4 Язык с большой буквы по сравнению с английским или русским языками, по Бродскому, есть явление другого — высшего — порядка. Он приближается по своей значимости к Абсолюту, который творит все сущее. Законы этого Абсолюта — грамматика, изначально выражающая законы мироздания. Ср. позднейшую мысль, высказанную Бродским в эссе о стихотворениях Томаса Гарди (1994): «…как кто-то (скорее всего, это был я) когда-то сказал, язык — это первый эшелон информации о себе, которую выдает неодушевленное одушевленному» (VI, 316). Человек в этом мироздании неразличим — он сам при этом не микрокосм, а скорее насекомое, в котором не может быть такого содержания, которое требовало бы своего языка. Грамматика Языка — лучшее тому доказательство. И только личный контакт с Языком (подобно личному контакту с Богом) позволяет преодолеть неразрешимые человеческие драмы.
5 Ирина Служевская пишет: “Читая стихи Бродского, написанные после рубежа — 1972 года, понимаешь, что для этого поэта изгнание стало предпосылкой метафизического взлета” (Служевская И. Поздний Бродский: путешествие в кругу идей // Иосиф Бродский и мир. Метафизика, античность, современность. СПб.: Звезда, 2000. С. 9.
6 См.: Лотман Ю. М., Лотман М. Ю. Между вещью и пустотой (Из наблюдений над поэтикой сборника Иосифа Бродского “Урания”) // Лотман Ю. М. Избранные статьи. Т. 3. Таллинн: Александра, 1993.
С. 294—307.
7 См.: Венцлова Т. Развитие семантической поэтики // Литературное обозрение. 1996. № 3 (257). С. 29—34.
8 До этого времени у Бродского было несколько прозаических выступлений, написанных по-русски: “Заметка о Соловьеве” (1971), “Писатель — одинокий путешественник…” (Письмо в “Нью-Йорк Таймс”; 1972), “Послесловие к “Котловану” А. Платонова” (1973), “Размышление об исчадии ада” (1973). Помимо “Заметки о Соловьеве”, все эти высказывания были переведены на английский язык Карлом Проффером. Первый опыт эссеистики на английском — эссе “Меньше единицы” (“Less Than One”), датированное 1976 годом. Как будет показано ниже, в 1975—1976 годах внутренний языковой конфликт, характерный для Бродского первых лет эмиграции, начал находить разрешение. Автобиографическое повествование по-английски — один из этапов такого разрешения.
9 В одном из стихотворных посланий Виктору Голышеву 1977 года из Америки Бродский упоминает 13 декабря — день первого инфаркта. Это мог быть как декабрь 1976, так и декабрь 1977 года.
10 Верхейл К. Танец вокруг мира. Встречи с Иосифом Бродским. СПб.: Звезда, 2002. С. 59.
11 Весна—лето 1980: “Когда я приехал сюда, я велел себе не делать истории из этой перемены, вести себя так, как будто ничего не произошло. Так я себя и вел. Думаю, что и продолжаю. Но в первые два-три года я чувствовал, что скорее веду себя, чем живу <...> Теперь лицо и маска, я думаю, склеились” (Захаров, c. 67). Декабрь 1981: “Когда я приехал в Штаты, я сказал себе, что не следует обращать никакого внимания на смену обстановки. Я решил притвориться, что ничего особенного не произошло” (там же, c. 184).
12 Бродский И. Меньше единицы. Избранные эссе. М.: Независимая газета, 1999. С. 19.
13 В этом году начат “Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова”, но окончен он будет только в 80-х годах; помимо него есть “Роттердамский дневник” — место действия Роттердам — и “На смерть друга” — реакция на ложную весть о кончине московского друга Бродского, который якобы замерз в подъезде.
14 Мотиву бессобытийности в это же время сопутствует мотив не-су-ществования лирического героя. Ср. у Андрея Ранчина: “С середины 1970-х гг. в поэзии Бродского утверждается инвариантный мотив не-существования, не-бытия “Я”, облекающийся в слегка варьирующуюся поэтическую формулу. Один из первых примеров — в стихотворении “На смерть друга” (1973)” (Ранчин А. На пиру Мнемозины. Интертексты Иосифа Бродского. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 33)
15 “Колыбельная Трескового мыса” (1975): “…я сменил империю. Этот шаг / продиктован был тем, что несло горелым / с четырех сторон”, “Дуя в полую дудку, что твой факир, / я прошел сквозь строй янычар в зеленом, / чуя яйцами холод их злых секир…”, “Я входил вместо дикого зверя в клетку…” (1980).
16 Вещь для Бродского есть реализация языка. Природу такой иерархии он объясняет в эссе “Меньше единицы”: “Скудость окружала нас, но, не ведая лучшего, мы от нее не страдали. Велосипеды были старые, довоенные, а владелец футбольного мяча почитался буржуем. Наше белье и одежки были скроены матерями из отцовских мундиров и латаных подштанников <...> Самим вещам мы предпочитали идеи вещей” (Бродский И. Меньше единицы. С. 28). После стихотворения “1972 год” этот мотив уже встречается только в 1976 году и далее: “Декабрь во Флоренции”, “Часть речи”, “Помнишь свалку вещей на железном стуле…” (1978), “Строфы” (1978) и т.д.
17 Надавно газета “Известия” к 40-летию суда над Бродским опубликовала отрывки из стихотворных посланий поэта переводчику Виктору Голышеву, которые не вошли в собрание сочинений. Ср. отрывок 1974 года: “Когда бы уложить я мог / Америку в два русских слога, / я просто написал бы: МНОГО. / Всего — людей, автодорог, / стиральных порошков, жилья, / щитов с летящим “Кока-Кола”, / скайскреперов, другого пола, / шмотья, истерики, жулья. / От этого в глазах рябит” (Известия. 2004. 18 февраля).
18 Ср. другой отрывок из посланий Виктору Голышеву, также датированный 1974 годом: “Итак, я здесь два года. Но / все чувствую себя туристом, / натуралистом, журналистом, / и словно бы через окно / разглядываю мир, ногой / ступая по горам и долам… / Здесь главное — как сделать доллар / и как, после него, другой. / Их сделавши, стригут газон / в шесть вечера. Потом рубают. / Затем правительство ругают. / В одиннадцать слетает сон” (там же).
19 Ср. характеристики петербургского “природно-культурного” пространства в классической работе В. Н. Топорова “Петербургский текст русской литературы”: “однообразие местности”, “ровность”, “открытость (простор)”, “незаполненность (пустота)”, “разъятость частей”, “крайнее положение”. “Здесь, пожалуй, стоит <…> отметить значительную степень изоморфности самого города и его природного пространства, когда в описании того и другого используются общие категории <…> что не исключает и противоположных характеристик — теснота, скученность” (Топоров В. Н. Петербургский текст русской литературы. СПб.: Искусство-СПб., 2003. С. 29—30).
Можно предположить, что Бродский почерпнул некоторые отличительные черты петербургского пространства непосредственно из работы Владимира Топорова, которая датирована дважды — 1971, 1993. Нет прямых свидетельств того, что Бродский был знаком с нею, однако он вполне мог знать о задумке и слышать живописные примеры по теме от Вяч. Вс. Иванова, с которым поэт не просто был знаком, но и специально перед отъездом из России приходил проститься. Иванов же часто работал совместно с Топоровым. В пользу этой версии говорят почти точные цитации Бродским Топорова в эссе о Петербурге “Путеводитель по переименованному городу” (1979): “Мужское население в пропорции два к одному превосходило женское, процветала проституция, переполнялись приюты” (Бродский И. Меньше единицы. С. 83). У В. Топорова этой теме посвящена целая страница (Топоров В. Н. Указ. соч. С. 32). Или: у Бродского: “...благодаря прямоте и длине улиц, мысли пешехода путешествуют дальше цели его путешествия, и человек с нормальным зрением может различить на расстоянии в полтора километра номер приближающегося автобуса или возраст следующего за ним шпика” (Бродский И. Указ. соч. С. 89); у В. Топорова опять же страница посвящена тому, насколько просматриваемым является Петербург, далее следуют около десятка примеров того, насколько далеко видит человек с определенной точки города: “наблюдатель, поставленный у главного входа в Адмиралтейство <…> видит одновременно (не меняя позиции) более чем на 6 км (!)” (Топоров В. Н. Указ. соч. С. 37).
20 Для Бродского и в России было характерно мыслить человека крупицей на фоне природы: “Нормальный дождь, обещанный в четверг, / надежней ржавых труб водопровода. / Что позабудет человек, /то наверстает за него природа” (1969—1970). Сюда же укладывается петербургский сюжет о том, что однажды волна погребет под собой все созданное человеком в России: “Когда-нибудь оно, а не — увы — / мы, захлестнет решетку променада / и двинется под возгласы “не надо”, / вздымая гребни выше головы, / туда, где ты пила свое вино, / спала в саду, просушивала блузку, / — круша столы, грядущему моллюску / готовя дно” (1971). Отсюда постоянные моллюски и морские обитатели в дальнейшем творчестве — “Колыбельная Трескового мыса” (1975), “Новый Жюль Верн” (1976), “Часть речи”(1975—1976), “Шведская музыка” (1978), “Стихи о зимней кампании 1980 года” (1980) и т. д.
21 Свое “российское” поэтическое кредо поэт, как представляется, высказал в том же переломном 1972 году в “Неоконченном отрывке”: “Так велико желание всего / живущего преодолеть границы, / распространиться ввысь и в ширину, / что, стоит только выглянуть светилу, / какому ни на есть, и в тот же миг / окрестности становятся добычей / не нас самих, но устремлений наших”. Результатом “устремления” освоить все, что видно глазу, освещено, можно считать добрую часть всего написанного Бродским в России.
22 И. Шайтанов пишет о том, что “метафизика пространства” станет центральной темой сборника “Урания” (Шайтанов И. Уравнение с двумя неизвестными. Поэты-метафизики Джон Донн и Иосиф Бродский // Вопросы литературы. 1998. № 6. С. 39). Однако новые отношения лирического героя и пространства начинают просматриваться в поэзии Бродского уже в 70-х годах. В этот период, как представляется, и формируется та точка зрения Бродского, с которой потом будет вестись наблюдение за пространством.
23 См.: Плеханова И. Формула превращения бесконечности в метафизике И. Бродского // Иосиф Бродский и мир. Метафизика, античность, современность. СПб.: Звезда, 2000. С. 38. Исследователь считает такой подход к пространству специфической чертой метафизической лирики, которая противопоставляется лирике натурфилософской, где лирический герой, осмысляя внешний мир, занимает не личную, а “общечеловеческую” точку зрения.
24 Ранчин А. Указ. соч. С. 31. Слово “баран” у Бродского если не рифмуется, то сопровождается словом “тиран” (“Подражая Платону”, 1975). “Баран” — последнее слово в цикле “Часть речи” (1975—1976). И через год в “Пятой годовщине” к слову “тиран” подбирается знакомая рифма. Мысль Бродского о том, что каждый человек, терпящий тирана, является бараном, вполне может объясняться и теми изменениями, которые в себе подметил сам поэт в 1978 году: “…я постарел, стал более требовательным, менее склонным к компромиссам, хотя, может, в компромиссах уже нет необходимости” (Захаров, с. 47).
25 “Разговор с небожителем” (1970) совсем иной, хотя здесь звучит мимолетом мысль — актуальная, правда, только в “ночной тиши” — о том, что “любая речь / безадресна, увы, об эту пору”. Но здесь лирический герой говорит с Богом! Потому и опыт такого разговора является особым, отнюдь не будничным. В Америке ситуация безответности становится обыденной, то, что в России у Бродского было метафизическим прозрением, стало в другом пространстве нормой — здесь безответным становится не небо, а весь окружающий мир. Ср.: “вернувшееся восвояси морзе” действительно “возвращается”, причем дословно, в “Эклоге 4-й (зимней)” (1980).
26 Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Независимая газета, 2000. С.169.
27 Ср., например, высказывание В. Полухиной: “В идеале Бродский хотел бы получить некий новый диалект: русский вжить в английский, а английский трансформировать в русский” (Полухина В. Английский Бродский // Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. СПб.: Звезда, 1998. С. 56). Ученый приводит также высказывания английских коллег Бродского, которые подмечали в нем то же самое стремление.
28 Если отталкиваться от тех интервью Бродского, которые переведены на русский язык, получается, что впервые формула “Поэт — орудие языка” прозвучала осенью 1976 года, а в 1977 году активность языка была связана с Музой (эссе о Мандельштаме “Сын цивилизации”). В большом интервью 1973—1974 годов “Муза в изгнании” ни одной из этих формул не встречается, хотя после 1976 года обе установившиеся формулы звучат постоянно. Иными словами, самая хрестоматийная концепция Бродского формируется именно в 1975—1976 годах, если учитывать, что между написанным стихом и прозой у Бродского проходит примерно год: нужно ведь время, чтобы перевести в формулы то, что надиктовал язык.
29 На тему сходства положений в разных частях света Бродский высказался еще в 1972 году, но походя и одним предложением: “разница между положением писателя на Востоке и на Западе, по сути дела, не слишком велика” (VII, 69). В “Колыбельной…” это достаточно общее наблюдение-ощущение существенно конкретизировано.
30 Cр. на эту же тему: “Язык — очень личная вещь. Когда тебя перемещают, ты оказываешься в предельном уединении. Это тет-а-тет между тобой и твоим языком. Без посредников <...> Когда пишешь на своем языке в чужом государстве, начинают происходить странные вещи. Внезапно возникает множество страхов — забываешь это, забываешь то <...> Короче говоря, пребывание вне своего экзистенциального контекста помогает создать более ясное представление о себе, о том, что ты такое физически и лингвистически” (Захаров, с. 68—69).
31 Ср. в “Части речи”: “…в поисках милой всю-то / ты проехал вселенную, дальше вроде / нет страницы податься в живой природе”.
32 Если не считать стихотворения “1972 год”, которое посвящено разворачиванию нового состояния лирического героя — старения.
33 В одной из лучших книг о поэзии Бродского — книге Леонида Баткина — есть очень точное наблюдение об отношении поэта к будущему. Баткин, правда, привязывает выраженный срез мысли к возрасту поэта — 47 лет (1987-й — год получения Нобелевской премии). Но, думается, наблюдение ученого скорее применимо ко всему эмигрантскому периоду жизни Бродского, в особенности — к первым пяти годам, когда отношение к “состоянию изгнания” еще не установилось. Леонид Баткин пишет: “У Бродского было уже отнято чувство будущего. Ведь подлинное будущее — это когда впереди не только некоторое, пусть и скукожившееся, но неопределенное множество лет — главное, это все еще качественно открытое множество. То есть может еще случиться негаданная смысловая наполненность. До известного (или неизвестного?) возраста, до окончательного состояния души — будущее это когда возможны всякие странности и сюрпризы, когда жизненное приключение продолжается” (Баткин Л. Тридцать третья буква. Заметки читателя на полях стихов Иосифа Бродского. М.: РГГУ, 1997. С. 292).
34 Ср. продолжение этой мысли: “Беда или вредный аспект, я думаю, существования в недрах в том, что ты заворожен своей реальностью, ты не можешь от нее отстраниться и взглянуть на нее как на нечто архетипическое, как на нечто присущее виду” (Захаров, c. 426).
35 Ср. декабрь 1979: “Мой роман с английским языком начался сравнительно недавно, он мне еще в новинку” (Захаров, c. 77).
36 В 1979 году поэт признается: “По-английски я пишу свою прозу, это помогает обрести уверенность. Я хотел бы сказать даже вот что <...> на сегодняшний день английский язык — это главный интерес, оставшийся у меня в жизни” (Захаров, c. 106—107).
37 Впервые эта мысль звучит в “Мексиканском дивертисменте” (1975): “Так страницу мараешь / ради мелкого чуда. / Так при этом взираешь / на себя ниоткуда”, — затем в знаменитом начале цикла “Часть речи”: “Ниоткуда с любовью…”.
38 У Бродского есть стихотворение-двойник того, которое приведено выше. Написано оно в 1987 году: “Ни ты, читатель, ни ультрамарин / за шторой, ни коричневая мебель, / ни сдача с лучшей пачки балерин, / ни лампы хищно вывернутый стебель / — как уголь, данный шахтой на-гора, / и железнодорожное крушенье / — к тому, что у меня из-под пера / стремится, не имеет отношенья. / Ты для меня не существуешь; я / в глазах твоих — кириллица, названья… / Но сходство двух систем небытия / сильнее, чем двух форм существованья. / Листай меня поэтому — пока / не грянет текст полуночного гимна. / Ты все или никто, и языка / безадресная искренность взаимна” (“Посвящение”). Совершенно очевидно, что та же лирическая ситуация, которая в 1976 году была предметом переживания, здесь является предметом (почти философского) осмысления. Отсюда сравнительная “тезисность” стихотворения.
39 Внешний мир в цикле не воспринимается в целом и оказывается представлен случайно выхваченными кусками, которые не связаны между собой. При этом лирический герой неизбежно остается частью этого мира — в частности, “изгибается ночью на простыне”. Ср. об этом: “В “Части речи” вся история, вся культура, весь реальный мир находятся за пределами поэтического восприятия, имеются лишь отдельные обломки этого мира, невесть почему всплывшие на поверхность поэтического сознания и неизвестно чем друг с другом связанные <...> Имеется отвлеченный дом, где живет герой, отвлеченная улица, на которую он выходит из этого дома, отвлеченный городской или сельский пейзаж, реальный или возникающий в его воображении, причудливо сочетающиеся обрывки прошлой и настоящей жизни” (Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. Ann Arbor, 1984. С. 249).
40
Ср. “Речь в шведской Королевской Академии при получении Нобелевской премии”
(1987): “…Выражая вам благодарность за решение присудить мне Нобелевскую премию
по литературе, я, в сущности, благодарю
3-11-2013, 01:39