Оба автора говорили о необходимости подготовки крепостных к освобождению, используя известный консервативный аргумент о природной испорченности человека и его недостойности свободы. Карамзин писал, что "для твердости бытия Государственного, безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу, для которой надобно готовить человека исправлением нравственным" [4, с. 83]. Местр ставил отмену крепостного права в России в зависимость от преобразования духовной сферы.
Если к проблеме освобождения Карамзин как дворянин проявлял не меньший интерес, чем де Местр, то тема просвещения не вызвала у него такой обеспокоенности, как у савойца, опасавшегося "экспорта революции" в Россию. Автор "Записки", признавая синкретичный характер российских традиций, предостерегал царя только от пренебрежения национальным бытовым укладом, стариной. Де Местр поставил под сомнение саму ценность научного знания для русских, предупреждая о политических последствиях распространения атеизма. По его прогнозам, реформа образования в сочетании с отменой крепостного права немедленно подарила бы России "университетского Пугачева" и целое поколение "полузнаек" и "отрицателей", охочих до поверхностного знания и равнодушных к обычаям своей родины.
Проблема образования в России заставляет де Местра обратиться к излюбленной идее о "национальном предназначении". России еще только предстоит угадать свою "партию национальной карьеры", но пока ее миссия — оказать сопротивление Революции, а значит, Александру нужны только две категории людей: "люди смелые и благородные". Уступая вкусу читателя, де Местр смягчил свой слог, подчеркивая, что речь идет о современном положении дел: "к науке ползут; к ней не летят"; "наука явится сама, когда наступит время, с помощью средств совсем непредвиденных". Так, избавляя царя от уколов совести в связи со свертыванием реформ, Местр и здесь не задел идеалов "просвещенного монарха".
Близость позиций де Местра и Карамзина прослеживается в их отношении к последним политическим преобразованиям либерального окружения Александра. Де Местр еще в "Эссе о политических конституциях" писал о "машинальном отвращении всех здравых умов к инновациям", обращаясь к авторитету векового опыта, "оправдывающего инстинкт такого рода". Ему вторил Карамзин: "Советники Александра захотели новостей в главных способах Монаршего действия, оставив без внимания правило мудрых, что всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надо прибегать только в необходимости: ибо одно время дает надлежащую твердость уставам" [4, с. 58].
В качестве альтернатив Реформе оба эксперта предлагали "опыт", "обычай", "здравый смысл". "Для старого народа не надобно новых Законов", — декларировал Карамзин, а де Местр любил повторять, что "прежде чем создать законы для народа, надо создать народ для законов". Оба считали, что законодательство должно кодифицировать укоренившиеся правила.
Анализ политического состояния России привел де Местра к необходимости ее внешнеполитической изоляции во избежание распространения европейской революционной волны. Карамзин только один раз упомянул о том, что "мудрость Государей московских" состояла в уклонении "от всякого участия в делах Европы, более приятного для суетных Монархов, нежели полезного для Государства".
Меньшая настойчивость Карамзина в продвижении политики изоляции отражает космополитический характер дворянского консерватизма в России. Национализм в идеологии "правых" приобретет значение одного из ведущих принципов уже во второй половине века. Российский "торизм", представителем которого был Карамзин, только пытался примирить заимствованные новшества со стариной (отсюда, кстати, и название записки). Некоторым суждениям де Местра из "Четырех глав", а особенно из "Санкт-петербургских вечеров", где он призывал россиян вернуться к бытовой старине, напротив, легко можно было бы приписать славянофильское происхождение. Как ни странно, савоец одним из первых в России предложил не только бытовой консерватизм, но и внешнюю изоляцию в качестве норм поведения и политической стратегии.
В понимании характера монархической власти и ее социальной опоры российский историк и французский консерватор расходятся. Оба чувствовали, что основным в решении проблемы сохранения политического преимущества дворян в российских условиях является вопрос о комплектовании государственного штата — настолько явным было нарушение в этой сфере принципа сословности. Поскольку при Петре I меритократия стала основным принципом кадровой политики, можно было ожидать, что консервативная позиция выразится в обосновании исключительного права дворян на участие в управлении безотносительно к их личным качествам. Но вот парадокс: именно меритократию Петра Карамзин считает едва ли не главной заслугой царя-реформатора. В "Записке" есть такие суждения по этому поводу: "Говоря о превосходных его дарованиях, забудем ли почти важнейшее для Самодержцев дарование: употреблять людей по их способностям? Полководцы, Министры, Законодатели не родятся в такое или такое Царствование, но единственно избираются <...> Чтобы избрать, надобно угадать; угадывают же людей только великие люди — и слуги Петровы удивительным образом помогали ему на ратном поле, в Сенате, в Кабинете", — пишет Карамзин о Лефорте, Меншикове, Волкове и других "птенцах гнезда Петрова" [4, с. 23].
В то же время "социальное поручение" заставляло Карамзина отстаивать противоположный меритократическому функциональный, сословный подход: "Надлежало бы не Дворянству быть по чинам, но чинам по Дворянству, то есть для приобретения некоторых чинов надлежало бы необходимо требовать благородства, чего у нас со времен Петра Великого не наблюдается: офицер уже есть дворянин" [4, с. 127]. Пытаясь выдержать продворянскую ориентацию, Карамзин использовал аргумент об изначальном превосходстве господствующего слоя: "Дворянство — преимущество важное, редко заменяемое естественными дарами простолюдина, который в самой знатности боится презрения, обыкновенно не любит дворян" [4, с. 128].
Принцип комплектования политического класса и его верхушки, предложенный Карамзиным, является компромиссом между сословным и петровским подходом: это выбор преимущественно дворян, но в соответствии с личными способностями. ("Пятьдесят мужей умных, пятьдесят губернаторов", а не государственные преобразования требовались России, по мнению Карамзина.)
И все же программа "ториста" предоставляла серьезную уступку "демократическому" способу выдвижения: "Не должно для превосходных дарований, возможных во всяком состоянии, заграждать пути к высшим степеням, — но пусть Государь дает Дворянство прежде чина и с некоторыми торжественными обрядами вообще редко и с выбором строгим" [4, с. 127]. Однако предварительное введение в дворянское достоинство могло стать лишь проформой. То есть проект соблюдения сословной прерогативы в кадровой политике, предложенный Карамзиным, вряд ли обеспечивал сохранение "чистоты" сословия дворян. Он отстаивал не исторические права дворянства, а только привилегию быть полезным самодержавию. Историк не смог выдержать до конца ультимативного тона правой оппозиции уже потому, что изначально выступал по долгу "верного слуги".
Де Местр отказался от обоснования личных преимуществ дворянства и строго придерживался функциональной позиции. Ссылаясь на опыт предреволюционной Франции, он отстаивал нецеленаправленную "герметизацию" сословия"; государственная служба получала значение исключительной дворянской прерогативы. Недовольство дворянами и обращение к третьему сословию, предупреждает Местр Александра, заставило Людовика XVI "потерять там корону и жизнь". Страсть к сохранению чистоты дворянского сословия делала де Местра непримиримым к увеличению военного штата, так как армейская служба обеспечивала приток во дворянство представителей непривилегированных слоев, а кроме того, военизация могла породить у самого монарха иллюзию прочности власти и пренебрежение почвенным ее основанием. Напоминая о просчетах казненного короля, Местр писал: "Армия в такого рода случаях бесполезный фантом, который не дает никакой гарантии государю".
Второе предупреждение де Местра относится к привлечению в бюрократический штат образованных выходцев из непривилегированных классов. Для Местра немыслимы попытки возрождения монархии в стиле Девуазена и аббата Дибо, искавших опоры у народа в противовес "испорченному дворянству".
Примерно за сто лет до М. Алле Местр высказал идею об "эксплуатации" "реальной элитой" интеллектуального и творческого потенциала иных общественных слоев под видом социального продвижения. "Во Франции, — говорится в главе "О науке", — на протяжении семнадцатого века дворянство привлекало к себе ученых, которых оно обращало на пользу Государству. В восемнадцатом веке оно опустилось до них вместо того, чтобы привлекать их к себе. Что произошло? Дворянство пало, и государь вместе с ним". Какой диссонанс с готовностью Карамзина открыть доступ к высшим степеням "для превосходных дарований, возможных во всяком состоянии"!
Итак, своеобразие менталитета дворянских сословий двух стран определило контраст "требований" российского дворянина Н.М. Карамзина и только вошедшего в образ французского "дворянина шпаги" де Местра. "Верноподданные" чувства не позволили первому проявить настойчивость в принципиальном для его программы вопросе. Зато охранительная ориентация Местра сделала его защитником дворянского сословия в России. Романтик оказался "более последовательным дворянином".
Постоянно упоминая о специфике современной исторической ситуации, де Местр без труда сумел миновать осуждения либеральных пристрастий Александра и в вопросе о формировании политического класса. В устах Карамзина требование сохранения сословной чистоты, излагаемое менее последовательно, без этого нюанса, казалось более притязательным. Но политическая доктрина Карамзина обладала большей перспективностью благодаря историософикации самодержавной власти. Попытки де Местра внедрить идею о необходимости поощрения гражданского общества как основы монархии не имели особого успеха в царствование Александра, и после Венского Конгресса бюрократизация и военизация государства только усилились. По прогнозам Местра, успевшего еще застать военные поселения, это должно было повлечь за собой ослабление реальной, почвенной, основы монархического авторитета в России и в будущем — социальную революцию.
Третья глава работы де Местра должна была представлять для Александра I наибольший интерес, поскольку содержала справку о знаменитой теории революционного "заговора" против европейских монархий. Миф о коалиции сил зла против законных европейских династий имел хождение в эмигрантской среде еще до выхода в 1797 г. книги аббата Баррюэля "Мемуар об истории якобинизма". Популярностью идея "заговора" обязана автору эссе "Моральные и философские мысли и наблюдения" (1794 г.) Себастьяну де Кастру, впервые осмелившемуся обвинить Вольтера и энциклопедистов в развязывании революции. В появившихся в 1796 г. "Размышлениях о Франции" де Местра фантом "мерзостной секты" уже присутствовал без каких-либо пояснений. Отречение от либеральных и масонских симпатий времен его молодости направляло Местра к отрицанию всего, что представляло малейшую угрозу порядку и политической безопасности. Ни о каком снисхождении к некоторым течениям в масонстве, по ошибке причисленным к "заговорщикам", не могло быть и речи.
В России для де Местра ситуация несколько изменилась. Интерес Александра к масонству ни для кого не составлял тайны. Кроме того, Местром, по-видимому, двигало чувство справедливости в отношении одного из своих "учителей" — французского философа-мистика, иллюмината Сен-Мартена. Масонское прошлое, ставшее причиной нескольких политических неудач де Местра в Европе, в России обернулось неожиданным преимуществом. При этом Местр не рисковал вызвать неодобрение. Развивая тему, он, казалось, только предостерегал молодого монарха. Материал для этого сюжета Местр собирал на протяжении нескольких лет, мечтая написать книгу о масонстве. Особенный интерес представляли для него малоизученные братства Германии, о чем свидетельствуют письма к Винь-дез-Этолю: "Что касается Германии, то для того чтобы рассказать вам об этом как следует, я должен был бы создать книгу <...> Эта страна покрыта секретными обществами и ложами. Я думаю, что одни — хороши, и другие — нейтральны, и третьи — дурны. Я говорю “дурны” в смысле, совершенно отличном от того, что вы могли вообразить. Может статься, что есть там и политически дурные, но мне об этом ничего не известно" [1, p. 501]. Местр мечтал даже о том, чтобы отправиться в Германию для исследования масонства. И хотя этому проекту так и не суждено было осуществиться, он усердно изучал в Лозанне и в Турине (в октябре 1797 г.) немецкий язык. Салоны, протестантские друзья, случайная литература — все служило источниками пополнения сведений о масонской среде.
Представив в "Четырех главах" характеристику наиболее известных течений масонства, ученик Сен-Мартена постарался реабилитировать в глазах Александра французских мартинистов и пиетистов, усилия которых были сосредоточены на создании "внутреннего храма души". Местр нашел исключительно остроумный способ примирить долг и пристрастие, "ссылая" подрывающие принцип единства и авторитета, но симпатичные ему масонские течения в некатолические страны в качестве миссионеров католицизма. И если орден иезуитов выполнял здесь роль "форпоста" религиозной чистоты, то религиозные ложи должны были готовить христиан к объединению с Римом. Их полезность для России заключается, по мнению Местра, в том, что они "стремятся погасить религиозные различия и объединить христиан с помощью равнодушия, даже посвященных, во многих пунктах, которые горячили когда-то умы", и "приучают людей к догмам и духовным идеям". Не обошлось без курьеза. Местр так увлекся описанием политической опасности, стоящей у рубежей России, что вопреки собственному суждению о полезности религиозных лож в других странах заявил, что "во времена смятения и волнения всякое собрание является подозрительным", не предполагая, что это послужит буквальным руководством к запрещению всех тайных организаций в России после 1815 г.
Виртуозность, с которой де Местру удалось избежать критики либеральных ценностей и показать лишь их неприложимость к российским условиям, с акцентом на характере исторической ситуации, обеспечила его работе преимущество перед произведением Н.М. Карамзина. Предостерегающий мемуар де Местра пришелся весьма кстати, поскольку его настроение соответствовало переходному состоянию политического стиля Александра: от либеральных авансов к обскурантизму второй половины царствования.
1 По просьбе царя де Местр подготовил проект манифеста о провозглашении Королевства польского, но поздно — 26 июня Варшавский сейм объявил о восстановлении Польши.
2 Император Александр дважды вызывал де Местра для разговора о предстоящей войне: 5 марта и 8 апреля 1812 г.
3 А.С. Стурдза — один из видных деятелей "Библейского общества", будущий противник иезуитов, писал, например, что "месье де Местр бесспорно был самым выдающимся персонажем Петербурга во времена Александра I" [1, p. 305].
4 Однажды Местр получил от царя не совсем обычное предложение: выбрать вариант памятника Минину и Пожарскому в Москве. Именно его выбор получил одобрение императора [2, с. 593].
5 А.Н. Голицин читал, например, "Мемуар о свободе и общественном обучении", поданный ему в разгар полоцкой кампании, 18 октября 1811 г.
6 Александр вспоминал: "Он имел дерзость, описывая мне все воинские таланты Наполеона, советовать, чтобы я, сложив все с себя, собрал Боярскую думу и предоставил ей вести отечественную войну" [3, с. 149].
7 На следующий день после отставки Сперанского царь сделал признание А.Н. Голицину: "Если бы у тебя отняли бы руку, ты, верно, кричал бы и жаловался, что тебе больно. У меня в прошедшую ночь отняли Сперанского, а он был моей правой рукой!" [3, с. 150].
8 "Хватит быть ребенком! Пора править!" (франц. — Прим. ред.).
9 Ю.М. Лотман так комментирует этот случай: "…добрый от природы, джентльмен по воспитанию, он был русским самодержцем, следовательно, человеком, который не мог поступиться ничем из своих реальных прерогатив: известно, что даже тень подозрения в "личных видах" переводила для Александра очередного фаворита из разряда друзей в презираемую им категорию царедворцев <…> В этих условиях деятельность любого русского претендента на роль маркиза Позы была заранее обречена на провал".
Список литературы
Triomphe R. Joseph de Maistre: Etude sur la vie et sur la doctrine d’un materialiste mistique. Geneve: Librairie Droz, 1968.
Степанов М., Вермаль Ф. Жозеф де Местр в России // Литературное наследство: русская культура и Франция. Т. 29–30. М.: Госиздат, 1937.
Троицкий А.Н. Александр и Наполеон. М.: Высшая школа, 1994.
Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России. Л.: "Светоч", государственная фабрика конторских книг. [Б. г.]
Местр Ж. де Письма в Сардинию // Русский архив. 1912. № 2. С. 224.
Местр Ж. де Кавалеру де Росси. 7 (19) декабря 1810 г. // Местр Ж. де Петербургские письма. СПб.: ИНАПРЕСС, 1995.
Maistre J. de Quatres chapitres inedites sur la Russie par le compte Joseph de Mestre publies par son fils Rodolphe de Maistre. Paris, Librairie d’AUG, 1859.
11-09-2015, 00:27