетенном состоянии («мне недолго жить»...) и выражая боль «наболевшей души». Блок искал и находил у Соловьева, наряду с Тютчевым и Фетом, выход из тьмы своей жизни («из бездны темного мира») в «откровении о «Золотом веке», о «стране, в которой нет болезней, печали и воздыхания». Вместе с тем, Блок понимал, что это — «мечта», уход от «родимых пределов, уход в мистику». Но это все же казалось ему тогда единственным выходом из «ужасной пропасти», единственным «источником, восходящим к вершине — к теме ангела, великой женственной тени», воплощенной «яснее всех Соловьевым». И Соловьев для Блока — «гигант»: его страницы «озарены неудержимым потоком любовного света», они отстаивают «дело любви, любовное единение людей», противостоящее «лживому государству, фанатикам и богохульникам».
Таким образом — по крайней мере, в теоретическом плане — Блок в 1901—1902 годах исходил из религиозного понимания сущности поэзии, следуя, в основном, за Мережковским и Соловьевым и принимая мистический образ Софии как образ света и любви в противоположность окружающей тьме жизни.
В духовной атмосфере, взрастившей Блока, такое понимание искусства было естественно. Однако все сказанное не полностью еще характеризует обстановку, в которой формировался Блок. Есть еще одно существенное обстоятельство, о котором необходимо сказать.
Дело в том, что первые выступления поэта происходили в особое для теургов время и он оказался в самом центре тогдашних мистических устремлений и надежд. М. Шагиняя пишет об этом времени, как об «определенной эпохе — начале новой эры», когда «московские зори, особая окраска закатов и особое мистико-выжидательное настроение избранной части молодежи заставляли предполагать близость нового религиозного откровения». А. Белый, как мы помним, писал о том же: «Началось, раздались трубные призывы... Конец мира близится. Стучит у дверей... Тут нельзя ошибиться».
Белый говорит здесь словами Соловьева. «Конец мира», как конец «борьбы Христа с Антихристом» (А. Белый), — это изложение идей, которые были возвещены Вл. Соловьевым в последнем его крупном произведении «Три разговора» (1899—1900), особенно популярном тогда в мистических кругах.
По существу, однако, ничего нового в этом произведении не было. Соловьев продолжал здесь развивать свою мистическую философию, опять ставя вопрос о смысле зла в истории: «Есть ли зло только естественный недостаток, несовершенство, само собой исчезающее с ростом добра, или оно есть действительная сила, посредством соблазнов владеющая нашим миром». И, как всегда, Соловьев противопоставлял злу «опору в ином порядке бытия».
«Три разговора» — с генералом, политиком и г. Z совокупно с о. Пансофием (взгляды последних разделяет Соловьев) — и показывают три формы борьбы со «злом» антихристианства: мечом воина, дипломатической деятельностью и «безусловной религиозностью». И Соловьев, не отрицая разумности, в определенных условиях, первых двух форм борьбы, находит решающий, окончательный путь, утверждая, как всегда, «реальность существования» Христа и его «воскресения», на деле, мол, доказавшего, что телесное начало в соединении с божественным приобретает «бессмертие». Религиозный путь человечества изображается здесь (целиком в духе Апокалипсиса), как борьба с пришедшим в мир Антихристом, этим «крайним проявлением зла в истории», набрасывающим, особенно «в пору своего конечного проявления, блестящий покров добра и правды на крайнее беззаконие». Причем Соловьев связывает Антихриста с «панмонголизмом и азиатским нашествием на христианскую Европу». А еще далее Соловьев дает «указание на предстоящий исторический исход этой борьбы». «Три разговора» завершаются изображением последнего сражения Христа с Антихристом, сражения двух армий человечества, кончающегося явлением «Христа в царском одеянии», воскрешением всех «казненных Антихристом» и победой «христианского мира, воцаряющегося с Христом на тысячу лет».
В самый разгар этой теургической свистопляски и выступил Блок-поэт. И в этой конкретной обстановке, среди фанатиков идеализма и возникла легенда о Блоке-теурге, религиозном писателе. А. Белый возвестил об этом в «Новом пути»: недаром вместе с С. Соловьевым он воскуривал ладан перед Мадонной в честь Блока.
П. Перцов, секретарь журнала «Новый путь», рассказывает, что первый цикл стихов Блока — «Из посвящений» — был опубликован в мартовском номере этого журнала не случайно: «март казался самым естественным, даже необходимым месяцем для его дебюта: март — месяц благовещения». И вот почему к стихам «решили подобрать своего рода художественный антураж: четырех богородиц». Это и было осуществлено: стихи появились в окружении двух богородиц Леонардо да Винчи и по одной — фра Беато-Анжелико и Нестерова. Общее же впечатление о поэзии Блока П. Перцов характеризует так: «Точно воскресала поэзия Владимира Соловьева. Это казалось прямо каким-то чудом. Кто-то пришел, как прямой и законный наследник отозванного певца, он уже все знает и ведает».
Так окружение Блока воспитывало в нем религиозно-мистические настроения. И он поддавался им. В ответ на письмо Перцова Блок писал: «Спасибо Вам. Ваше письмо придало мне бодрости духа. Главное же то, что я воочию вижу Ее служителя, и не так уж жутко стоять у алтаря, в предчувствии грядущего откровения, когда впереди стоите Вы и Владимир Соловьев».
И все же, несмотря на то, что Блок в свое время «благодарил» за такое его понимание, он, в сущности, никогда не был так «однолинеен», так предан мистике и оторван от жизни, как это представляют его «друзья». Подлинный писатель должен быть «больше себя, его творчество — результат подземного роста души» и путь его необходимо осмвсливать в большой перспективе, а не по «остановкам и искривлениям», — писал позднее Блок. И в другом месте: «Моя тема — тема о России... К ней я подхожу давно, с начала своей сознательной жизни».
В этих словах — глубочайшая правда о Блоке. Огромный груз господствовавшей в определенных кругах религиозной лжекультуры всей своей силой обрушился на раннего Блока. Еще незрелый как человек и художник, Блок и отдал дань этой лжекультуре. Удивительно, однако, не наличие этого влияния: достойно удивления, что он вырвался из мистической блокады, преодолел ее. Удивительно, что даже в самый ранний период, в годы, казалось бы, «расцвета» мистики в его творчестве, уже выявились в нем иные, противоборствующие начала. И если осмыслить поэзию раннего Блока, не ограничиваясь опубликованными тогда «Стихами о Прекрасной Даме», где все было подобрано под влиянием определенной среды, если вчитаться во все 800 стихотворений, написанных тогда, перед нами предстанет поэт во всей его сложности и явственно наметится путь преодоления мистики, выход к подлинной, пожизненной его теме — к России.
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта biografia/
3-11-2013, 01:39