Каким же должен быть человек, раздавленный бюрократической машиной, опустошенный? Что должен испытывать он, ощущая надвигающуюся гибель своей личности? Как ему отстоять себя, доказать, что он - это он, единый и неповторимый; что его нельзя ни заменить, ни подменить? Голядкин пытается спасти свою личность ограждением от других, выделением из безличной массы, уединением. Как затравленная мышь, он прячется в своем подполье. Он первый "человек из подполья" у Достоевского. Ему хочется быть "в стороне", чтобы никто его не трогал, быть, "как все", чтобы не привлечь ничьего внимания. Страх перед жизнью и ее ответственностью порождает малодушное желание "стушеваться", "исчезнуть".
Жажда безопасности у Голядкина вступает в жесточайший конфликт с потребностью в самореализации. На почве страха зарождается мысль о раздвоении. Она растет в бредовом сознании героя и воплощается в образе Голядкина-младшего. Подпольный человек уединяется, но вне социальной действительности его ждет гибель. Убегая от машины, грозящей его перемолоть, он находит в самом себе зияющую пустоту. Спасать нечего; поздно; процесс разложения личности уже завершился. Голядкин еще суетится, мечется, но это - судорожные движения раздавленной мыши. Он кричит, что он человек, что у него свое место, что он не ветошка: Как ветошку себя затирать я не дам... Я не ветошка, я, сударь мой, не ветошка!. Однако эти заклинания не мешают ему чувствовать себя подлой и грязной ветошкой.
Подпольный человек, загнанный и обиженный, живет затаенными чувствами. Самолюбие у него сумасшедшее, мнительность и амбиция непомерные. Неосуществленные желания становятся навязчивыми идеями, порождают манию преследования, разрешаются в безумие. Самореализация подменяется болезненным самоутверждением в форме бегства от действительности.
В следующей (также прохладно встреченной литературной общественностью) повести Достоевского Господин Прохарчин, вновь ставится проблема одиночества человеческой души, замкнутости сознания, бегства в подполье. В то же время бегство в безумие уже не кажется автору неизбежной судьбой подпольного человека. Он видит другие возможности самоутверждения. Отстаивая себя во враждебном и чуждом мире, спасаясь от пустоты своей замкнутости, одиночка может возмечтать о могуществе, бедняк - плениться идеей богатства. Прохарчин - скупец: подобно Акакию Акакиевичу, он живет впроголодь, лишает себя самого необходимого, аскетически служит своей идее Но идея его несравнима с жалкой мечтой о теплой шинели. Его идея величественна. Он - скупой рыцарь.
Историю возникновения образа нищего-богача Прохарчина и связь его со Скупым рыцарем Пушкина Достоевский подробно изложил в фельетоне Петербургские сновидения в стихах и прозе (1861 г.). В нем он рассказывает, что однажды прочел в газетах историю одного скупца. Открылся вдруг новый Гарпагон, умерший в самой ужасной бедности на грудах золота. Старик этот был некто отставной титулярный советник Соловьев. Он нанимал себе угол за ширмой за три рубля,.. не имел никаких занятий, постоянно жаловался на скудость средств и даже, верный характеру своей видимой бедности, за квартиру вовремя не платил, оставшись после смерти должен за целый год. Он отказывал себе в свежей пище даже в последние дни своей жизни. После смерти Соловьева, умершего на лохмотьях, посреди отвратительной и грязной бедности, найдено в его бумагах 169 022 р. с кредитными билетами и наличными деньгами...
"И вот передо мною нарисовался вдруг образ, очень похожий на пушкинского "Скупого рыцаря"... Он ушел от света и удалился от всех соблазнов его к себе за ширмы. Что ему во всем этом пустом блеске, во всей этой нашей роскоши? К чему покой и комфорт? Нет, ничего ему не надо, у него все это есть, там, под подушкой, на которой наволока еще с прошлого года. Он свистнет, и к нему послушно приползет все, что ему надо. Он захочет, и многие лица осчастливят его внимательной улыбкой Он выше всех желаний..."
Человек, отгородившийся от мира, висит в пустоте; замкнутость и есть его опустошенность. Перед страхом небытия он утверждает себя через могущество. Если он богат, у него все есть.
В Прохарчине соединились две фундаментальные потребности: в безопасности и самоутверждении. Впоследствии идея богатства, дающего его обладателю могущество, воплотилась, среди прочих, в образах Гани Иволгина из романа Идиот и подростка Аркадия Долгорукого - (правда, Аркадий в конце концов понял ущербность своей идеи; деятельная любовь к близким подсказала ему путь подлинного, а не мнимого самоутверждения). О власти, которую сулит богатство, мечтает и Раскольников.
Так уже в ранних произведениях Достоевского наметилась проблема неудовлетворенной потребности в самореализации, подменяемой самоутверждением в уродливых, противоестественных формах, прежде всего в форме бегства от действительности: в безумие, раздвоение личности, самозванство, подпольное существование, в мечту...
Мочульский отмечает: новая художественная тема - мечтательство - выросла из идеи "замкнутого сознания", основной идеи всего творчества писателя. Но в пределах поэтики натуральной школы эта тема связалась с образом "бедного чиновника" и снизилась до мрачно-комического гротеска (Голядкин, Прохарчин). Достоевскому нужно было вернуться к романтической традиции, чтобы выявить ее возвышенно-поэтический аспект. В "Петербургской летописи" мы находим блестящие лирические страницы, посвященные мечтательству.
Вот как изображается петербургский мечтатель:
"Знаете ли вы, что такое мечтатель, господа? Это - кошмар петербургский, это - олицетворенный грех, это - трагедия, безмолвная, таинственная, угрюмая, дикая, со всеми неистовыми ужасами, со всеми катастрофами, перипетиями, завязками и развязками, и мы говорим это вовсе не в шутку. Вы иногда встречаете человека рассеянного, с неопределенно-тусклым взглядом, часто с бледным, измятым лицом, всегда как будто занятого чем-то ужасно тягостным, каким-то головоломнейшим делом, иногда измученного, утомленного как будто от тяжелых трудов, но в сущности не производящего ровно ничего; таков бывает мечтатель снаружи. Мечтатель всегда тяжел, потому что неровен до крайности: то слишком весел, то угрюм, то грубиян, то внимателен и нежен, то эгоист, то способен к благороднейшим чувствам... Селятся они большей частью в глубоком уединении, по неприступным углам, как будто таясь в них от людей и от света, и вообще даже что-то мелодраматическое кидается в глаза при первом взгляде на них... Они любят читать... но обыкновенно со второй, третьей страницы бросают чтение, ибо удовлетворились вполне. Фантазия их, подвижная, летучая, легкая, уже возбуждена, впечатление настроено, и целый мечтательный мир, с радостями, с горестями, с адом и раем, с пленительными женщинами, с геройскими подвигами, с благородною деятельностью, всегда с какой-нибудь гигантской борьбою, с преступленьями и всякими ужасами, вдруг овладевает всем бытием мечтателя. Комната исчезает, пространство тоже, время останавливается или летит так быстро, что час идет за минуту. Иногда целые ночи проходят в неописанных наслаждениях. Часто в несколько часов переживается рай любви или целая жизнь, громадная, гигантская, неслыханная, чудная, как сон, грандиозно-прекрасная. По какому-то неведомому произволу ускоряется пульс, брызжут слезы, горят лихорадочным огнем бледные увлажненные щеки... Минуты отрезвления ужасны: несчастный их не выносит и немедленно принимает свой яд в новых увеличенных дозах... На улице он ходит, повесив голову, мало обращая внимания на окружающих, но если заметит что, то самая обыкновенная житейская мелочь принимает в нем колорит фантастический... Воображение настроено: тотчас рождается целая история, повесть, роман... Нередко же действительность производит впечатление тяжелое, враждебное на сердце мечтателя, и он спешит забиться в свой заветный золотой уголок... Неприметно начинает в нем притупляться талант действительной жизни... Наконец, в заблуждении своем он совершенно теряет то нравственное чутье, которым человек способен ощутить всю красоту настоящего, и в апатии лениво складывает руки и не хочет знать, что жизнь человеческая есть беспрерывное самосозерцание в природе и в насущной действительности... И не трагедия такая жизнь! Не грех и не ужас! Не карикатура! И не все ли мы более или менее мечтатели!"
Для самого Достоевского литературные впечатления уже в ранней юности были важнее жизненных. Мочульский сообщает: "Знакомство с В. Скоттом или Шиллером более определили его душевный строй, чем влияние природы или обстановка семейной жизни. Он по натуре своей человек внутренний, отвлеченный. Внутреннее всегда преобладало в нем над внешним. Напряженность душевной жизни грозила нарушением равновесия и подготовляла трагедию мечтателя, тщетно стремящегося к "живой жизни". Проблема "человека из подполья" восходит к "абстрактной", книжной юности писателя..."
Герой повести "Белые ночи" - молодой литератор, в чьей судьбе повторились события ранней литературной жизни молодого Достоевского: бурный успех - и череда громких провалов, горькое разочарование. Но в то время, как могучий дар Достоевского превозмог внешние и внутренние трудности, центральный персонаж повести нашел отдушину в мечтательстве.
Рассказчик из "Белых ночей" открывает собой целую галерею мечтателей Достоевского. За ним последуют мечтательница и энтузиастка - мать Неточки Незвановой; оторванный от жизни романтик Вася из "Дядюшкиного сна"; мечтательством спасается от тоски Настасья Филипповна. Мечтателем, живущим в фантастическом мире и утратившим связь с живой жизнью называет Мочульский князя Мышкина. В конце романа резонер Евгений Павлович упрекает князя во лжи: он ВЫДУМАЛ свою любовь к Настасье Филипповне, он ВООБРАЗИЛ, что должен на ней жениться. "Фундамент всего происшедшего,- объясняет Евгений Павлович,- составился из огромной наплывной массы головных убеждений, которые вы принимаете до сих пор за убеждения истинные, природные и непосредственные".
Еще один способ компенсировать неудовлетворенную потребность в самоактуализации - яростное самоутверждение в глазах окружающих за счет тирании или фиглярства.
Марья Александровна из повести-комедии "Дядюшкин сон" находила потребность в непрерывном излиянии своего гнева на Афанасья Матвеича, потому что тирания есть привычка, обращающаяся в потребность. Та же мысль проводится в "Записках из мертвого дома": "Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается наконец в болезнь".
Но свое высшее воплощение идея тиранства обрела в образе мужа Кроткой из одноименной повести. Мочульский отмечает: "В характере последнего усилены черты деспотизма и сладострастия власти. Ему необходимо утвердить свое величие, возвратить себе потерянное "благородство" и с этой целью он "воспитывает" молоденькую жену. Как демон, требует он, чтобы она, "падши, поклонилась ему". Кончается самоубийством молодой женщины и отчаянием тирана".
Здесь представляется уместным сослаться на теорию тирании, изложенную А. Ван Фогтом во вспомогательной брошюре к фантастическому роману "Деспот".
"В 1956 году,- пишет ван Фогт,- когда для меня уже определился в основных чертах тип тирана - властной, агрессивной личности, - я попросил рассказать мне какой-нибудь из ряда вон выходящий случай об отношениях между супругами. Он поведал о муже, который в свое время пытался определить жену в лечебницу для умалишенных...
До замужества эта женщина работала медсестрой и до брака имела две интимных связи с врачами. Когда будущий супруг сделал ей предложение, она рассказала ему об этом. Он чуть с ума не сошел от ревности. На следующий день он явился к ней, имея при себе по всем правилам оформленный документ, и потребовал, чтобы она не читая поставила свою подпись. Он объяснил свое требование ее "виной" и был так расстроен, что женщина и впрямь почувствовала себя виноватой и подписала. Вскоре они поженились.
После свадьбы он пустился во все тяжкие. Разъезжал по стране, появляясь дома когда заблагорассудится, таскал с собой повсюду секретарш и посещал их на дому. Расспросы жены приводили его в бешенство, дело доходило до драки.
"Исходя из многолетних наблюдений за другими представителями этого мужского типа,- сказал психолог,- полагаю, что текст документа содержал признание жены в том, что она шлюха. Женясь на ней, он как бы возвышал ее до себя. Однако в силу своего прежнего статуса падшей женщины она имела только те права, которые он сам ей милостиво даровал".
Таков, - заключает ван Фогт,- тип властного, агрессивного мужчины, уверенного в своей правоте и считающего себя вправе "карать" за отступления от правил. Его ни за что, ни при каких обстоятельствах не убедить, что правда может быть не на его стороне. Он мнит себя непогрешимым".
Ван Фогт подчеркивает: такое поведение есть выражение доведенного до крайности традиционного отношения мужчины к женщине, результат миллионов лет мужского господства.
Интереснее всего то, что, если "непогрешимого" оставит жена - его "мальчик для битья", - он может серьезно заболеть, спиться или пристраститься к наркотикам. Ибо рушится весь его жизненный уклад, его власть над телом женщины. "Если она уходит либо подает на развод, он приходит в страшное расстройство. Появляются мысли о смерти и сопутствующие им признаки - слезы, отчаянные мольбы: Не покидай меня, я люблю тебя больше жизни! Лишь после бесчисленных и горьких разочарований какой-то процент женщин отказывается принимать это безумие за любовь.
Если она тверда в своем решении, в его воспаленном мозгу наряду с мыслями о самоубийстве начинают возникать мысли об убийстве. Ибо для самоутверждения "непогрешимому" необходимо сохранить контроль над женщиной. Этот тиран просто не может жить без жертвы своей тирании.
Кроме истории мужа и жены, которую Достоевский поведал в "Кроткой", на память приходят также отношения между "подпольным человеком" и Лизой - несчастной проституткой, в душу которой он вселил надежду на новую, чистую жизнь и над которой жестоко надсмеялся.
"Записки из подполья" начинаются словами: "Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, у меня болит печень... Я не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторов уважаю... Я не хочу лечиться со злости... Я, разумеется, не сумею вам объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью: я отлично хорошо знаю, что и докторам я никак не смогу "нагадить" тем, что у них не лечусь; я лучше всякого знаю, что всем этим я единственно себе поврежу, и никому больше... Вы удивляетесь? Так и удивляйтесь, мне этого-то и хотелось. Что ж делать, уж такой я парадоксалист".
В пылу самоутверждения этот человек старается загрязнить и извратить свое отражение в зеркале: рассказывает о себе мерзости, преувеличивает свое безобразие, цинично высмеивает в себе все высокое и прекрасное. Это - самозащита отчаяния, безысходный круг, по которому мечется больное сознание.
К. Мочульский делает знаменательный вывод: "подпольный человек" не только раздвоен, но и бесхарактерен: он ничем не сумел сделаться: "ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым!" А все потому, что "человек XIX столетия должен и нравственно обязан быть существом, по преимуществу, бесхарактерным; человек же с характером, деятель - существом, по преимуществу, ограниченным". Сознание - болезнь, приводящая к инерции, т. е. к "сознательному сложа-руки-сидению". Так ставится Достоевским проблема современного ГАМЛЕТИЗМА. Сознание убивает чувство, разлагает волю, парализует действие... Всякая первоначальная причина тотчас же тащит за собой другую, еще первоначальнее, и т. д. в бесконечность. Причинная цепь упирается в дурную бесконечность, и в этой перспективе всякая истина - не окончательна, всякое добро относительно. Для нового Гамлета остается одно занятие: "умышленное пересыпание из пустого в порожнее". От сознания - инерция, от инерции - скука. Не действуя, не живя, человек со скуки начинает "сочинять жизнь" - обиды, приключения, влюбленность. Подпольное существование становится фантастическим; это игра перед зеркалом. Человек страдает, радуется, негодует и как будто вполне искренно; но каждое чувство отражается в зеркале сознания, и в актере сидит зритель, который оценивает его искусство. Подпольный человек благородными речами переворачивает душу проститутки; говорит горячо, искренно, до "горловой спазмы" доходит - и в то же время ни на минуту не забывает, что все это игра. Он дает Лизе свой адрес, но страшно боится, что она к нему придет. Голос зрителя в нем говорит: "И опять, опять надевать эту бесчестную, лживую маску"; голос актера возражает: "Для чего бесчестную? Какую бесчестную? Я говорил вчера искренно. Я помню, во мне тогда было настоящее чувство..." Но такова природа самосознания: все разлагать на "да" и "нет"; какая может быть "непосредственность и искренность" в игре перед зеркалом?
Впоследствии проблема болезненной раздвоенности и порочности самосознания будет поставлена в романе "Подросток" (Версилов объявляет икону святыней - и тут же злобно разбивает).
Кривляние, ёрничество, шутовство, показное самоуничижение как способы самоутверждения свойственны не только "подпольному человеку", но и, скажем, Фоме Опискину из "Села Степанчикова", и опустившемуся генералу Иволгину из "Идиота". Последний частенько отдает дань псевдологии - патологической склонности к сообщению ложной информации, к сочинению фантастических историй - о том, например, как он носил маленького
10-09-2015, 03:15