Александр I

ВЛАДИМИР ФЕДОРОВ

Старший сын Павла I и внук Екатерины II родился 12 декабря 1777 года. Екатерина II нарекла его в честь Алек­сандра Невского — покровителя Петербурга. Александр был ее любимым внуком, и она сама руководила его вос­питанием, пригласив лучших преподавателей. Русскую словесность и историю преподавал ему М. Н. Муравьев — писатель, один из просвещеннейших людей своего вре­мени (отец будущих декабристов Никиты и Александра Муравьевых); естественные науки — известный ученый и путешественник, академик П. С. Паллас; законоучите­лем и духовником был протоиерей А. А. Самборский — по отзывам современников, “человек светский, лишен­ный глубокого религиозного чувства”, сумевший, однако же, внушить это чувство своему ученику. Самборский долго жил в Англии, был страстным англоманом; ему было поручено, помимо духовных наставлений, обучать Александра английскому языку.

По рекомендации широко известного в то время в Ев­ропе публициста и дипломата Фридриха Гримма, с кото­рым Екатерина вела дружескую переписку, в 1782 г. в Россию был приглашен швейцарец Фридрих-Цезарь Лагарп — человек высокообразованный, приверженец идей Просвещения и республиканец по взглядам — состоять “кавалером” при Александре и обучать его французскому языку. В этой должности он находился 11 лет (1784 — 1795), имея полную свободу внушать своему ученику те идеи, которые разделял. Знакомя Александра с отвлечен­ными понятиями о естественном равенстве людей, пред­почтительности республиканской формы правления, о политической и гражданской свободе, о “всеобщем бла­ге”, к которому должен стремиться правитель, Лагарп при этом тщательно обходил реальные язвы крепостни­ческой России. Более всего он занимался нравственным

воспитанием своего ученика. Рассказывают, что по со­вету Лагарпа Александр вел журнал, куда записывал все свои проступки. Впоследствии он говорил, что всем, что есть в нем хорошего, он обязан Лагарпу.

Общий надзор за воспитанием Александра и его млад­шего брата Константина был вверен графу Н. И. Салты­кову, ограниченному, но ловкому придворному интрига­ну, главной обязанностью которого было доносить импе­ратрице о каждом шаге Александра и Константина, равно как и их воспитателей.

Несмотря на подбор блестящих преподавателей, Алек­сандр не получил основательного образования. Они отме­чали в своем ученике нелюбовь к серьезному учению, медлительность, леность, склонность к праздности. Он не умел сосредоточиться. Мало читал; обладая незаурядным умом, быстро схватывал всякую мысль, но потом так же быстро ее забывал. В 1793 г., когда Александру еще не ис­полнилось и 16 лет, Екатерина II женила его на 14-летней баденской принцессе Луизе, нареченной в православии Елизаветой Алексеевной. Женитьба положила конец учебным занятиям Александра.

Действенной школой его воспитания была атмосфера враждующих между собою “большого двора” Екатери­ны II в Петербурге и “малого” — Павла Петровича в Гат­чине. Необходимость лавировать между ними приучила Александра, по выражению историка В. О. Ключевско­го, “жить на два ума, держать две парадные физионо­мии”, развила в нем скрытность и лицемерие. Роскошь и утонченные салонные разговоры не могли скрыть от него закулисную, неприглядную жизнь двора его державной бабки. Он видел непривлекательность грубых гатчинских порядков, презрение Екатерины и ее придворных к “ма­лому двору” в Гатчине, слышал недвусмысленные выска­зывания своего отца об “узурпации” Екатериной его прав на престол. Тогда-то и сложилась личность Александра, вызывавшая разноречивые оценки и суждения как совре­менников, так и позднее историков.

Уже в 1787 г. Екатерина II решила передать престол Александру, минуя Павла, а в 1794 г. ознакомила с этим планом своих наиболее доверенных сановников, ссылаясь на “нрав и неспособность” Павла. Утверждают, что про­тив выступил граф В. А. Мусин-Пушкин, влиятельный вельможа, и дело о престолонаследии на время остановилось. В сентябре 1796 г., незадолго до кончины, Екате­рина вновь вернулась к этому вопросу, поставив Алек­сандра в известность о своем решении, и начала состав­лять об этом манифест для всенародного объявления, но не успела этого сделать. Намерения Екатерины не были тайной для Павла. О них стало ему известно от самого Александра. Уверяя отца о своем нежелании принять пре­стол, он в присутствии А. А. Аракчеева принес Павлу присягу как императору и еще при жизни Екатерины называл его “императорским величеством”.

Чтобы погасить подозрительность отца, Александр во всеуслышание заявлял, что желает вообще “отречься от сего неприглядного поприща” (наследования престола). Об этом же он сообщал в письмах, несомненно перлю­стрируемых для Павла. В 1796 г. он писал Лагарпу (в то время уже выехавшему из России) о своем желании “посе­литься с женою на берегах Рейна” и “жить спокойно част­ным человеком, полагая свое счастие в обществе друзей и в изучении природы”.

По вступлении Павла на престол Александр получает ряд важных постов: его назначают военным губернато­ром Петербурга, шефом лейб-гвардии Семеновского пол­ка, инспектором кавалерии и пехоты, а несколько позже и председателем Военного департамента Сената. Каждое утро он обязан был являться к отцу с рапортом, выслуши­вая от него строгие выговоры за малейшую ошибку. Ряд крупных военных назначений получил и Константин, с которым Павел обращался так же круто, как и с любым офицером. Как свидетельствуют современники, Алек­сандр и Константин очень боялись своего деспотичного отца.

В 1796 г. вокруг Александра сложился дружеский, “ин­тимный” кружок молодых аристократов — князь А. А. Чарторыйский, граф П. А. Строганов, Н. Н. Ново­сильцев, граф В. П. Кочубей. Все они в то время увлека­лись идеями Века Просвещения и даже были поклонни­ками “радикализма и якобинства”. Наиболее одаренный и честолюбивый из этого кружка Петр Строганов стре­мился подчинить своему влиянию Александра. Двоюрод­ный брат Строганова Николай Новосильцев, обладавший блестящим литературным слогом, задавал тон изящества и непринужденности в кружке. Тонкий политик и наблю­датель, выдающегося ума и дарований Адам Чарторыйский, будучи горячим патриотом Польши, лелеял мысль о восстановлении ее государственности и возлагал в этом надежду на Александра как на будущего императора. Умеренных взглядов придерживался Виктор Кочубей — блестящий дипломат, воспитанный в Англии, убежден­ный англоман. Собираясь тайно, члены кружка вели отк­ровенные беседы о необходимости отменить крепостни­чество, о вреде деспотизма, о предпочтительности ре­спубликанского образа правления. При этом сам Алек­сандр высказывал весьма радикальные взгляды. Он, -как вспоминал Чарторыйский, говорил, “что ненавидит де­спотизм повсюду, во всех его проявлениях, что любит одну свободу, на которую имеют одинаковое право все люди, что он с живым участием следил за французскою революциею, что, осуждая ее ужасные крайности, он же­лает республике успехов и радуется им... что желал бы всюду видеть республики и признает эту форму правления единственно сообразною с правами человечества... что наследственная монархия установление несправедливое и нелепое, что верховную власть должна даровать не слу­чайность рождения, а голосование народа, который су­меет избрать наиболее способного к управлению государ­ством”. Чарторыйский уверяет, что Александр говорил это вполне искренне.

Во время коронации Павла I Чарторыйский по поруче­нию Александра подготовил проект “манифеста”, в кото­ром указывалось на “неудобства” неограниченной монар­хии и на выгоды той формы правления, которую Алек­сандр, когда он станет императором, надеялся даровать, утвердив свободу и правосудие. Далее говорилось, что Александр, “исполнив эту священную для него обязан­ность”, намерен “отказаться от власти для того, чтобы признанный наиболее достойным ее носить мог упрочить и усовершенствовать дело, основание которого он поло­жил”. Александр был весьма доволен составленным проектом, благодарил за него Чарторыйского, а затем на­дежно спрятал проект и никогда не заговаривал о нем. Это было вполне в духе Александра.

Впоследствии, уже будучи императором, он не раз заяв­лял о своем намерении ввести в Россию конституцию, “за­конно-свободные учреждения”, представительное прав­ление, поручал составить проекты в этом духе, одобрял их и неизменно прятал под сукно. Разрыв между словом и делом, демагогическими заявлениями и реальной полити­кой был для него характерен и находит свое объяснение в несомненном влиянии противоречивой политики “про­свещенного абсолютизма”: модные либеральные и про­светительские идеи прекрасно уживались в ней с реак­ционной абсолютистско-крепостнической практикой.

“Ужасная четырехлетняя школа при Павле”, по словам Н. М. Карамзина, не прошла для Александра бесследно. К скрытности и лицемерию прибавился и страх перед де­спотом-отцом, а впоследствии и боязнь заговора. Не только “тень убитого отца” (Павла I), но и опасность са­мому стать жертвой заговора, постоянно преследовали Александра. Правление Павла I вызвало всеобщее недо­вольство, особенно дворянства, интересы которого были сильно ущемлены (восстановление обязательной службы и телесных наказаний для дворян, введение для них массы стеснений и ограничений). К тому же при непредсказу­емом поведении Павла никто не мог чувствовать себя в безопасности. Не чувствовал себя в безопасности и Алек­сандр. Один из современников свидетельствует, что Па­вел уже готовил приказ своим фаворитам Аракчееву и Ф. И. Линденеру “заточить императрицу и двух ее сыно­вей и тем избавиться от всех тех, которые казались ему подозрительными”. Императрицу Марию Федоровну предполагалось сослать в Холмогоры, Александра поса­дить в Шлиссельбург, а Константина в Петропавловскую крепость. Это и помогло заговорщикам привлечь Алек­сандра на свою сторону.

Заговор против Павла I созрел уже к середине 1800 го­да. Вдохновителем его был екатерининский вельможа, опытный политик и дипломат, граф Н. П. Панин, а руко­водителем и исполнителем петербургский военный гене­рал-губернатор граф П. А. Пален. К заговору был прича-стен и английский посол Чарльз Витворт. Была вовле­чена в него также большая группа офицеров. В сентябре 1800 г. состоялся конфиденциальный разговор Панина с Александром, в котором он “намекнул” на возможное на­сильственное устранение Павла. Далее все переговоры с Александром вел Пален. Александр дал согласие при условии сохранения жизни отца, даже заставил Палена в этом поклясться. “Я дал ему это обещание, — говорил по­сле Пален, — я не был так безрассуден, чтобы ручаться за то, что было невозможно. Но нужно было успокоить

угрызения совести моего будущего государя. Я наружно согласился с его намерением, хотя был убежден, что оно невыполнимо”. Впоследствии Александр утверждал, что заговорщики его “обманули” и демонстративно удалил их всех в деревни. Некоторые исследователи полагают, что Александр лишь на словах потребовал от заговор­щиков клятвы, хотя сам не рассчитывал на иной исход дела.

В начале марта 1801 г. Павел прослышал о готовя­щемся заговоре и поделился этим с Паленом. Медлить было нельзя. С Александром был согласован срок вы­ступления — ночь с 11 на 12 марта, когда караул должны были нести солдаты Семеновского полка, шефом кото­рого был Александр. В полночь 60 заговорщиков-офице­ров пересекли Марсово поле, переправились через за­мерзшие рвы, окружавшие только что выстроенный Ми­хайловский замок, куда Павел переселился как в наибо­лее “надежное” место. Разоружив не оказавшую сопро­тивления охрану, заговорщики проникли в замок. В ком­нату Павла заговорщики шли двумя путями, разбившись на группы. Когда они ворвались в спальню императора, то, к своему ужасу, увидели, что она пуста. Мелькнула мысль, что Павел бежал через потайную дверь, но вскоре заметили его скорчившимся от страха за ширмой. Павел на коленях умолял заговорщиков сохранить ему жизнь, обещая выполнить все их требования. Но события разви­вались стремительно. Вторая партия заговорщиков своим шумным приближением напугала первую, и та решила не­медленно покончить с Павлом. В суматохе некоторые даже бросились бежать, кто-то сбросил ночник, и в темноте Павла прикончили. Говорят, что табакерка П. А. Зубова и шарф Я. Ф. Скарятина были главными орудиями его убийства.

В первом часу ночи Пален принес весть Александру о “скоропостижной кончине” его отца. Рассказывают, что Александр “залился слезами”. Пален заставил его выйти к собранным во дворе Михайловского замка Семенов­скому и Преображенскому полкам. “Довольно ребячить­ся, ступайте царствовать и покажитесь гвардии”, — ска­зал он. 12 марта 1801 г. был обнародован манифест, в ко­тором говорилось: “Судьбам Всевышнего угодно было прекратить жизнь любезнейшего родителя нашего, госу­даря императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11-го на 12-е число сего месяца”.

При известии о смерти Павла I “столичное общество предалось необузданной и ребяческой радости, восторг выходил даже из пределов благопристойности”, — вспо­минал один из современников. Дружный хор торжествен­ных од приветствовал восшествие на престол Александ­ра I. Среди них была и ода Г. Р. Державина “На всерадост-ное восшествие на престол императора Александра Пер­вого”. Правда, она не была пропущена в печать, ибо в ней содержался недвусмысленный намек на дворцовый пере­ворот, но Александр пожаловал за нее поэту бриллианто­вый перстень. День коронации нового царя, состояв­шейся 15 сентября 1801 г., приветствовал стихами и Н. М. Карамзин. “После краткого и несчастливого цар­ствования Павла вступление на престол Александра было встречено восторженными возгласами, — писал дека­брист А. М. Муравьев. — Никогда еще большие чаяния не возлагались у нас на наследника власти. Спешили за­быть безумное царствование. Все надеялись на ученика Лагарпа и Муравьева”.

Сам Александр своим поведением и даже внешним ви­дом производил благоприятное впечатление на публику. Скромно одетый император “запросто” разъезжал или гулял пешком по улицам Петербурга, и толпа востор­женно приветствовала его, а он милостиво отвечал на эту дань почтения. Самые его слова и поступки, по выраже­нию Муравьева, “дышали желанием быть любимым”.

В августе 1801 г. в Петербурге появился вызванный Александром из Женевы Лагарп. Но это был уже не тот республиканец и “якобинец”, некогда смущавший при­дворные круги. Теперь он предостерегает своего воспи­танника от “призрачной свободы народных собраний и либеральных увлечений вообще”, указывает на пример Пруссии, “соединившей с законами порядок”, — твердую монархическую власть. “Не дайте себя увлечь тем отвра­щением, какое внушает вам абсолютная власть, сохра­ните ее в целости и нераздельно”, — наставлял Лагарп. Он давал совет: “Надо приучать своих министров к мы­сли, что они — только уполномоченные”, обязанные до­кладывать монарху все дела “во всей полноте и отчетли­вости”; царю следует “выслушивать внимательно их мне­ния, но решения принимать самому и без них, так что им остается лишь исполнение”. Наконец, он требовал от Александра покарать убийц Павла, дабы впредь не было подобных покушений. Лагарп хотя и понимал вред крепо­стничества, но советовал Александру вести дело к отмене крепостного права постепенно, “без шума и тревоги” и без малейшего посягательства на права собственности дворянства.

Александр вступил на престол со сложившимися взгля­дами и намерениями, с определенной “тактикой” поведе­ния и управления государством. Современники говорили о таких чертах его характера и поведения, как скрыт­ность, лицемерие, непостоянство: “сущий прельститель” (М. М. Сперанский), “властитель слабый и лукавый” (А. С. Пушкин), “сфинкс, неразгаданный до гроба” (П. А. Вяземский), “коронованный Гамлет, которого всю жизнь преследовала тень убитого отца” (А. И. Герцен). Отмечали в нем и “странное смешение философских по­ветрий века просвещения и самовластия”. Друг его юно­сти Адам Чарторыйский впоследствии отзывался о нем:

“Император любил внешние формы свободы, как можно любить представление... но кроме форм и внешности, он ничего не хотел и ничуть не был расположен терпеть, чтобы они обратились в действительность”. Генерал П. А. Тучков отметил в воспоминаниях, что уже “при на­чале вступления на престол” Александра “из некоторых его поступков виден был дух неограниченного самовла­стия, мщения, злопамятности, недоверчивости, непосто­янства и обманов”. А. И. Тургенев (брат декабриста Н. И. Тургенева) называл Александра I “республиканцем на словах и самодержцем на деле” и считал, что “лучше де­спотизм Павла, чем деспотизм скрытый и переменчивый Александра”. А вот впечатления французского импера­тора Наполеона от встреч с Александром I: “Русский им­ператор — человек несомненно выдающийся; он обла­дает умом, грацией, образованием; он легко вкрады­вается в душу, но доверять ему нельзя: у него нет искрен­ности. Это настоящий грек древней Византии. Он тонок, фальшив и ловок”.

Александр I отличался поистине виртуозней способно­стью строить свои успехи на чужой доверчивости. Обла­дая “врожденным даром любезности”, он мог ловко рас­положить к себе людей различных взглядов и убеждений:

с “либералами” говорить о “либерализме”, с ретроградами — о “незыблемых устоях”, проливать обильные слезы с религиозной фанатичкой баронессой В. Ю. Крю-денер, беседовать с английскими квакерами (представи­телями реформатского религиозного течения) о спасении души и веротерпимости. Говоря в указах, что человечес­кие заблуждения нельзя исправлять насилием, а лишь кротостью и просвещением, Александр тут же негласно приказывал расстрелять нескольких духоборов за отказ сражаться во время войны. Он выслушивает проповеди скопца Кондратия Селиванова, но утвердит решение военного суда о наказании солдат-скопцов батогами. За актерство современники называли Александра I “север­ный Тальма” (знаменитый в то время французский ак­тер). “Такого артиста в жизни, — писал об Александре I историк С. П. Мельгунов, — редко рождает мир не только среди венценосцев, но и простых смертных”.

Крайне самолюбивый, недоверчивый и подозритель­ный, Александр ловко пользовался людскими слабостя­ми, умел играть в “откровенность” как надежное средство управлять людьми, подчинять их своей воле. Он любил приближать к себе лиц, неприязненно относившихся друг к другу, и ловко пользовался их взаимной неприязнью и интригами, а однажды так и заявил управляющему канце­лярией Министерства полиции Я. И. де Санглену: “Инт­риганы так же нужны в общем государственном деле, как и люди честные, иногда даже более”.

Лицейский товарищ Пушкина и близкий ко двору барон М. А. Корф вспоминал, что Александр, подобно бабке своей Екатерине II, “в высшей степени умел покорять себе умы и проникать в души других, утаивая собственные ощущения и помыслы”. Известная французская писа­тельница мадам де Сталь, на которую Александр произ­вел большое впечатление при встрече с ним в 1814 г. в Па­риже, отзывалась о нем как о “человеке замечательного ума и сведений”. Александр говорил с ней о “вреде деспо­тизма” и заверял в своем “искреннем желании” освобо­дить крепостных крестьян в России. В том же году во время визита в Англию он наговорил массу любезностей вигам — представителям либеральной парламентской партии — и уверял их, что намерен создать оппозицию в России, ибо она “правильнее помогает отнестись к делу”.

“Благодушие” и “приветливость” Александра поко­рили известного прусского государственного деятеля и реформатора барона Генриха-Фридриха Штейна. Однако от проницательного прусского министра не укрылась присущая императору черта: “Он нередко прибегает к оружию лукавства и хитрости для достижения своих це­лей”. Известно высказывание шведского посла в Петер­бурге графа Лагербильке: “В политике Александр тонок, как кончик булавки, остер, как бритва, фальшив, как пена морская”. “Изворотлив, как грек”, — отзывался об Александре французский писатель Франсуа Шатобриан.

Александр не любил тех, кто “возвышался талантами”. Современники отмечали, что “он любит только посред­ственность; настоящие гений, ум и талант пугают его, и он только против воли и отворотясь употребляет их в крайних случаях”. Конечно, он не мог обойтись без ум­ных, талантливых государственных и военных деятелей, таких, как Сперанский, Кутузов, Мордвинов. Нельзя наз­вать бездарностями реакционных деятелей его царствова­ния, таких, как А. А. Аракчеев, А. С. Шишков, митропо­лит Филарет. Но в большинстве своем его окружали бес­принципные, без чести и совести, царедворцы, вроде мос­ковского генерал-губернатора Ф. В. Ростопчина, мини­стра духовных дел и народного просвещения А. Н. Голи­цына, “гасителей просвещения” Д. П. Рунича и М. Л. Магницкого, изувера-фанатика архимандрита Фотия.

Александр и сам весьма нелестно отзывался о сановни­ках, которыми себя окружил. В 1820 г. он жаловался прус­скому королю Фридриху-Вильгельму


3-11-2013, 01:17


Страницы: 1 2 3 4 5
Разделы сайта