показаться и, в то же самое время, она должна сказать нам истину о нас самих. Из этой игры и конституируется субъект, знание о нем; вокруг вопроса о сексе выстраивается наука, способная сказать нам о нас самих, о том, что недоступно, но что составляет позитивное условие его существования. «Истина субъекта», оказывается неким коррелятом процедур власти являющими собой разного рода техники жизни. Имплантация правил диспозитива сексуальности в технологии производства субъективности превращает сексуальность в шифр индивидуальности.
Фуко показывает, что выведение в дискурс секса подчиняется механизму постоянного побуждения особой формы власть-знания по принципу рассеивания и насаждения разнообразных форм сексуальности через инстанции производства дискурса, производства власти, производства знания. Императивом этого всеобщего побуждения с конца XVI века может быть формула: «Говорят все» (себе самому и другому). Эти техники проговаривания, анализа, слежки за самим собой порождаются определенными механизмами власти в рамках которых будут установлены совсем иные модальности отношения к себе.
К XVIII веку побуждение говорить о сексе разворачивается от исповедальных практик признания до политических, экономических, технических практик в форме анализа, учета, классификации и спецификации. Секс - это не только то о чем следует говорить, но и то чем следует управлять для наилучшего блага, для наращивания как индивидуальных так и коллективных сил. Регуляция секса производится с помощью дискурсов полезных и истинных - через знание (регуляция рождаемости через морально-религиозные и политико-экономические дискурсы; педагогизация через попытку определить различные способы умолчания или распределение дискурса о сексе).
Проект выведения в дискурс секса сформировался в традиции аскетизма и монашества, с появления и развития техник признания, состоявших не только в том, чтобы сознаваться в своих поступках, но стараться превратить всякое свое желание в дискурс. Начиная с классической эпохи, происходит постоянное усиление и возрастание значимости дискурса о сексе. Дискурса сугубо аналитического, ориентированного на достижение многочисленных эффектов перемещения, интенсификации, реориентации и изменения по отношению к самому желанию.
Эта техника была поддержана и задействована новыми механизмами власти, для функционирования которых дискурс о сексе стал исключительно важным. «К XVIII веку рождается политическое, экономическое, техническое побуждение говорить о сексе. И не только в форме анализа, учета, классификациии и спецификации, в форме количественных или причинных исследований. Принимать секс «в расчет», держать о нем речь, которая была бы не просто моральной, но и рациональной»[35] .
Дискурсы о сексе размножаются не помимо или вопреки власти, но именно там где она осуществляется. Императив, предписывающий каждому превращать свой секс в непрерывный дискурс, размножается и трансформируется в разнообразных механизмах, которые через порядки экономики, педагогики, медицины, правосудия побуждают, извлекают, оборудуют, институционализируют дискурсы о сексе.
Фуко говорит о новом типе власти, выступающей не в форме закона, не в качестве последствия действия какого-то определенного запрета, но осуществляющий свое действие через умножение отдельных форм секса. Власть не фиксирует границу, но изобретает различные формы и поля дискурса, следуя за ними по линиям бесконечного внедрения. Власть не исключает сексуальность, но внедряет ее как способ спецификации индивидов.
«Власть не старается избежать сексуальности, но притягивает ее вариации посредством спиралей, где удовольствие и власть друг друга усиливают; не устанавливает барьеры, но оборудует места максимального насыщения. Она производит и фиксирует сексуальную разнородность»[36] .
Желание – это не столько враг, сколько опора. Власть перемещается вдоль всей этой опоры, умножая свои промежуточные пункты и свои действия, в то время как ее цель расширяется и разветвляется, продвигаясь в глубь реального теми же путями, что и сама власть, сооружающая линии бесконечного внедрения. Власть функционирует как призывной механизм – она притягивает, извлекает те странности, за которыми неустанно следит. Удовольствие и власть не противостоят друг другу, но следуют друг за другом, чередуются друг с другом и усиливают друг друга.
Фуко описывает четыре функции реализации власти в производстве диспозитива сексуальности:
5. через линии бесконечного внедрения власти на микроуровнях;
6. через производство и спецификацию сексуальных отклонений, что ведет за собой спецификацию индивидов, «погружение извращений в тела»;
7. через сенсуализацию власти, что проявляется в медикализации, педогагизации, психиатризации сексуальности;
8. через интенсификацию диспозитива сексуальности, через насыщение.
Власть осуществляет свое действие через умножение отдельных форм сексуальности, через спецификацию отдельных форм периферийной сексуальности и тем самым спецификацию индивидов с помощью сексуальности, через места их максимального насыщения.
В XIX веке складывается научный дискурс о сексе, вокруг и по поводу него строится необъятный аппарат производства истины. Фуко выделяет способы, с помощью которых ритуалы признания, в форме которого существовала «истина о сексе» в Средневековье, трансформируется в схемы научного знания:
6. клиническая кодификация способов «заставлять говорить» - процедура признания вписывается в поле научно приемлемых наблюдений.
7. появляется постулат всеобщей и диффузной причинности: «Принцип секса как «причины все и вся» есть теоретическая изнанка технического требования: заставит функционировать в практике научного типа такого признания, которое должно было быть одновременно и тотальным и детальным и постоянным»[37] .
8. принцип латентности присущей сексуальности, позволяющий сочетать принудительность трудного признания с научной практикой.
9. метод интерпретации: истина не заключена в самом субъекте. Она конституируется на двух полюсах: через само признание и его дешифровку.
10. медикализация последствий признания: получение признания и его последствия переписываются в форме терапевтических действий. «Истинное – если оно сказано вовремя, кому нужно, сказано тем, кто является одновременно и его держателем и ответственным за него, - лечит»[38] .
Буржуазное общество, складывавшееся в XVIII веке, предприняло попытку сформулировать о сексе фундаментальную истину. Появился целый арсенал инструментов, чтобы о нем производить истинные дискурсы. Секс вписывается не только в экономику удовольствия, но и в упорядоченный режим знания. Постепенно секс становиться общим и беспокоящим смыслом, пронизывающим все наши действия и все наши существование, «всеобщее значение, универсальная тайна, нескончаемый страх».
Чтобы эта форма власти осуществлялась, она в гораздо большей степени, чем старые запреты требует внимательных и даже любопытствующих присутствий, она предполагает разного рода общности, она действует через разного рода обследования и наблюдения, она нуждается в обмене дискурсами через вопросы вымогающие признания, и через откровенности выходящие за пределы вопросов. Здесь признание гарант статуса, ценности, идентичности субъекта. Истина, которая является как нечто недоступное, извлекается из глубин себя.
Конституирование себя в качестве субъекта через процедуры признания, которое предполагает другого оценивающего, признающего, направляющего, где истина обо мне самом должна быть сформулирована и подкреплена подлинностью высказываемого. «Признание – это такой дискурс, ритуал». Этот истинный дискурс производит действие в том, кто его выговаривает, конституируя его через практику признания. Эта практика распространилась через процедуры покаяния, наставничества, врачевания в отношения между детьми и родителями, учениками и педагогами, пациентами и врачами, преступниками и судьями.
Истиной о сексе (о моем сексе) располагает другой, который знает то, чего не знаю я. О причинах действующих внутри меня, о бессознательном, о том каким я должен быть – всем этим заведуют властные отношения сил, которые в свою очередь и производят эту истину, формализуясь, превращаются в то, что Делез называет «машинами». Машины занимают и заселяют каждый кусочек диспозитива, тогда как сам диспозитив образует ту неделимую среду, сплошная протяженность которой распределяется без разрыва между конкретными машинами.
«Машина всегда обладает той истиной, которую получает в зависимости от условий своего создания»[39] . Диспозитив осуществляет функцию разметки, стратификации знания, это принцип организации реального в целое. Стратификация знания проходит по линиям взаимодействия между стратифицированным и не стратифицированным. Силовые отношения или власть, являясь нестабильными, исчезающими, виртуальными не поддаются формализации, упорядочиванию, но они, тем не менее, становятся условием стратификации знания, обеспечивают распространение и формализацию знания в упорядоченное целое, которое определяется присущими каждой страте комбинациями зримого и высказываемого.
Диспозитив находится в постоянном соприкосновении с линиями внешними ей, где образуются очаги сопротивления, новые взаимоотношение сил. «Это неоформленное внешнее есть битва, оно похоже на зону турбулентности и урагана, где мечутся отдельные точки и завязываются новые отношения между ними»[40] . Диспозитив как имманентная причина осуществляет конкретные взаимодействия через интеграцию, дифференциацию и актуализацию своих же следствий.
Знание движется между двумя формами актуализации: между выражением и содержанием, между дискурсивным и недискурсивным, между высказываемым и зримым. Между этими же формами обнаруживается разрыв или как говорит Фуко «не-место», между ними существует трансверсально (диагонально) действующее соотношение сил, в которых образуются точки мутации, сопротивления, творчества обеспечивающие последовательность сменяющих друг друга диспозитивов или страт внутри них.
Мышление происходит в промежутке, в разрыве между видением и говорением, и, следовательно, сам человек занимает этот промежуток и определяется силами составляющими его. «Речь идет о составляющих силах человека: с какими другими силами они сочетаются, и какое соединение из этого получается?»[41] .
Силы в человеке подразумевают лишь только определенные места, точки приложения, некую область существующего при взаимодействии с иными силами образующие различные его модусы.
Линия внешнего с множественностью точек мутации, или взаимоотношения власти, определяющие подвижность стратифицируемого – это движущаяся материя, «оживляемая перистальтическими движениями, складками и изгибами, образующими внутреннее: это не нечто иное, отличное от внешнего, это как раз и есть внутреннее внешнего»[42] .
Начиная с XIX века силы внешнего через измерение конечного по его отношению к бесконечному начинают стягивать его, образуя некую глубину, в которой размещается человек. В этом разрыве в связях внешнего, в этом искажении стратифицированного знания, в движении между позитивностями и занимает свое место человек. Разрыв, результатом которого становятся складки, рефлексия; складка внешнего (образующая Я) детерминируется процессом субъективации, то есть «местами, через которые проходит складка».
Делез говорит о четырех «складчатых зонах», четырех складках субъективации: это материальная компонента нас самих; соотношение сил в собственном смысле слова (потому что соотношение сил образует складку); затем складка знания или истины (она образует отношение истинного к нашей сущности и удостоверяет ее подлинность) и последняя складка, это складка самого внешнего. Складки эти изменчивы, существуют в разных ритмах, а их вариации образуют различные модусы субъективации/идентификации.
Основополагающая идея Фуко состоит в том, что измерение субъективности является производным от власти и от знания, но не зависит от него. Субъект представляет собой переменную, набор переменных высказывания, это функция, производная от самого высказывания. В «Археологии знания» Фуко осуществляет анализ этой функции-субъект, который представляет собой место или позицию, которые сильно меняются от типа, от порога высказывания, от взаимоотношений сил определяющих поле выразимости и поле видимости.
Пока функционировала «форма-Бог» человека еще не было, когда появляется «форма-человек» Бог умирает и возникает вопрос, какая новая форма из взаимоотношений сил человека с силами внешнего получиться, которая уже не будет ни Богом, ни Человеком. Это проблема, которая была сформулирована Ницше в вопросе о «сверхчеловеке». Какое соединение сил внешнего с силами внутреннего образует новую форму? И что это будут за силы?
Делез говорит о том, что вероятно субъекты буду теперь производиться не за счет складки или разглаживания, а при помощи чего-то напоминающего Сверх-складку, «о которой свидетельствуют изгибы, присущие цепочкам генетического кода, возможности кремния в компьютерах третьего поколения, а также контуры фразы в литературе модерна, когда языку «только и остается, что загнуться в вечной оглядке на себя». Впрочем, разве «конечно-неограниченное» или сверхскладку не вычерчивал уже Ницше, назвав их «вечным возвращением»»?[43] .
Примером такой онтологии «Сверх-Складки» является психоанализ Ж. Лакана, в котором субъект появляется в результате или в месте смещения, фундаментальной деформации, сбоя в процессе символической репрезентации реального. Человек, как эффект идеологического по своей механике отчуждения, происходящего в процессе символизации Реального и, одновременно идеология как единственная форма реализации субъективности, - основные темы книги С. Жижека «Возвышенный объект идеологии».
Глава 4. Стратегия желания и подлинность субъекта
Критика идеологии Славоя Жижека, будучи построена на определенной топологии, схеме, лакановском графе желания, своей целью ставит обнаружения фундаментального противоречия, парадокса действительности, иллюзии, которая одновременно и структурирует наше действительное отношение к реальности и сама функционирует как идеологический фантазм. Выявлении иллюзии идентичности, которая на самом деле есть эффект фундаментального идеологического фантазма, фундаментального противоречия, как внутреннего условия любой идентичности.
Как известно, Лакан, создавал и разрабатывал свой граф желания исключительно в качестве практической схемы, намечающей структурную организацию данных клинического опыта, « для того чтобы наглядно показать, где располагается желание по отношению к субъекту, определяемому артикуляцией его в означающем». Жижек рассматривает общество как единицу желания в мире означающего, где идеология оказывается выстроенной на материале этого символического порядка (Другого с большой буквы) и непосредственно вплетена в него. В отличие от традиционной критики идеологии, которая представляет идеологию «ложным сознанием», цель психоаналитического подхода - идеологический фантазм, работающий в самой сердцевине социальной действительности. Поддерживает и обеспечивает эту работу фантазма (бессознательного) автоматика символических связей, машины означающего. Работа фантазма состоит в переносе, в регулярной экстериоризации наших переживаний, в ретроактивном поддержании идентичности самого субъекта в идеологическом поле.
Жижек описывает механику идеологического фантазма, используя Марксову модель товарного фетишизма. Люди, пользуясь деньгами, осознают, что деньги всего лишь воплощение, материализация системы общественных отношений и, что за отношениями между вещами стоят отношения между людьми. Но в самой своей социальной деятельности – в том, что они делают, они поступают так, как если бы деньги, в их материальности, непосредственно воплощали бы богатство как таковое. Место фантазма оказывается в самой социальной практике, реализующейся по принципу фетишистской инверсии, иллюзии, осуществляющей фундаментальную подмену. Иллюзия эта не является ложным сознанием, не искажает некое гипотетическое знание о действительности, она реализуется в самой действительности, конституируя саму деятельность людей, как трансфер. «Они упускают из виду, они заблуждаются не насчет действительности, а насчет иллюзии – иллюзии структурирующей их действительность, их реальную социальную активность. <…> А эта упущенная, неосознаваемая иллюзия функционирует уже как идеологический фантазм »[44] .
Проблема идеологии рассматривается сквозь призму учения Лакана о подлинности субъекта как функции стратегии желания. Исходные условия стратегии желания заключаются в том, что субъект обнаруживает себя перед лицом некой субстанциональной истины (тайны), к которой он не допущен, которая ускользает от него (бесконечно). Субъект, сталкиваясь с загадочным и недостижимым Другим, задается вопросом « Что хочет Другой?» который на самом деле есть вопрос самого Другого.
«Деятельность, именуемая психоанализом зиждется на определенной структуре»[45] . На «структуре времени» задаваемой процедурой анализа реализующегося как символическая интеграция и осуществляющего ретроактивную «реализацию смысла» (проработку означающего).
Ключевые элементы этой структуры непосредственно взаимосвязаны друг с другом: одни определяется через другие, через отношения элементов, через их движение и направление. Элементы и их отношения и структурируют самого субъекта. Задача Лакана, заключается в дешифровке субъекта, причем такого рода логика изначально конституирована бессознательным.
«Бессознательное есть цепь означающих, которая где-то в другом месте («на другой сцене») настоятельно повторяются, проникая в лазейки, предоставляемые ей наличным дискурсом и мышлением, которое тот изнутри формирует»[46] .
«Бессознательное структурировано как язык», языковая структура, которая в точности соответствует двум аспектам языка: метафоре и метонимии, т.е. эффектам замещения и комбинации означающих, возникающих в синхроническом и диахроническом измерениях дискурса. Отсюда субъект определяется как «шифтер или индикатив, указывающий в подлежащем высказывания субъект, в смысле того, кто ведет речь. Другими словами, он указывает на субъекта акта высказывания, но при этом отнюдь не означает его». Таким образом, Лакан описывает механизм трансфера.
Истина проистекает из неузнавания. Только проработав неузнавание, мы можем открыть подлинную натуру другого и преодолеть собственные недостатки. «Наш путь к истине совпадает с самой истиной». Воображаемое «Я» (тот образ, который представляется нам наиболее привлекательным, это то «какими мы бы хотели бы быть») существует на основе неузнавания своих предпосылок, обусловленных структурой символического порядка.
Т.е. воображаемая идентификация строится на некоем осадке, который выпадает в результате символизации Реального в процессе означивания. Продвинувшись слишком далеко в обнаружении истины (недоступного нам Реального) мы рискуем самой своей онтологической устойчивостью. Ибо сама это устойчивость конституируется иллюзией, проистекает из неузнавания. Истина вырабатывается самим анализом, т.е. анализ задает границы значения. Субъект конституируется этим процессом, но не управляет им. Анализ-это символизация воображаемых следов, определяемых Лаканом как «симптом». Симптом предстает перед нами сначала как след, который и останется всегда непонятным, до тех пор, пока анализ не продвинется достаточно далеко. Симптомы смысла не несут, они лишь указатели того, откуда проистекают. Деррида предлагает использовать фрейдовское понятие следа (симптома) вне рамок метафизики присутствия. «След есть стирание себя, своего собственного присутствия, он составляется угрозой или страхом своего непоправимого исчезновения, исчезновения своего исчезновения»[47] .
Неузнавание является имманентным условием окончательного достижения истины, более того, оно изначально обладает позитивным
10-09-2015, 22:33