Однако самое рефлексивное произведение в корпусе библейских текстов — «Книга Екклесиаста, или проповедника». Екклесиаст является рефлексивной личностью номер один еще и потому, что творил он, похоже, в эпоху спада религиозного напряжения, ослабления давления «закона» на жизнь еврейского общества. Впереди ждало резкое возрастание накала религиозных страстей — эпоха пророков, а пока человек временно был оставлен своим грозным Богом и мог сделать духовную передышку, остановиться, осмотреться и попытаться разобраться в себе и в своих жизненных перспективах, не чувствуя у себя за спиной грозного окрика Бога.
Поэтому именно Екклесиаст, живший в междувременье религиозных конвульсий, мог размышлять почти как светский философ. Он не входит в обойму религиозных подвижников, не пламенеет истовостью служения Богу, как, к примеру, другая интровертно рефлексивная личность — апостол Павел. Соответственно он может рассуждать более отстраненно и рассудочно, им не владеет всепоглощающая религиозная страсть (Павел: «я сораспялся Христу»). Конечно, и он помнит о «страхе Господнем», но отношение к нему у Екклесиаста — как к тягостной, отравляющей жизнь человеку необходимости. Интровертная рефлексия, самоанализ собственных жизненных оснований, исходя из которых Екклесиаст делает выводы о характере мироустройства и участи человека в нем, проявляются в самом характере Книги. Она строится именно как описание моделей сознательно, целенаправленно испробованного Екклесиастом поведения. Екклесиаст сам апробировал, прожил все те поведенческие стратегии, которые составляют возможный потенциал человеческого проживания. Страницы Книги пестрят личностными оборотами: «и я тем занялся», «и увидел я», «обратился я сердцем моим», «я нашел», «все это я испытал мудростью», «сказал я в сердце моем», «и предал я сердце мое», «и возненавидел я жизнь». Он четко ставит цель своего жизненно-метафизического эксперимента: «И предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом... доколе не увижу, что хорошо для сынов человеческих, что должны были бы они делать под небом в немногие дни жизни своей» 9 .
И Екклесиаст добросовестно испытывает сам наиболее распространенные формы человеческого самоутверждения и самореализации. Это познание и самопознание, чувственные удовольствия, социально-государственная деятельность и приобретательство. Приоритет Екклесиаст отдает познанию и самопознанию, понимая это «тяжелое занятие», которое «дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем», и как постижение объективного порядка вещей, места человека в нем, и как выявление возможных оснований человеческого поведения: мудрости, глупости и безумия.
Результаты его познания рисуют картину чужого для человека порядка. Мир объективен по отношению к людям, его законы неумолимы, «потому что для всякой вещи есть свое время и устав; а человеку великое зло оттого, что он не знает, что будет; и как это будет — кто скажет ему?» 10 . Чужой, неопределенный порядок делает законом жизни людей «время и случай для всех их». Сам человек — эпифеномен, случайность бытия, так как он «не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе» 11 .
Подобный взгляд развенчивает иллюзии о фаворе человека у Бога (сотворен по Образу и Подобию, дано владычество над живыми тварями). Екклесиаст утверждает — не голословно, а приводя метафизические аргументы (объективность «хода вещей», неопределенность будущего, господство случая), что человек поставлен в условия, превращающие его в низшее существо. Люди, говорит в сердцах Екклесиаст, «сами по себе животные; потому что участь сынов человеческих и участь животных — участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом» 12 . Мировой порядок потому и чужд человеку, что установлен не им и на самом деле резко контрастирует с декларациями «Бытия». Екклесиаст недвусмысленно дает понять, кому выгоден, кем и с какой целью данный порядок организован: «Бог делает так, чтобы благоговели пред лицем Его» 13 . Поэтому, советует Екклесиаст, «во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья размышляй: и то и другое соделал Бог, для того, чтобы человек ничего не мог сказать против Него» 14 .
Тем самым задается человеческая участь в подобным образом устроенном мироздании. Немногие дни жизни человеческой, она конечна и счетна. Все (успехи, итоги, удовольствия, богатство, власть, знания) обессмысливается перед лицом скоротечности жизни человеческой и смерти: «это-то и худо... что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердцах их...» 15 .
Весьма глубока и следующая мысль Екклесиаста: зло рождается от отчаяния перед смертью. Человек, обладая сознанием, не переносит осознания его (сознания) гибели. Имманентное состояние человека — беспокойство, которое постоянно его гложет: «его труды — беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя». Екклесиаст нашел емкую и яркую метафору для обозначения этого, профилирующего состояния, человеческого духа: томление духа. Она одновременно точна и с трудом формализуема, — здесь много значений: безысходность, ограниченность разума, бессилие человека, его ничтожность, неумолимость и однообразность великого повтора (Большой Банальности), бесцельность, отсутствие-невозможность определенности и перспективы, тоска и ужас, отчаяние и многое другое.
Другой удачный термин Екклесиаста — суета сует: мелочное, малозначащее, никчемное мельтешение, несерьезное делание. Екклесиаст тотализует, универсализует бессмысленность на вселенский уровень Большой Суеты. И даже Божий Порядок суетен. «Ибо человеку, который добр перед лицом Его, Он дает мудрость, и знание, и радость; а грешнику дает заботу собирать и копить, чтобы после отдать доброму пред лицом Божиим. И это — суета и томление духа!» 16 .
Таким образом, имплицитно у Екклесиаста содержится радикальная богоборческая идея. Бог — Автор, гарант Отсутствия Смысла, более того, именно это отсутствие смысла и нужно Ему, так как смысл-то мира в Нем, а не в человеке. Человек не может иметь своего, самостоятельного смысла, он есть лишь средство самоублажения Бога (делающего так, чтоб перед Ним благоговели). Вселенная лишена смысла именно потому, что она существует для Бога, где человек лишь «винтик», раб, который может упиваться только животными радостями своего сиюминутного бытия. Бог — великий обессмысливатель. Однако именно фрустрации (томление духа, беспокойство, печали, тревоги) ведут к размышлениям, рефлексии. Благополучие, развлечения превращают человека в животное (потребителя, сказали бы мы). «Сетование лучше смеха; потому что при печали сердца делаются лучше. Сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселия» 17 .
Само осмысление жизни становится возможным лишь при постоянном сознании своей радикальной временности, эфемерности и размывании одномерных догм-стереотипов, ценностной релятивности человеческого бытия: «ибо кто знает, что хорошо для человека в жизни?».
Что же дает «познание» как выбранное жизненное дело человеку? Много печали и скорби, ибо человек видит подноготную мироустройства, его несправедливость, чуждость человеку, который оказывается здесь в несчастнейшей роли «умного животного», знающего бесцельность, суетность кратковременность своего бытия. Но и само по себе оно, познание, не может быть удовлетворительным и самодостаточным жизненным занятием. Оно само оказывается неадекватным, безумным, что обессмысливает его как жизненное занятие (ибо цель познания — адекватность, истина), так как «человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем. Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он все-таки не постигнет этого» 18 .
Другая модель испробованного Екклесиастом жизненного отношения — собственно самопознание, рефлексия над спектром своих реакций, оценка их правомерности в зависимости от последствий, к каковым они ведут. Екклесиаст оценивает некоторые распространенные реакции и поведенческие акты через дихотомию «мудрости и глупости».
Противоположность между ними — противоположность света и тьмы. Что есть мудрость по Екклесиасту? Похоже, ее можно определить как знающее воздержание и осмотрительность. Все умозаключения по поводу мудрости носят у Екклесиаста мерный, т. е. ограничивающий характер: Екклесиаст призывает воздерживаться и остерегаться. Другими словами, мудрость — это усмотрение недостойного, бессмысленного и избегание этого. Екклесиаст не говорит, «что делать», чтобы быть мудрым. Он говорит скорее, чего не делать, чтобы не быть глупым. Глупость у него синоним ограниченности, тупости, это когда «всегда недостает смысла». Все ментальное пространство человеческой души поделено у него на три сферы: мудрость — глупость — безумие. Критерий — наличие (мудрость) и полное отсутствие смысла (безумие). Ну а глупость — это когда этого смысла «недостает»: по внешней видимости вроде он и присутствует, но это лишь обманчивость, как часто под красивым лицом скрывается ужасающая ограниченность. «Недостает» означает невежество и отсутствие предвидения последствий своих действий, равно как и неумение смоделировать, предусмотреть, что выйдет из тех или иных намерений.
Соответственно выводы, делаемые Екклесиастом из самопознания, относительно «мудрого поведения» имеют вид ограничений, от чего следует воздержаться, дабы избежать неприятных последствий и сохранить душевное равновесие. Для этого необходим внутренний и внешний самоконтроль, что и есть, собственно говоря, мудрость: терпение и осторожность. Терпение (и терпимость, толерантность) означает самоконтроль над проявлениями своих реакций: глупо быть гневливым, высокомерным, многословным, самовлюбленным в свой ум, слишком требовательным к другим (строгим). Отсутствие контроля над собой в проявлении этих реакций вызовет немедленный ответ-резонанс окружающих. Осторожность (осмотрительность) означает уже выбор (и избегание) общения.
Главное предупреждение Екклесиаста — об опасности общения и времяпровождения с глупыми. Глупость заразительна, ибо у нее есть важнейшее преимущество в сравнении с мудростью: она цельна, проста и амбициозна. Ее непоколебимая уверенность в себе может смутить рефлексивного человека, для которого каждая истина, мысль добываемы внутренним напряжением, сомнениями и всегда остается чувство неудовлетворенности. Для глупости же все ясно, однозначно. Возникает соблазн также отказаться от сложности разума и «опроститься». Поэтому Екклесиаст призывает не слушать «песни глупых» и «смех глупых», что как нельзя актуально и в наши дни (массовая культура: мыльные оперы, «попса»).
Также следует остерегаться возможной зависти людей — не демонстрировать напоказ свой ум, успех. Не стоит связываться со злословами; мало того, говорит Екклесиаст, мы и сами при случае не прочь почесать языками, а «поэтому не на всякое слово, которое говорят, обращай внимание». Особо осмотрительными надо быть с женщинами, которые, по Екклесиасту, есть ограниченные, но по биологической природе необходимые для мужчин существа, которые стремятся подчинить все свое окружение своей ограниченности (глупости), «нормальности».
Ну а главнейшая заповедь мудреца у Екклесиаста достаточно традиционна для ветхозаветной морали: «но ты бойся Бога», «бойся Бога». Однако богобоязненность Екклесиаста иная, нежели у Соломона с его напыщенными благоглупостями. Здесь, у Екклесиаста, богобоязненность — это осмотрительность рефлексивного человека. А что остается человеку в таком мироустройстве? Только познание и самопознание, которые, хотя и несут скорбь, умножают печали, однако дают и осмотрительность. Послед-нее и означает знание вселенского расклада: боязнь Бога и умение принять свою долю.
Каковы экзистенциальные перспективы самопознания по Екклесиасту? Также неутешительны: «и сказал я в сердце своем: “и меня постигнет та же участь, как и глупого; в грядущие дни все будет позабыто...» 19 . Есть радикальный уравнитель всего и вся: смерть. Нет и памяти вечной — иллюзии и утехи интеллектуалов.
Испробовал Екклесиаст и образ жизни, ориентированный на чувственные удовольствия: «дай, испытаю я тебя (отношение к «себе» отстраненно, раздвоение «я» на «я» и «ты». — Т. В., В. К.) весельем, и насладись добром... вздумал я в сердце моем услаждать вином тело мое...» 20 . И хотя Екклесиаст сначала жеманничал, соблюдя вначале, видимо, уже тогда сложившиеся интеллектуалистские «приличия» (требование «серьезности»): «о смехе сказал я: “глупость!”, а о веселии: “что оно делает?”» 21 , затем он отдает должное телесным и психическим удовольствиям. Однако Екклесиаст вовсе не радикальный гедонист, да и трудно было бы этого от него ожидать после всего сказанного. Екклесиаст не призывает стремиться к поиску удовольствия. Они скорее атрибутивны некоторым необходимым человеческим состояниям.
Необходимо принять свою участь и постараться интенсифицировать имеющиеся все-таки в ней некоторые позитивные моменты — прочувствовать, насладиться ими с умом. Екклесиаст не зря испробовал и исследовал наиболее распространенные жизненные формы, это позволило ему резюмировать их в некоторую привлекательную и представляющуюся оптимальной «модель-идеал» жизненного поведения. Достоинство ее — в сочетании испробованных жизненных стилей при трезвом видении и недостатков, даже, казалось бы, самых совершенных из них (к примеру, познания; Екклесиаст предупреждает о мере и здесь, ибо «составлять много книг — конца не будет, и много читать — утомительно для тела»). Это синтез профессиональной деятельности, выбранной человеком (труды свои, всякий труд свой), умение сделать ее значимой для себя и желанной (познание + самопознание: делать добро и видеть добро в трудах своих) и умение получить от нее, профессиональной деятельности, равно как и от своего организма, своей социальной судьбы, чувственные наслаждения — веселие, радость. Надо уметь полноценно прожить свою жизнь, насладиться позитивными моментами своей участи. «Итак, увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими, потому что это — доля его... веселиться и делать доброе в жизни своей... наслаждаться добром во всех трудах своих... нет ничего лучше для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться: это сопровождает его в трудах...» 22
Екклесиаст, таким образом, не гедонист, т. е. не призывает стремиться к удовольствиям ради них самих. Он скорее экзистенциалист, по современной философской терминологии, призывает осознать «долю свою» во всей ее впечатляющей безысходности (зависимой от Автора этой доли, Которого следует остерегаться и не ссориться с Ним), но лишь для того, чтобы и из нее уметь выжать максимум для человека: труд с умом, познание и чувственное наслаждение от них, равно как и от своего организма.
Другой важный вывод Екклесиаста — жить в средней интенсивности, не перегружать себя трудами, даже любимыми: «…лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа... все, что может рука твоя делать, по силам делай» 23 . Надрываться? Для кого и для чего? Тем более что и тогдашний неспешный социальный ритм жизни не приветствовал «трудоголиков», не то что наш, современный. Но дело не только в этом. Призыв к щадящей интенсивности жизненного напряжения органичен в контексте екклесиастовой концепции человека и его места во вселенной Саваофа. Участь человека здесь — участь «наемника», т. е. рабочего по найму, батрака, вынужденного в поте лица своего добывать хлеб свой. Он лишь мелкая фигура в пьесе, поставленной Богом, и его роль против его воли. Но жить и играть он вынужден. Так зачем, зная пьесу, с рвением отождествлять себя с персонажами Драматурга? Доля — оно, конечно, есть доля, лямку тянуть приходится, но делать это следует так, чтобы и в этом мире бессмыслицы (суета сует, томление духа) суметь посильно самоорганизовать свой автономный мирок, в котором можно установить свои правила. Хотя Екклесиаст и говорит о необходимости соблюдения заповедей Бога, но это внешние правила, нарушение которых сделает невозможным человеческую внутреннюю автономию.
Итак, похоже, что сомнение и личный опыт — кредо рефлексивного человека с зари времен, которое значительно позже четко понятийно сформулирует гений Декарта («Никогда не принимать за истинное ничего, что я не признал бы таковым с очевидностью... то, что представляется моему уму столь ясно и отчетливо...»; «Я мыслю, следовательно я существую»). Екклесиаст предстает перед нами таким же ищущим и проверяющим все своим опытом рефлексивным философом: «вот это нашел я, сказал Екклесиаст, испытывая одно за другим» 24 .
Другая крупная фигура Библии, характеризующаяся рефлексивным разумом с четко выраженной интровертной ориентацией (на себя, свое «я»), относится уже к эпохе новозаветных событий. Мы говорим об апостоле Павле.
Апостол Павел — яркая самосознающая личность. Так, он четко осознает, самоопределяет себя почти в духе «кантовских вопросов»: «Не Апостол ли я? Не свободен ли я? Не видел ли я Иисуса Христа, Господа нашего? Не мое ли дело вы в Господе?» 25 Павел знает себя и свои способности: «по данной мне благодати», «у меня ни в чем нет недостатка против высших Апостолов», «умею жить и в скудости, умею жить и в изобилии; научился всему и во всем: насыщаться и терпеть голод, быть в обилии и в недостатке». И хотя Павел все время кокетливо оговаривается о необходимости христианской скромности и самоуничижении («хотя я и ничто»), самооценка у него весьма высока и соответствует силе его слова и интеллекта (судя по Посланиям). Он утверждает (жеманясь: «в безумии»): «...я больше. Я гораздо более был в трудах, безмерно в ранах, более в темницах и многократно при смерти... и каковы мы на словах в посланиях заочно, таковы и на деле лично» 26 .
Еще более значимы два других признака, свидетельствующих уже о теоретической нагруженности интровертной рефлексии апостола Павла. Во-первых, это видение себя в антропологическом контексте.
10-09-2015, 04:03