Вонзите штопор в упругость пробки, —
И взоры женщин не будут робки!..
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки...
Плесните в чаши янтарь муската
И созерцайте цвета заката...
Раскрасьте мысли в цвета заката
И ждите, ждите любви раската!..
Ловите женщин, теряйте мысли...
Счет поцелуям — пойди, исчисли!..
А к поцелуям финал причисли, —
И будет счастье в удобном смысле!...
Певцом жизнелюбивого дворянства, «моряков старинных фамилий, пьющих вино в темных портах, обнимая веселых иностранок», женщин «нежно развратных, чисто порочных» гордо объявлял себя модный М. Кузмин, заодно благословляя педерастию.
В декадентской прозе того времени еще более обнажался этот закопченный индивидуализм, соединенный с грубой эротикой. Тот же М. Кузмин в повести «Крылья» воспевал мужеложство как «крылья» культуры и мудрости, а Зиновьева-Аннибал упоенно возносила лесбийскую любовь. Знаменем этой прозы стал Санин, которого Арцыбашев рисовал как человека высокого сознания, как подлинную «свободную личность». М. Ольминский тогда же заметил, что этот «герой» знает в жизни лишь две вещи: «Водку и девку».
Именно здесь, в этой подлинно декадентской литературе и можно найти, говоря словами Б. Соловьева, «гордость пьянством» и «философию забвения, как единственно достойного выхода для честного человека» (если, разумеется, учитывать, что Северянин, Кузмин, Арцыбашев видели в своих героях «честных людей»). Но ведь литература эта сознательно отгораживалась от социально-политической жизни своего времени, утверждая мир личных наслаждений, как мир самоцельный.
Лирика Блока никогда не имела ни такой направленности, ни такого смысла. Она с самого начала, даже в мистический период, была облагорожена стремлением ко благу людей. А по мере ухода от мистики и обращения к реальной жизни Блок все более осознавал, что судьбы России — это его собственные судьбы: «...жизнь или смерть, счастье или погибель». И об этом своем неизменном пути к Родине и к социальной теме, об этой неизменной направленности своего творчества Блок с исчерпывающей ясностью рассказал в письме к К. Станиславскому (1908): «Теме о России я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь. Все ярче сознаю, что это — первейший вопрос, самый жизненный, самый реальный. К нему-то я подхожу давно, с начала моей сознательной жизни и знаю, что путь мой в основном своем устремлении, как стрела, прямой... Несмотря иа все мои уклонения, падения, сомнения покаяния, — я иду» (VIII, 265, 266).
Несомненно, «уклонения, падения, сомнения» Блока в известной мере выразились и в лирике страстей и вина. Но даже здесь любовь и вино не были для поэта самоцелью. За ними возникал второй план: социальный, путь к Родине. В двух стихотворениях, непосредственно посвященных теме «запоя» и любви-стихии, это сказалось с особой отчетливостью.
Вот первое стихотворение:
Я пригвожден к трактирной стойке.
Я пьян давно. Мне все — равно.
Вон счастие мое — на тройке
В сребристый дым унесено...
Летит на тройке, потонуло
В снегу времен, в дали веков...
И только душу захлестнуло
Сребристой мглой из-под подков...
В глухую темень искры мечет,
От искр всю ночь, всю ночь светло...
Бубенчик под дугой лепечет
О том, что счастие прошло...
И только сбруя золотая
Всю ночь видна... Всю ночь слышна...
А ты, душа... душа глухая...
Пьяным пьяна... Пьяным пьяна...
(1908, III, 168)
Казалось бы, поэт здесь дошел до крайней черты: «душа глухая пьяным пьяна». И все-таки не покидает его образ иного «счастья» — мчащаяся тройка, мечущая светоносные искры «в глухую темень». А ведь мчащаяся тройка для Блока — образ России, и это проходит во многих его стихах, в «Песне судьбы», в статьях. В частности, в «Записных книжках» читаем: «И вот поднимается тихий занавес наших сомнений, противоречий, падений и безумств: слышите ли вы задыхающийся гон тройки? Видите ли ее, ныряющую по сугробам мертвой и пустынной равнины? Это — Россия, летит неведомо куда... Кто же проберется навстречу летящей тройке, тропами тайными и мудрыми, кротким словом остановит взмыленных коней, смелой рукой опрокинет демонского ямщика?.. (3. К. 1908, 117,118).
Так, даже «пригвожденный к трактирной стойке» и сквозь «занавес падений и безумств», поэт страстно устремляется к Родине. Даже в этом состоянии «сбруя золотая всю ночь видна...»
Другое стихотворение обнаруживает социальный план лирики любовных страстей. И здесь еще конкретнее выражено стремление поэта к Родине, ее народу и его труду:
Хорошо в лугу широким кругом
В хороводе пламенном пройти,
Пить вино, смеяться с милым другом
И венки узорные плести,
Раздарить цветы чужим подругам,
Страстью, грустью, счастьем изойти, —
Но достойней за тяжелым плугом
В свежих росах поутру идти.
(1908,III, 161)
В черновых набросках к стихотворению эта тема раскрыта еще шире:
И над этим плугом — все мечтанья,
И под этим плугом — вся земля,
И душа — как в первый миг свиданья,
И душа — как парус корабля.
(III, 556)
Л. И. Тимофеев так определяет значение лирики страстей и вина Блока: «Романтический облик поэта своим прожиганием жизни, безрадостной любовью, трагическим пьянством бросает вызов окружающей жизни, обличает ее своей гибелью». Справедливые слова. Но можно сказать и решительнее. Этой лирикой Блок не только обличает гибельность окружающего его мира; не только обнажает трагедию «детей страшных лет России», жизнь которых, по слову поэта, была «втоптана в землю» Треповыми, Столыпиными, «сытыми» и чудовищно искажена «ненужной и безобразной» лжекультурой мистиков, декадентов, «старой веры». В этой лирике намечается также путь в будущее: к Родине, к людям труда, к достойной человеческой жизни. Об этом Блок писал одному своему корреспонденту: «Если вы любите мои стихи, преодолейте их яд, прочтите в них о будущем» (1912, VIII, 386).
Да, Блок был несомненно подвержен влияниям декадентской культуры. Но ведь Блок испытывал влияние и другой культуры: демократической культуры гуманизма, оптимистического приятия жизни, веры в силу разума, в красоту человека, веры в революцию.
«Для меня, — писал он А. Белому, — и место-то, может быть, совсем не с Тобой, Провидцем и знающим пути, а с Горьким» (1905, VII, 138). А через два года в статье «О реалистах»: «...Если и есть реальное понятие «Россия»... — то выразителем его приходится считать в громадной степени Горького» (V,103).
И по мере того как Блок освобождался от «тонких, сладких своих, любимых, медленно действующих ядов, возвращаясь к более простой, демократической пище», его любовная лирика все более и более расширяла свои положительные начала и обретала новые мотивы.
Уже в момент напряженного звучания трагических мотивов «Снежной Девы» (1906) Блок создает замечательные стихи о простой и здоровой любви, пробуждающей человека к жизни и творчеству. Таковы два стихотворения «Сольвейг»:
Ты пришла — и светло,
Зимний сон разнесло,
И весна загудела в лесу!..
Это небо — твое!
Это небо — мое!
Пусть недаром я гордым слыву!..
(II, 98)
Сольвейг! О, Сольвейг! О, Солнечный путь!
Дай мне вздохнуть, освежить мою грудь!..
Чтоб над омытой душой в вышине
День золотой был всерадостен мне!
(II, 126)
В том же году Блок пишет стихотворение «Холодный день», где любимая ведет поэта к людям труда — разделить их тяжелую жизнь:
И вот пошли туда, где будем
Мы жить под низким потолком,
Где прокляли друг друга люди,
Убитые своим трудом...
Нет! Счастье — праздная забота,
Ведь молодость давно прошла.
Нам скоротает век работа,
Мне — молоток, тебе — игла.
Я близ тебя работать стану,
Авось, ты не припомнишь мне,
Что я увидел дно стакана,
Топя отчаянье в вине.
(II, 191)
Показательны и другие стихотворения.
В «Сыром лете» дается образ женщины, как бы объединившей в себе все стихии: «огонь, ветер, скорбь, страсть». Поэт рисует ее как великую силу, в двойственных потенциальных возможяостях «кометы»: «Она могла убить — могла и воскресить». И это, очевидно, не ново для Блока.
Но зато новым оказывается сопоставление силы этой женщины с другой великой силой, которая тоже может «убить и воскресить», — с силой рабочего-революционера.
Весной я видел смельчака,
Рабочего, который смело на смерть
Пойдет, и с ним — друзья. И горны замолчат,
И остановятся работы разом
На фабриках. И жирный фабрикант
Поклонится рабочим в ноги.
Здесь впервые связывается у Блока тема женщины стихийных страстей с темой реальной России и темой революции. Выход к «вольной воле» начинает принимать конкретно-исторические формы.
И еще один существенный и новый для Блока мотив намечается в этом стихотворении. «Женщина с рабочим» как силы, способные творить великие дела, противопоставляются окружающей поэта нетворческой, бессильной жизни:
И мeж своих — я сам не свой. Меж кровных
бескровен — и не знаю чувств родства.
(1907, II, 334)
Так возникают у поэта два чужих и враждебных друг другу мира: ненавистный мир комнатной ограниченности, бессилия и большой мир активных дел.
В стихотворении «Меня пытали» чужой поэту мир, в котором он живет, возникает в ином аспекте. Это не только мир бессилия, как в «Сыром лете», но и мир страшной «старой веры», — инквизиторской пытки, требующей возмездия:
Меня пытали в старой вере.
В кровавый просвет колеса
Гляжу на вас. Что взяли, звери?
Что стали дыбом волоса?
Глаза уж не глядят — клоками
Кровавой кожи я покрыт.
Но за ослепшими глазами
На вас иное поглядит.
(1907, II, 336)
Конечно, Блок, несмотря на все сказанное, остается двойственным. Он еще продолжает видеть в Снежной Деве потенциальные возможности воскрешающей человека силы: недаром он ставит ее рядом с революционным рабочим. Во вступительном стихотворении к циклу «Заклятие огнем и мраком», где тема страстей дана наиболее развернуто, поэт находит в Снежной Деве и «буйный ветер в змеиных кудрях», и «неразгаданное имя бога». Но за всем тем в его поэзии все более проходит уже не метафизический безысходный «страшный мир», а сложная реальная жизнь с ее «удачами и неудачами», плачем и смехом, колодцами городов, трудом, пьянящими веснами... И Блок принимает эту жизнь, как боец, не «бросая щита» перед «враждующей силой».
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
(1907, II, 272)
Вместе с тем переход от метафизического «страшного мира» к миру реальных отношений существенно меняет любовную лирику Блока. В одном из стихов цикла «Фаина», обращаясь к девушке, замученной печальными мыслями «о смерти», о «концах и началах» — в духе модного тогда декадентства, — Блок советует:
Я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо.
(1908, II, 288)
О том же пишет Блок в письме к Белому: «Никакого «оргиазма» не понимаю и желаю трезвого и простого отношения к действительности» (1907, VIII, 190).
Наиболее художественно сильные и зрелые стихи о любви Блок и создает, когда переходит к трезвому и простому отношению к действительности, осознав, что «мир бесконечно больше и прекрасней, чем каждый из нас».
В стихотворении «Унижение» Блок рисует публичный дом: пропыленные портьеры, полинялые диваны, ковры, циничные журнальные иллюстрации, звон стаканов... Купчики, шулера, студенты, офицеры... Женщины здесь превращаются в садисток, вонзающих «острый французский каблук» в сердца мужчин — «не мужа, не жениха, не друга»; их красивые лица искажены мукой:
Только губы с запекшейся кровью
На иконе твоей золотой
Преломились безумной чертой...
А мужчины здесь и вовсе не люди:
Этих голых рисунков журнала
Не людская касалась рука...
И рука подлеца нажимала
Эту грязную кнопку звонка...
Вся образная структура стихотворения обнажает бесчестие, ужас этой жизни. Шелест платья женщин ползет «словно тяжкий сытый, пыльный змей», их зазывания — «свист замогильный», а вечерний закат, на фоне которого изображен дом, ассоциируется с убийством:
К эшафоту на казнь осужденных
Поведут на закате таком...
Так в мире, где все продается, самые прекрасные чувства, жизнь человека превращаются в казнь и унижение:
Разве дом этот — дом в самом деле?
Разве так суждено меж людьми?
Разве это мы звали любовью?
(1911, III, 31)
Теме изуродованной любви посвящен и ряд других стихотворений, волнующих страшными человеческими судьбами.
Это девушка, изнемогающая от бессилия своей чистой, юной мечты, жадно ищущая людской отзывчивости и раздавленная равнодушием («На железной дороге»):
Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей — довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена — все больно.
Это женщина, «изведавшая все муки», оставшаяся «одна на свете» («Тот разлюбил и бросил, этот... просто дикий зверь»), но сохранившая чуткость к людям, высокое сознание человеческого достоинства («Женщина», 1914, III, 149).
Это и женщина, отдавшаяся, подобно самому поэту, «погибельным страстям», — «безбожная, пустая, незабвенная», вставшая «перед судом... в униженье, в резком, неподкупном свете дня». И поэт не может, не смеет ее осудить. Он знает, чем вызывается «унижение» человека и как неимоверно труден жизненный путь:
Я не только не имею права,
Я тебя не в силах упрекнуть
За мучительный твой, за лукавый,
Многим женщинам сужденный путь...
(1915, III, 151)
Теме губительности жизни в страстях и хмелю посвящено также стихотворение «О доблестях, о подвигах, о славе». Но здесь обнаженнее вина обоих любящих: его, ушедшего в мир вина и страстей, и ее, «отдавшей судьбу другому». В сущности, это новый вариант мотива «разве так суждено меж людьми?» И важно подчеркнуть, что нет в стихотворении метафизического «страшного мира» и его «метелей»: перед нами — реальная, психологически правдивая повесть об утерянной жизни. И с какой же удивительной и глубокой человечностью, как «просто и трезво» рассказана эта печальная повесть (где звучат отклики семейной трагедии самих Блоков):
О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле.
Когда твое лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе.
Но час настал, и ты ушла из дому.
Я бросил в ночь заветное кольцо.
Ты отдала свою судьбу другому.
И я забыл прекрасное лицо.
Летели дни, крутясь проклятым роем...
Вино и страсть терзали жизнь мою...
И вспомнил я тебя пред аналоем.
И звал тебя, как молодость свою...
Я звал тебя, но ты не оглянулась.
Я слезы лил, но ты не снизошла.
Ты в синий плащ печально завернулась.
В сырую ночь ты из дому ушла.
Не знаю, где приют своей гордыне
Ты, милая, ты, нежная, нашла...
Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий.
В котором ты в сырую ночь ушла...
Уж не мечтать о нежности, о славе,
Все миновалось, молодость прошла!
Твое лицо в его простой оправе
Своей рукой убрал я со стола.
(1908, III, 64)
Наряду со стихами о трагической любви, об униженных и оскорбленных чувствах, о разрушенной жизни, Блок, пишет в эти годы и стихи о большой любви, возрождающей человека. Таково, например, стихотворение «Мой милый, будь смелым». Композиционно оно построено по тому же принципу, что и стихотворение «Мой любимый, мой князь, мой жених» («Стихи о Прекрасной Даме»), но не имеет уже теургического смысла. И вот почему развернутые (как и в названном стихотворении) метафорические параллели, передающие неизменность чувства, связываются уже не с церковным окружением, не с символами слабости, покорности (восковой огонек, бледно-белый цветок), а с началами силы, расцвета жизни. И такая любовь — сильнее смерти, побеждает страх смерти:
Мой милый, будь смелым
И будешь со мной.
Я вишеньем белым
Качнусь над тобой.
Звездою зеленой
С востока блесну.
Студеной волною
На панцирь плесну...
(1909, III, 177)
Да, нельзя свести тему любви у Блока к мистическому постижению «божественной тайны бытия», к «богопознанию». Изъятая из реальной жизни и переведенная в пустоту «небес» или в «голос смерти», лирика эта теряет богатство действительного жизненного содержания.
Блок был в высшей степени прав, когда писал своим корреспондентам, что при всех сомнениях, отклонениях, падениях его поэзия, в частности поэзия любви, была по-своему «прямой как стрела». Она раскрывала подлинные человеческие чувства, реальные трагедии любви, была глубоко гуманистической лирикой, по-своему связывалась им с темой Родины.
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта biografia/
3-11-2013, 01:39