К этому циклу мифов о медведе примыкает другой - предания о зверином муже-медведе, существующие в разнообразных и многочисленных вариантах. У эвенков Подкаменной Тунгуски этот мотив трактуется иначе, что медведь крадет из стойбища девушку (по одним вариантам — первую женщину на земле, по другим — одну из девушек-подруг, копавших на берегу реки сарану) и делает ее своей женой, затем встречается с ее братом в лесу у костра, падает от его стрелы и, умирая, в предсмертной песне признается в том, что он ему зять и хоронить его (т.е. снимать с него шкуру) должен не охотник, а кто-нибудь из рода зятей охотника, т.е. из рода медведя.
В нанайской легенде медведь приходит к женщине в юрту и становится ее мужем. У них рождаются дети — нани хала (род нанаев). Когда дети вырастают, женщина уходит в лес и становится медведицей. Конец этого мифа также приводит к трагической развязке: медведь становится добычей охотника, нарушившего запрет матери-медведицы, просившей детей не убивать встречаемых в тайге медведей. Аналогично трактуется этот мотив и в поэтической легенде орочей, рассказывающей о том, как женщина их рода состояла некогда в сожительстве с медведем и у них родились дети-люди.
Не менее отчетливо тотемические истоки проступают также в обрядах, связанных с поеданием мяса медведя и погребением останков его — костей и головы. Существенно в этих обрядах то, что поедание мяса медведя имело значение родовой причастной трапезы, напоминающей тотемические обряды вкушения тела тотема, а захоронение костей медведя носило характер погребения, аналогичного погребению человека.
Понятным становится после этого и другая черта медвежьих церемоний — их резко выраженный родовой характер. Если медведь не обычный зверь, а зверь-предок, то и совершаемые над ним обряды являлись, по существу, родовым чествованием зверя, характерным для тотемических культов, то эти обряды не могли не носить характера общеродовых религиозных церемоний. Общеродовой характер обрядов, совершаемых над убитым медведем, у эвенков подчеркивался рядом моментов. Во-первых, тем, что каждый раз убийство медведя являлось поводом для массовых религиозных церемоний и общественного празднества; во-вторых, тем, что убитый медведь принадлежал, по существу, не охотнику, убившему медведя, а всему роду, справлявшему над ним соответствующие религиозные обряды; в-третьих, тем, что религиозные обряды, совершавшиеся над убитым медведем и носившие явно выраженные тотемические черты, охотник не мог осуществить один, без участия других членов рода; в-четвертых, тем, что эти обряды являлись обязательными для каждого члена рода, проживающего на данном стойбище или поблизости от него; в-пятых, тем, что поедание мяса убитого медведя носило характер священной родовой причастной трапезы; в-шестых, тем, что право рода на убитого медведя представляло общественно признанное явление, а совершение сородичами указанных церемоний было священным обычаем.
Образ медведя — одна из центральных фигур в пантеоне шаманских духов. Изображения медведя, существующие в разнообразных и многочисленных вариантах, встречаются не только в числе святынь родового и семейного культа, но также и на шаманских вещах. Обряды, совершавшиеся над убитым медведем, ярко и выразительно подчеркивают отношение к нему как к тотему-зверю.
Исходя из этого, можно сделать вывод, что у многих народов Крайнего Севера, Сибири и Дальнего Востока, существовал единый тотем, следовательно, культ его, и из уважения к нему совершались обряды, связанные с почитанием, преклонением к нему. Нам представляется, что во время обрядов могли зародиться такие подражательные танцы, где мотив прощения, мотив преклонения, мотив разделки туши медведя и другие являлись основой подражательных танцев. Следовательно, большая часть исполнения подражательных танцев исполнялась самими охотниками- мужчинами, так как они занимались охотой на крупного зверя.
Сюжет танцев у многих коренных народов Севера исходит из содержания обряда. После охоты на какого-то зверя или птицу, обязательно исполнялся обряд, например, обряд «разделки туши убитого медведя», который имеется у многих народов Севера: у коряков, эвенов, эвенков и т.д. Если приводить конкретный пример, то у эвенков подражательные танцы находятся в структуре таких обрядов, основой которых служат сказки или мифы.
2.2 Лексика подражательных танцев народов Севера
У эвенков повсеместно существовал обычай совершать над убитым медведем особый обряд, носивший характер массовой родовой религиозной церемонии, обязательной для каждого члена рода. Обряд этот представляет для исследователя традиционной танцевальной культуры интерес в том отношении, что дает возможность проследить ряд важных моментов, относящихся к разработке лексики танцевальной культуры этого народа, данная нами на примере одного, наиболее крупного, распространенного и разработанного исследователями материала по «медвежьему празднику». Описание всего обряда, его содержательная часть даны по материалам известного исследователя А.Ф. Анисимова (« Культ медведя у эвенков), но вся характеристика танцевальных мотивов и моментов, пантомим, инсценировок поэтапно сделаны нами, включая лексику основных и второстепенных персонажей.
У эвенков охотятся на медведя в течение всего года, но чаще всего поздней осенью и ранней весной, когда зверь находится в берлоге. Обряд над убитым медведем превращался в целое торжество (отсюда установившееся за ним в литературе название — «медвежий праздник»). В структуре обряда основными танцевальными моментами были следующие: а) охотник, которому удавалось обнаружить берлогу, примечал ее местонахождение и возвращался на стойбище, делая по пути заметки на деревьях, чтобы потом ориентироваться по ним, как по вехам, если след занесет снегом. Как только становились видимыми чумы стойбища, охотник начинал первые обрядовые действия пантомимы. Он расправлял руки — «крылья», вытягивал, словно птица, вперед шею и начинал оглашать тайгу криком, подражая ворону. Здесь ворон исполнял функцию вестника, оповещающего радостную для всего рода весть. Пожилые и опытные охотники вылезали из чумов и отвечали аналогичным криком охотнику, изображавшему прилетевшего к родному гнездовью ворона-сородича. Тот, приподняв плечи и растопырив руки, прыгал подобно ворону от чума к чуму, издавая отрывистый, резкий клекот, поразительно похожий на крик этой птицы. Эти подражательные движения, имитирующие ворона, были очень выразительными. Начиналась общая красочная пантомима, в которой прилетевший ворон звал своих братьев-воронов клевать найденную им в тайге добычу-берлогу медведя; б) по окончании пантомимы участники обряда расходились по своим чумам, а затем собирались на большой охотничий совет, обычно в чум охотника, нашедшего берлогу. Последний рассказывал собравшимся, где находится берлога, при каких обстоятельствах он ее нашел, велик ли, по его мнению, медведь, как удобнее добыть его. Весь разговор велся в условной, иносказательной форме. Этот момент рассказа представлял собой имитационно-подражательный характер; в) далее охотники обсуждали обстоятельства предстоящей охоты на медведя и распределяли в ней роли, составляющие основную сюжетную канву подражательного танца; г) наутро охотники чуть свет выходили из чумов и «улетали в тайгу клевать добычу», т.е. охотиться. Обычай требовал, чтобы они при этом не наступали на порог чума и не оглядывались назад, а оставшиеся на стойбище люди не выглядывали из чумов до тех пор, пока охотники не скроются в тайге; от оставшихся требовалось также, чтобы они не чесали волосы, не мыли руки, не брали острые предметы и не ранили ими себя, — словом, требовалось соблюдать целый ряд магических запретов. Исполнение этих табу представлял собой характерный хореографический диалог между охотниками и домочадцами.
Далее развитие сюжета подражательного танца можно обогатить событиями охоты на медведя в лесу. Например, охотники осторожно подходили к берлоге и втыкали крест-накрест колья, закрывая ее отверстие, чтобы встревоженный медведь не мог быстро выскочить. Затем они становились в порядке старшинства возле берлоги, и самый старший начинал длинным шестом тревожить медведя. Из берлоги слышалось глухое урчание. В отверстии показывалась голова медведя. Раздавались несколько выстрелов, и зверь грузно оседал назад. Иногда медведь ломал крестовину и выскакивал наружу. Тогда его закалывали с помощью кото — ножом на длинном древке. Когда медведь был убит, охотники начинали «пытать», нет ли еще зверя в берлоге. Затем один из охотников, обычно старший по возрасту, залезал в берлогу и накидывал на убитого медведя ременный аркан. Остальные дружно тянули за противоположный конец ремня и вытаскивали зверя из берлоги. Этот раздел сюжета по выманиванию медведя из берлоги также имел имитационно-подражательный характер.
После того, как медведь был убит и вынут из берлоги начинался обрядово-магическое действо. Оно носило умилостивительный характер, обращенный к медведю, как к живому. Влезавший в берлогу охотник то обращался к медведю с различными просьбами, уговаривая его послать сородичам удачу в промысле, послать им зверя, добычу, то в юмористической форме убеждал медведя, что ему давно следовало перебраться на новое стойбище, так как берлога стала плоха и вонюча. Когда в отверстии берлоги показывалась голова зверя, охотники кричали, обращаясь к нему: «Дедушка, потише, дедушка, полегче!» Медведя называли амака, т.е. «дедушка», а медведицу — энеке, т.е. «бабушка». Когда медведь был вытащен из берлоги, охотники окружали его и с пронзительным карканьем воронов возобновляли охотничью пантомиму, носящую ритуальный характер. Одни, взмахивая руками, подражали летящим воронам, другие, полурастопырив руки и, приподняв плечи, изображали прыгающее и дерущееся из-за падали воронье, третьи — клюющих падаль птиц. Охотники-вороны показывали, что они рады богатой добыче. Они громко кричали, созывая сородичей. Далее изображалось, что на крик воронья собирались горностаи, кедровки, волки, лисицы и прочий таежный зверь. Все хотели отведать вкусного медвежьего мяса. Охотники считали, что, глядя на этих животных, душа медведя поверит, что люди не убивали медведя, и не будет им мстить. Превратившись в нового медведя, она будет ходить по тайге, не причиняя зла людям, пока снова не станет добычей охотников и не будет ими обманута таким же образом. Эта ритуально-магическая пантомима преследовала несколько задач: а) чтоб медведь не рассердился на охотников за убийство; б) чтобы была удача в будущем; в) пантомима, изображающая дележ между птицами-воронами с другими обитателями тайги, означала на самом деле правила угощения между сородичами в человеческой общине; г) таким образом, эта пантомима служила оберегом для будущей охоты на медведя. Здесь было важно, чтобы через символический магический обряд, они ограждали себя от мести медведя; д) при таком условии переродившийся медведь вновь станет их добычей в будущей охоте. Таким образом, через этот обряд они магически уже закладывали будущую удачную охоту. Этот сюжет может даже стать самостоятельным подражательным танцем.
После этой одной из главных пантомим на охоте наступал важный момент проводов души медведя. Один из охотников, чаще всего старший, раскрывал пасть медведя и вставлял между зубами небольшую (8—10 см длиной) палку, приговаривая: «Дедушка (бабушка), зевай!» Теперь душа медведя могла, по представлениям эвенков, свободно покинуть тело убитого зверя и не мешать людям его свежевать. Спустя некоторое время старший охотник, выполняющий функции руководителя, подавал знак снимать шкуру. Охотники хором, повторяя слова старшего, кричали: «Дедушка (бабушка), шкуру снимать будем, муравьев много!» По мнению эвенков, душа медведя должна была понять это следующим образом: не охотники, дескать, шкуру снимают, а муравьи ползают по туше и пожирают мясо. Это была имитационно-подражательная пантомима, носящая символический характер, где вместо людей действуют муравьи. После этого начинался диалог между медведем, его душой и охотниками. Поскольку медведя и его душу это уверение не удовлетворяло, то один из охотников от имени медведя начинал допытываться, кто же его свежует, и успокаивался только тогда, когда ему говорили: «Дедушка (бабушка), женщины с тебя шкуру снимают». Таким образом, лишь в конце охоты люди раскрывают свое истинное лицо перед убитым медведем, поскольку все этапы ритуальной защиты были сделаны в виде имитационно-подражательного действа разного уровня, в том числе магического, символического, реального. Такие переходы от воображаемого до реального уровня дают хороший материал для подражательных танцев. И весь процесс охоты на медведя самими охотниками воспринимался как магическое представление, имеющее для них реальный смысл, в котором отражались их религиозные и мировоззренческие представления.
Охотникам предписывалось строжайше соблюдать нимат — обычай, согласно которому мясо убитого медведя следовало делиться со всеми членами своего рода. При этом следует подчеркнуть, что получал в нимат медведя из чужих родов не всякий, а непременно род зятя, т.е. тот род, откуда охотники, убившие медведя, брали себе жен. Человек, получивший в нимат медведя, обязан был «прикрыть рану на теле медведя», т. е. снять шкуру и взять ее в личное пользование, а мясо медведя сварить и съесть сообща со всеми членами стойбища, добывшего медведя.
На языке эвенков лицо, получившее в дар убитого медведя, носит название нимак — дословно «чужеродец»; обряд свежевания называется нимакин, а шкура, полученная в дар, — нимат.
Процедура свежевания убитого медведя сопровождалась своеобразной драматической игрой, в которой участвовали охотники. Нимак — член рода зятей, свежующий медведя, — спрашивал последнего, так ли надо резать, так ли снимать шкуру, разделывать тушу и т.д. Один из охотников от имени медведя давал на эти вопросы утвердительные ответы. Затем медведя расспрашивали, где он жил, что ел, с кем играл свои брачные игры и т.д. Один из охотников, отвечая от имени медведя на эти вопросы, пространно рассказывал о жизни зверя в тайге, вплоть до последнего момента. После этого начинали уверять медведя, что убился он сам, свалившись с горы или потянувшись за ягодами, и т.п. Медведь указывал на источники своей смерти пулю и ружье. На это охотники говорили, что пулю он взял сам, играя с ружьем, что убили его не охотники, а ружье, а если он все-таки этому не верит, видя подле себя людей, то пусть знает, что люди эти не эвенки. Таким образом, обряд свежевания туши медведя также носил форму символического диалога, который представлял имитационно-подражательный и синкретичный характер. Действующих лиц такого подражательного танца можно увеличить или уменьшить в количественном отношении. Во время описанных обращений к медведю ему слегка надрубали у головы шею, осторожно отделяли ножом позвонки, вскрывали грудь и нижнюю часть шеи, вынимали легкие, сердце и печень, не отделяя их от горла и головы, и клали все подле туши. После того как медведь уже был освежеван, начиналась трапеза, включающая обряд причастия: руководитель охоты разрезал на куски сердце медведя и первым съедал один из кусков; за ним в порядке старшинства то же проделывали остальные. Такой обряд съедания важных внутренних органов означал, что охотники берут силу медведя. При этом охотники вновь исполняли пантомиму, подражая карканью воронов. Затем принимались за разделку туши убитого зверя. Так как эвенки считали, что кости медведя дробить нельзя, то тушу расчленяли по суставам.
В заключительной части этого цикла церемоний участники охоты исполняли особый обряд проводов или прощания со зверем. Для этого вынутую из туши брюшину относили немного в сторону, и все участники охоты стреляли в нее по очереди из маленького ритуального лука, подобно тому, как это делается при погребении сородича (уходят от могильного помоста, поворачиваются к нему лицом, пятятся назад и стреляют по направлению к нему из лука). Таким образом, его «хоронят» как человека, но прежде всего - как предка со всеми подобающими почестями. По окончании этой церемонии охотники направлялись на стойбище, нагруженные богатой добычей.
Подходя к стойбищу, охотники давали о себе знать, каркая по-вороньи. Со стойбища им отвечали тем же, и вскоре повторялась первая из описанных выше пантомим. Затем посреди стойбища раскладывали костер и принимались варить мясо убитого медведя. Пока мясо варилось в котлах, начинался праздник, устраивались пляски, игры и состязания. Мужчины и женщины становились в круг, брали друг друга за руки и образовывали круговой хоровод — икании, или яхорье. Старший и наиболее опытный охотник запевал. Он пел, покачиваясь из стороны в сторону, две короткие строки сочиненной им по случаю этого празднества песни-импровизации. Пропетые строки повторял весь хоровод, покачиваясь в такт песни. Затем хоровод в быстром темпе исполнял две короткие строчки припева, и танцующие, слегка приседая, подпрыгивая и ударяя при прыжке, нога о ногу, начинали кружиться в направлении против солнца. Потом снова следовали слова запевалы, хоровое сопровождение их всеми танцорами, затем быстрый, энергичный припев и снова движение хоровода, причем, всегда в одном направлении — «навстречу заре». Темп танца ускорялся с каждым поворотом. Песня запевалы звучала повелительнее, хор повторял ее все дружнее и громче, движения танцоров становились все быстрее, стремительнее. Когда темп танца достигал такой быстроты, что пение становилось невозможным, оно сменялось выкриками запевалы и дружным рокочущим шумом хоровода, напоминающим хорканье оленей. Если кто-нибудь не выдерживал темпа и валился на землю от усталости, круг размыкался, но только для того, чтобы убрать упавшего. Когда уставали танцевать пожилые,
29-04-2015, 02:35