Конечно, образ этот несет традиционные религиозные представления и поэтому противоречит реальному содержанию изображаемой эпохи, в частности — красногвардейцам, идущим «без креста». Это никак не достоинство поэмы. И неожиданное появление Христа свидетельствует лишь о том, что при неизменности движения в сторону революционно-демократической идеологии Блок еще сохранил кое-что от старого. Главное же — он не знал диалектики объективных социальных сил, определяющих ход событий. Поэтому ои и не смог, как это сделал несколько позже Маяковский, увидеть, что «этот вихрь, от мысли до курка, и постройку и пожара дым прибирала партия к рукам, направляла, строила в ряды».
В поэме «Двенадцать» Блок едва ли не первый в советской литературе художественно воплотил Октябрь как эпоху, по его собственным словам, «имеющую не много равных себе по величию». Недаром поэма была восторженно принята революционной интеллигенцией, использовалась в пропагандистских целях на фронтах. И совершил это Блок, мужественно противостоя своим недавним друзьям, почти поголовно ушедшим в лагерь врагов и объявившим ему бойкот: совершил, обратившись, в противовес модной тогда поэзии «космистов», не к абстрактным мирам, а к жестокой, сложно-противоречивой конкретной действительности. Одновременно Блок положил этой поэмой начало революционной романтике в советской литературе. «Поэма «Двенадцать», — пишет Л. Тимофеев, — несла в себе то революционно-романтическое начало, которое было органически близко основным тенденциям советской литературы и являлось одним из существенных источников ее развития в первые годы после Октября».
Процесс постепенного формирования у Блока революционно-демократического мировоззрения, приведшего к «Двенадцати», особенно интересно проследить по поэме «Возмездие». Она писалась с 1911 по 1921 год и охватывает решающий период всей творческой жизни поэта. Вместе с тем, поднимая важнейшие проблемы истории России, поэма эта с наибольшей полнотой выявляет общемировоззренческую и общехудожественную позицию поэта.
Несомненно, в «Возмездии» есть и элементы прошлого, подобно «монголизму» «Скифов» и Христу «Двенадцати». Таковы идеи «круговорота времен» и «крушения гуманизма», — мысль, специально развитая Блоком в статье под этим названием. Однако эти идеи получают в поэме противоположную символизму трактовку. «Концентрические круги» истории у Блока — в противоположность «возврату» человечества от безбожия к Христу — ведут не к религии, а к «возмездию» за не впрок прожитую отцами жизнь; ведут к поколению, которое «ухватится за колесо истории» и уйдет в революцию (III, 298). И это, собственно, совсем не «круговорот» и совсем не «возврат» Христа и Эдема на землю: это прогрессивное движение истории. «Крушение гуманизма» у Блока тоже прямо противостоит «крушению гуманизма», как это осмыслил в то же время Вяч. Иванов в статье «Кручи». Для Иванова гуманизм полностью и целиком — ложная культура, «отвратившая нас от христианских посулов и потусторонних надежд, всецело занявшаяся земным хозяйствованием», породившая революцию. Он приветствует «крушение гуманизма» как возврат к «вовлечению всех во Христа». У Блока все предстает в ином свете. Гуманизм — это «великое движение», «великий фактор мировой культуры», утверждавший в свое время «свободную человеческую личность». Но позже, считает Блок, — в XIX веке, когда на сцену выступили народные массы, гуманизм потерял значение и «целостность», стал знаменем не здоровой индивидуальности, а больного индивидуализма, раздробленности, «отделенности от мира», безволия, узкой специализации, кабинетности, превратил людей в машины. Этому выродившемуся гуманизму, ставшему из «культуры — цивилизацией», Блок и предвещает «крушение», противопоставляя ему новую культуру — «артистическую, музыкальную, синтетическую», возрождающую человека, его «творческий труд». И это несут, по Блоку, революционные народные массы, ибо «главное, что несет с собой революция: волевой, музыкальный, синтетический порыв» (VI, 106).
Таким образом, концепция «крушения гуманизма», о которой М. Горький сказал: «...верования Блока кажутся мне неясными и для него самого», ясна, по крайней мере в том отношении, что она противостоит концепции Вяч. Иванова. У того, как у последовательного символиста, гуманизм отрицается во имя воскрешения религиозного мировоззрения, у Блока (при всех неясностях) — во имя утверждения революции как возмездия. В поэме эта идея воплощена в истории одной русской семьи.
Девятнадцатым и продолжающим его двадцатым веком, — пишет Блок, «человек брошен в ночной мрак, в бездомность». Это сделали: умозрение, материализм, экономические доктрины, банки, буржуазия, машины — «гуманистический туман... Под знаком равенства и братства здесь зрели темные дела» (III.304, 5).
И это изуродовало человека. Талантливый отец героя поэмы превращается в индивидуалиста — «демона» и умирает в «берлоге современным Гарпагоном». Сын его, при всех его дарованиях и стремлении к подвигу, превращается в человека «больного, с душою ржавой» (III, 346). Он, правда, бунтует, полон мятежиых стремлений, но вынужден, в существующих условиях, «зарывать душу в землю», этим выражая свой протест: «возмездие кучке олигархии, которая угнетает мир» (III, 465).
Все же, в отличие от отца, сын играет уже и некоторую положительную роль: своей тревогой и метаниями он «способствует выработке человека». Это поколение, которое «бросает перчатку судьбе», — «едкая соль земли, предвестники будущего» (III, 464).
Наконец, намечается в поэме и третье поколение: дитя, рожденное от сына и «простой матери», польки, мечтающей, как весь ее народ, о мести царизму. И, по замыслу поэта, с самого детства ребенок, «отпрыск рода», растет, готовясь к революционному подвигу.
Таков замысел поэмы.
В тех частях «Возмездия», которые Блок успел написать, замысел этот получил лишь частичное воплощение: в образах отца, сына и в ряде эпизодов из истории России.
В первой главе показана Россия периода Балканской войны и начала 80-х годов. Блок рисует господствующую олигархию, организующую парадную встречу балканской армии: «высший свет», полицию, толпы городского мещанства, кричащие «ура!». Но все это непристойное, по мысли поэта, «нелепое великолепие». А в противовес этому изображено подвижничество народа, прошедшего войну, и показаны люди, которые открывают за «сумраком» парада будущее страны, «рок» России: народовольцы, Софья Перовская, Степняк-Кравчинский — люди высокого мужества и вдохновения, готовые «на смертельную борьбу» (III, 306—313).
Во второй (незаконченной) главе рисуются глухие годы: «Победоносцев над Россией простер совиные крыла». И — в плане общеисторической концепции Блока — опять характерно, что даже «зажатая рукой железной» страна все же, по мысли поэта, «и у волшебника во власти казалась полной сил» (III, 328). Россия, как и Европа, закопчена чадом и туманами круппов, царизм навязал народу бремя «вооруженного мира», «зарыты в землю бунтари», но, по Блоку,
Их голос заглушен на время.
(III, 466)
Наконец, в третьей главе (также незаконченной) страна — «под бременем обид, под игом наглого насилья»; она «теряет стыд», п «безмолвствует народный гений». Но и теперь «жизнь глухо роется в подполье, и ветер ломится в окно, взывая к совести и к жизни». Сквозь загнанность, забитость, мрак герой «постигает слухом жизнь иную» и приветствует ее:
Ты все благословишь тогда,
Поняв, что жизнь — безмерно боле,
Чем quantum satis Бранда воли,
А мир — прекрасен, как всегда.
(III, 344)
Так, несмотря на незаконченность, «Возмездие» все же — целостное произведение. Поэт хочет поведать правду о Родине, о судьбе «детей страшных лет России». Он видит, как зреет гнев, нарождаются юность и свобода. Видит новую породу мужественных людей, несокрушимых, как алмаз. И он радостно приветствует будущее Родины, жизнь. «Пролог» к поэме (1911) — точное выражение ее сути, включая главы, написанные в позднейшие годы. Перекликаясь со стихами о Родине и «Ямбами», «Пролог» оказывается кредо всего творчества поэта:
Позволь хоть малую страницу
Из книги жизни повернуть.
Дай мне неспешно и нелживо
Поведать пред Лицом Твоим
О том, что мы в себе таим,
О том, что в здешнем мире живо,
О том, как зреет гнев в сердцах,
И с гневом — юность и свобода...
Созрела новая порода,—
Угль превращается в алмаз.
Он, под киркой трудолюбивой,
Восстав из недр неторопливо,
Предстанет — миру напоказ!..
Но ты, художник, твердо веруй,
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут и ад и рай...
Твой взгляд — да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен...
(III, 301-303)
И уже после «Двенадцати» и «Скифов», переживая творческий кризис, Блок и в последних своих стихотворениях утверждал ту же устремленность к жизни и к «грядущему». По поводу «Последних стихов» 3. Гиппиус, полных ненависти к Советской России, он писал, что они — Блок и Гиппиус — люди разных миров. Ей, предвидел поэт, — уйти в эмиграцию, ему — идти с революционной родиной:
Но в дали я вижу — море, море,
Исполинский очерк новых стран,
Голос ваш не слышу в грозном хоре,
Где гудит и воет ураган!
Страшно, сладко, неизбежно, надо
Мне — бросаться в многопенный вал,
Вам — зеленоглазою наядой
Петь, плескаться у Ирландских скал.
Высоко — над нами — над волнами —
Как заря над черными скалами —
Веет знамя — Интернацьонал!
(III, 372)
Наконец, в последнем стихотворении «Пушкинскому дому», написанном незадолго до смерти, Блок так раскрывает смысл своих былых «страстных печалей»:
Пропуская дней гнетущих
Кратковременный туман,
Прозревали дней грядущих
Сине-розовый туман.
(III, 376, 377)
В небольшом стихотворении, посвященном 3. Гиппиус (1919, май), Блок пишет: «Вы жизнь по-прежнему нисколько не знаете» (III, 373). Но символистам и не надо было знать жизни. Уход от действительности и ее дискредитация были принципом их искусства.
Блок шел другим путем: от Прекрасной Дамы к Родине и революции.
В этом плане интересны также теоретические высказывания Блока; они выясняют, как постепенно углублялись его демократизм и стихийно-материалистическое осмысление мира. Вот некоторые его записи.
В 1908 году Блок писал: «Все окружающее, ежедневное говорит мне каждый день, что нечего ждать от интеллигенции... не только мне, но и всем». И рядом: «Если цвет русской интеллигенции ничего не может поделать с этим мраком и неблагополучием, как этот цвет интеллигенции мог, положим, в 60-х годах, бороться с мраком, — то интеллигенции пора вопрошать новых людей» (3. К., 118, 119).
(Необходимо учесть, что Блок писал это в то время, когда веховцы обрушились на материалистов-революционеров 60-х годов, как на развратителей русской интеллигенции, противопоставляя им, в качестве учителей, писателей религиозных. В 1917 году Блок опять чрезвычайно высоко оценивает шестидесятников: «Вы вот [обращаясь ко мне, Ал. Ал. имел в виду целое поколение] выкидываете полностью 60-е годы и в этом ваша коренная ошибка: без этих годов не может быть нашего будущего» (М. Бабенчиков. Блок и Россия, стр. 85, 86)).
В противовес утверждавшейся символистами (прежде всего Вяч. Ивановым, Мережковским, 3. Гиппиус) христианской смиренности, жертвенности и т. п. Блок заявляет:
«Нам непонятны слова о сострадании, как начале любви, о том, что к любви ведет бог, о том, что Россия — монастырь, для которого нужно «умертвить всего себя»... Мы уже не знаем той любви, которая рождается из сострадания, вопрос о боге — кажется самый нелюбопытный вопрос в наши дни» (V,326).
В то же время Блок пишет о «кликушеской истерике А. Белого», видит «единственную возможность преодоления одиночества в приобщении к народу и занятии общественной деятельностью» (3. К., 123, 114).
В 1911 году, работая над поэмой «Возмездие», Блок внимательно изучает историческую литературу о революционном движении России, цитирует Плеханова и выделяет его мысль: «Наследство революционеров 70-х годов было чрезвычайно велико и незаменимо в практическом смысле» (III, 455).
В 1913 году Блок записывает сведения об «успехах рабочего движения, оживлении промышленности, росте демократии». В то же время о Белом и теософии он отзывается так: «Все, что узнаю о Штейнере, все хуже...В Боре в высшей степени усилилось самое плохое». И далее: «A. Белый. Не нравится мне наше отношение и переписка. В его письмах — все то же, он как-то не мужает, ребячливая восторженность, все почерпнуто не из жизни, из чего угодно, кроме нее» (VII, 209, 217,218).
В 1914 году суждения Блока звучат еще определеннее: «Модернизм ядовит... Мне неудержимо нравится «здоровый реализм», Станиславский»... (3. К., 209, 214).
В 1917 году после Февраля, видя «в миллионах душ — пламя вражды, дикости, злобы, недоверия, мести», Блок так определяет «задачу» русской культуры: «Направить этот огонь на то, что нужно сжечь; буйство Стеньки и Емельки превратить в волевую волну; поставить разрушению такие преграды, которые не ослабят напора огня, но организуют этот напор; организовать буйную волю... чтобы сгорела хитрая, ленивая, рабская похоть. Один из способов организации — промышленность» (VII, 296, 297).
В 1918 году в непосланном письме 3. Гиппиус (где речь идет о бывших друзьях-символистах) Блок заявляет: «Нас разделил не только 1917 год, но даже 1905... Мы встречались лучше всего во времена самой глухой реакции, когда дремало главное и просыпалось второстепенное. Во мне не изменилось ничего; но только рядом с второстепенным проснулось главное. В наших отношениях всегда было замалчивание чего-то, узел замалчивания завязывался все туже... — оставалось только рубить. Великий Октябрь их и разрубил... Вы не увидели октябрьского величия за октябрьскими гримасами, которых было очень мало — могло быть во много раз больше. Неужели вы не знаете, что «России не будет»... что «старый мир» уже расплавился?».
И о том же он пишет 22 января 1918 г... «Не подают руки. Кадеты и Мережковские злятся на меня страшно... Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили!» (З.К., 385).
В этом свете понятно, почему в 1919 году Блок так определяет задачи и смысл искусства: «Никуда не прятаться от жизни, смотреть в глаза происходящему как можно пристальнее и напряженнее». «Искусство, вместе с наукой ведет к познанию... жизни мира» (VI, 353, 357).
Идейный рост Блока органически связан с ростом его как художника. Подробный анализ поэтики Блока — задача специальная; мы отметим лишь основную линию его эволюции в этой области.
Исследователями здесь многое уже сделано. В. Жирмунский еще в 1922 году детально охарактеризовал особенности метафорического строя поэзии Блока. Исходя из того, что «основной прием Блока — метафора», развивающаяся подчас «в самостоятельную тему целого стихотворения», исследователь интересно анализирует язык Блока как язык, в котором «обычные слова» приобретают иносказательное, символическое значение; анализирует различные сложные метафорические конструкции: метафору «второй степени», катахрезу; неожиданные столкновения метафорического ряда с реальным; детали («поскольку можно говорить о конкретных деталях в романтическом образе»), которые «также даются в метафорическом преображении».
Однако, правильно отмечая многие особенности метафорического языка Блока, исследователь осмысливает функцию его поэтической речи как средство «иррационализацни общего замысла», раскрытия «мира мистических переживаний». И это, согласно концепции В. Жирмунского, вполне закономерно: «Когда поэт-мистик сознает невыразимость в слове переживания божественного, он обозначает невыразимое с помощью иносказания, символа».
Л. Тимофеев замечает по этому поводу: «Вряд ли закономерен общий вывод относительно роли метафор у Блока, как средства иррационализации действительности». Это справедливо лишь применительно «к раннему периоду творчества поэта».
Действительно, определение функции метафоры в том духе, как это дает Жирмунский, верно, вообще говоря, в отношении последовательных символистов: для них метафора (да и вся конструкция произведения) служит средством увода в «иные миры». Мы с этим выше встречались, особенно в «Симфониях» Белого, в стихах Вяч. Иванова. У раннего Блока это, естественно, тоже имеется. Но этого нет в позднейшем творчестве.
Интересно, что в результате изменения мировоззрения поэта, в новом общем контексте художественные компоненты, генетически связанные с символизмом (язык, метафоры, детали), приобретают новый смысл.
Какие особенности символистской поэтики были присущи и Блоку-символисту? Это, прежде всего, особенности, отмеченные еще Ин. Анненским: «абстрактный» язык, обилие «отвлеченных слов»; «зыбкие сочетания слов»; «оксиморонные сочетания»; столкновение слов «красочных и отвлеченных»; усиленное развитие «прилагательных, не навязывающих уму сковывающей существенности».
В интересной и богатой фактическим материалом работе В. Гофмана находим те же определения поэтического языка символистов: «Символисты требовали от языка, чтобы он помог им выйти «за пределы предельного». Поэтому вся их поэтическая речь «основывалась на отвлечении смысла слова от конкретных, положительно определяемых признаков и конкретных связей».
О. Мандельштам говорит о том же, как поэт: «Символисты запечатали все слова, все образы, предназначив их исключительно для литургического употребления. Все преходящее есть только подобие. Ни одного ясного слова, только намеки, недоговаривания. Восприятие деморализовано. Ничего настоящего, подлинного. Страшный контрданс «соответствий», кивающих друг на друга: вот куда приводит символизм».
Блок начал свой путь с этого литургического языка. Но по мере идейного роста, освобождения от символистского субъективизма и обращения к реальной действительности, он все более осознает его искусственность, художественную неполноценность. «Пишу я вяло и мутно, как только что родившийся, — отмечает он в «Дневниках». — Чем больше привык к «красивости», тем нескладнее выходят размышления о живом, о том, что во времении пространстве» (VIII,118). В письме С. Богомолову Блок писал: «Только оттого, что мы перестаем «красоваться» и любоваться на самих себя, — мы сразу начинаем говорить человеческими голосами, и не теми «декадентскими», «нечестными»... которые раздаются в таком обилии в современной литературе» (VIII, 413).
И вот, чтобы избавиться от всего «декадентского» и «нечестного», считает Блок, нужно «размышлять о живом», нужно «найти действительную связь между временным и вневременным»; а пока не найдешь этой связи, «до тех пор не станешь писателем, не только понятным, но и кому-либо и на что-либо, кроме баловства, нужным» (VII. 118).
Метафорический язык зрелого Блока, все его богатство, гибкость, многомерность тем, прежде всего, и объясняется, что между «временным» и «вневременным» поэт нашел «действительную связь» в живой жизни, «во времени и пространстве». Поэтому во всех сложных метафорических конструкциях, которые действительно имеются и у позднейшего Блока, нет уже мистического смысла. Наоборот, вое богатство метафорической речи используется для «объемного» воплощения реальной жизни. «Одним из главных моих вдохновений — записывает Блок в «Дневнике» — была честность, т. е. желание не провраться «мистически». Так, чтобы все можно было объяснить психологически, «просто». И если, продолжает Блок свою мысль, события, изображаемые поэтом, «приобретают иной смысл — символический», то это не означает, что он ушел в мистику: это значит только, что он «сумел углубиться в них» (в события), придать им смысл более широкий: «Я ничего не насиловал, не вводил никаких неизвестных, события идут как в жизни» (3. К., 285).
Сказанное можно подтвердить бесчисленными примерами. Мы ограничимся сопоставлением поэтической структуры лишь двух поэм: «Христос воскрес» А. Белого, как произведения последовательного символиста, и «Двенадцати» Блока.
О поэме «Христос воскрес» говорилось выше. Ее основную идею можно выразить так: веками, начиная со дня распятия Христа, люди издевались над ним. А теперь, в Октябре, хотя еще сохраняется «прежняя бездна безверия», но за вакханалией безбожного мира поэт провидит Россию (мир) возрождающегося Христа. Отсюда и название поэмы. «Современность, — пояснял Белый, — лишь внешний покров. Внутреннее ядро поэмы не знает времени».
Таким
образом, мир в этой поэме осмысливается «вне реальной истории и реального
человека». Этому соответствует и ее поэтическая структура. Неологизмы,
библейский словарь, метафоры, их сложные конструкции и даже, казалось бы,
реалистические детали — все это имеет мистический смысл: это религиозно-символический
язык, предназначенный для постижения «божественного»: Зареяло из вне-времени.
Вострубленная Буря Духа, прорезалась Назарея, Пресуществленные божественно
Пелены, Тело, сияющее новозаветными летами, нетленно простертые длани от Запада
до Востока, весть прогремела Осанной,
3-11-2013, 01:39